Текст книги "Повелитель снежный (СИ)"
Автор книги: Елена Синякова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Я так и застыла на берегу в том положении, в котором она меня оставила, боясь глаз от нее отвести или моргнуть случайно, замечая, что змея не торопиться кидаться на меня, чтобы укусить, не шипит и не двигается резко… будто просто разглядывает меня своими глазами необычными, а сама отползает к воде нехотя.
Так и скрылась она в воде, не тронув меня, лишь голова ее большая какое-то время была над гладью речки, бросив последний взгляд и скрываясь в воде, словно сгинув в зеркале, пока внутри меня все тряслось и дрожало от близости зверюги страшной, но все таки красивой.
Наверное, про таких вот рассказывала мне бабушка в глубоком детстве называя их Василисками.
Что были эти змеи умны, хитры, огромны и прекрасны, и могли одним своим взглядом превратить человека в камень, навсегда сделав бездушной статуей.
А что если и я?!
Распахнув глаза, я судорожно уставилась на пальцы ног, подрыгав мизинчиком.
Шевелятся!
И вся шевелюсь, не заколдовал своим взглядом змей этот, хотя наверное очень хотел, судя по тому, КАК он смотрел на меня до последнего, пока его глаза немигающие под водой скрылись.
Может это камень спас меня?...
Пощупав у себя под грудью даже поверх мокрой одежды, я с облегчением поняла, что камень мой на месте…а потом вдруг меня такая злость одолела, что я зубами клацнула.
И умом понимала, что ничем мне голос этот не обязан, да и есть ли он на самом деле вне моего разума воспаленного тоже не представляла, а сдержаться силы не было, когда я рыкнула сама не пойми куда и кому:
– Чуть не утонула я!!! Чуть змея меня не съела!! А тебе и дела нет до этого!! Земля твоя… – бросила я язвительно, сжав в руках с силой влажную и слегка скользкую от ила землю так, что она даже под ногти забилась, что было силы кинув ее в воду, – Вот земля твоя!! На! На!!
Я все кидала и кидала влажные комочки, которые долетев до водной глади, булькали и пропадали с глаз, пока не ахнула, услышав в своей голове его.
ЕГО!
Голос!
Я так и застыла с занесенной рукой, разжав ладонь с новым кусочком земли, которая тут же рассыпалась мне прямо на голову, вслушиваясь в себя так, что перед глазами потемнело просто, и пытаясь понять не кажется ли мне все это спустя столько месяцев молчания, что уже и надеться было не на что.
Но он действительно звучал во мне, только так тихо, приглушенно, словно раньше он рядом был, близко-близко, а теперь где-то далеко за лабиринтами и непроходимыми стенами, отчего голос его отдавался эхом глухим и уставшим.
Смеялся он.
Как и прежде низко, ласково и так мягко, словно касался кожи моей едва ощутимо.
– ..зима – моя, и ты – моя… – снова и снова повторял он, словно напевая песню ветров и становясь с каждой секундой все тише и тише, пока и вовсе не пропал. Снова.
А я так и слышала отголоски его, которые напевали плавно и тягуче – зимаааа, зимааааа….
Будто глаза мои раскрылись в ту секунду, когда я увидела вокруг себя лес зеленый, траву высокую и сочную, и стрекоз, что над водной гладью летали, не касаясь своими тонкими хрупкими крылышками.
Лето!Выходит, что не может он со мной разговаривать, пока снег не ляжет?
Пока снова холода и мороз не наступит?
Земля – его, зима – его, и я его.
Я снова землю в руку набрала, но уже не со злостью, а так, будто его касалась, прижав комочек к своей груди мокрой, даже если рубашку свою замарала, ахнув и вздрогнув, когда на одежде своей алые следы увидела.
Шли они полосами, ровно там, где меня касались кольца змеи… кровь это! Сомнений быть не могло!
И страшно стало, что с Повелителем снежным случиться что-то могло!
Что больно ему было или неприятно летом являться, словно не я была Снегурочкой, как все меня называли за кожу белоснежную, а он, и мог растаять в любой момен, даже если просто пару слов мне сказал.
И еще невыносимее лето стало…
Устало опустившись на берег в тени кустов и высокой травы, где жужжали жучки и стрекозы, я бы так и просидела здесь до самого вечера, если бы не услышала на другом берегу плачь, стоны, крики и всплески воды.
Это меня искали.
Народ собрался кто любопытный, кто испуганный, на втором берегу, когда парни молодые в воду кидались и все ныряли, пытаясь в неясной воде меня отыскать, живую или мертвую, пока Тайка голосила и рыдала, кидаясь в воду тоже, и пытаясь из рук перепуганных подружек вырваться.
И бабушка моя была. Сидела поодаль ото всех с глазами стеклянными и из стороны в сторону раскачивалась, что-то шепчя себе, и не обращая внимания, как женщины вокруг нее столпились, причитая и плача о беде нежданной.
Но жива я была.
Жива.
Поэтому и поторопилась обратно, еще раз оглянувшись на воду гладкую, где недавно змея скрылась. Спасительница моя страшная, огромная и завораживающая.
И ведь не поплыла она к людям на другом берегу, чтобы их одолеть.
Скрылась где-то, что и не найти теперь, потому решила я никому про нее не рассказывать, подумав вдруг, что и появилась то она как раз после тех слов странных, что голос снежный выучить меня заставил, да так, что я теперь и забыть их не могла.
– ЖИВАЯ! ЖИВАЯ ДАРИНУШКА НАША! – заголосили еще сильнее подруги, заливаясь слезами от облегчения, когда увидели, как я по другому берегу иду и машу руками, чтобы меня увидели все и успокоились.
Кинулись ко мне парни и девушки, позабыв про то, что раньше за спиной шептали, обнимают и плачут все, плачут, не видя мою скованность растерянную оттого, что все случилось так.
До нашего берега на руках несли, боялись, что упаду я, как бы их не уговаривала отпустить меня.
Долго еще народ успокоиться не мог.
Даже когда я крепко бабушку обнимала, чувствуя, что теперь и она расплакалась, хватаясь за меня руками морщинистыми так крепко, словно никогда больше не отпустит, глядя на сына кузнеца, что рядом стоял, тяжело дыша и весь синющий оттого, что в воде больше всех времени провел.
– Не будешь больше купаться, – нахмурился он, словно указом для меня был, одежду мою рассматривая и явно замечая и грязь и кровь на ней, отчего еще больше нахмурился, – Кто вытащил тебя из омута, Дарина?
– Сама выбралась, – отвела я глаза, увлекая бабушку за собой в дом скорее, чтобы вымыться и спать лечь.
Только теперь не было мне радости, пока солнце светило ярко, да землю грело.
Ждала холодов я и мороза лютого.
Ждала, когда снова Повелитель мой снежный появится, и зазвучит его голос завораживающий во мне.
6 глава
Волчьи тропы непроходимы,Снами Велеса дышит лес,Там, где боги ещё любимыИ не тронут покой небес…Там, где женщины все колдуньи,А у воинов сны легкиТам, в июньское полнолунье,Всю печаль заберут костры.Иногда прорастает хмелемТайных предков тугая вязь,И так хочется, ветру веря,На бескрайних лугах пропасть.Эта древность в крови и в сердце,И в забытом узоре слов,Потаённая в память дверца,В заповедную глубь веков.Слышишь... Бродят по лесу Сказки,В изумрудный, полночный час.Улыбаясь, снимают маскиТе, кто жил на земле до нас.Снежный Рыцарь
« – Расскажи мне о старых богах, бабушка…
– Зачем тебе это, дочка?
– Просто вспомнила, как ты рассказывала сказки о них, когда я маленькая была и уснуть не могла. Как рассказывала про двух братьев, которые мир поделить не могли, а что стало с ними потом не помню. Умерли они?...
– Боги не рождаются и не умирают, дочка. Они всегда были, есть и будут, как свет и тьма, как добро и зло. Не были они рождены и умереть не могут…
– Выходит, поделили братья мир наш? И как у них это получилось?
– Поровну. Один забрал свет и солнце, а второй тьму и луну.
– …а зима и лето, бабушка? Их они тоже поделили?
– Спи, дочка!
– Выходит, один стал правителем Нави, а второй Яви?..
– СПИ! И имена их вслух не вздумай произносить!!»
Знала старуха о чем говорит, когда рассказывала драгоценной моей любимой о нас, не ведая, как лежа в своем склепе подземном, губы мои дрожат в улыбке.
Не забыла меня моя драгоценная девочка.
Помнит, ждет и верит, что вернусь я, пытаясь узнать обо мне по крупицам мелким, сама того не понимая, пока я был сокрыт печатью молчания и бессилия.
Если зима не умрет, то весна не возродится – таков был нерушимый закон природы.
Закон этот сами мы создали, подкрепив кровью собственной, но смысла в нем я не видел…до тех пор, пока не загорелось сердце мое, и не воспылал я желанием нарушить его, чтобы выйти во время правления брата.
Тысячи лет назад люди нас знали, и силы природы уважали и боялись.
Поэтому приносили в жертву нам свои дары и подношения, чтобы не рушился закон о смене погоды, чтобы всегда баланс в природе соблюдался, и вслед за зимой приходила плодородная весна, а за щедрой осенью – зима, что давала полям отдохнуть и набраться силы для нового урожайного года.
Но другая кровь нужна была нам.
Лишь она, пролитая на алтарь, отдавала силу одному из братьев, который править в мир уходил, а второй покоился в ожидании своей очереди.
И будь хоть капля этой силы у меня сейчас – ничто и никто не сдержал бы меня в склепе каменном!
Улетел бы к ненаглядной своей тенью крыльев черного ворона, луной любовался бы на нее, ночным ветром прохладным гладил ее волосы шелковистые – все законы бы нарушил, все правила поломал, только бы рядом быть и наблюдать за ней каждую секунду.
Чтобы видеть, как она в окошки выглядывает в темноте ночи, пытаясь меня разглядеть.
Чтобы слышать, как во сне она говорить пытается и все зовет меня, зовет…
Разрывает душу мою сладостно голосом своим несмелым.
И томится огонь синий внутри меня, что по всему телу расползается и вены оживляет, отчего тело мое обездвиженное подрагивает и к ней рвется!
И трепещут веки мои тяжелые, что должны печатью сна околдованы быть, да только колдовство драгоценности моей зеленоглазой сильнее, и так и манит меня, так и не дает покоя во сне моем безмятежном.
Не было за миллионы лет ничего слаще, чем слышать, как она учиться говорить со мной, управляя собственным разумом во сне – сначала тихо и неловко, но с каждой ночью все более осмысленно и твердо.
И вот уже слышал я себя в ее устах Повелителем снежным, что ласкало душу мою полыхающую, будто манной небесной.
Наливался силою от речей ее, чувствовал жар тела ее нежного и то, как стучит рядом с моим сердцем каменным ее сердечко чистое и невинное.
Ощущал каждый день, как связь между нами растет и крепнем, понимая, что как только ляжет снег на землю – ни за что не покину я дома ее, оттого что ждал слишком томительно и долго воссоединения нашего, считая дни и ночи до момента, как вернется брат к нашему месту тайному, чтобы отдать силу свою и землю во власть мою.
Не спал я в эту пору.
Не дремал даже, не в силах отпустить душу свою, чтобы она не металась внутри тела обессиленного.
Всегда на границе лета витал в тенях шумящих деревьев, прятался под лапами медведя в земле сырой, вился кольцами гадюк и ужей во мхе лесов, когда услышал крик ненаглядной моей.
Никто из ныне живущих уже не знает языка древнего нашего, но не зря учил я любимую свою ему, чтобы могла она взывать к силам сокрытым и магии запретной, когда это необходимо.
Любое обличие мог принять я, в любого зверя обратиться и силу его в сотни раз увеличить, да только паника и ярость, что встали на дыбы, словно кони вороные, выбрали самого лютого и опасного. Того, кого раньше не иначе как смертью называли.
От кого не было спасения, когда все тело дугой выгнулось, обрастая черными чешуйками, и вытянулось, заскользив по земле рыхлой с такой скоростью и силой, что содрогнулись горы надо мной и камень жертвенный сдвинулся.
Не было преград для меня, когда душа рвалась на части от горя ее и паники, которую в каждой букве слышал я голоском надрывным и дрожащим, а змей огромный переворачивал леса, что лежали на его пути, и рассекал землю, оставляя борозды, которых потом страшиться и обходить стороной будут.
Сколько гор я порушил, сколько домов снес на своем пути – не помнил, слышал только, как стучит сердечко ее испуганно рядом с моим каменным, задыхаясь и погибая.
И не было мне дела, что земля содрогнулась, когда нашел змей свою ненаглядную, пробурив лес поперек и вылетев прямо в пучины водные речушки небольшой, и воды ее схлестнулись, словно перекосившись, оттого, что увидел я, как Водяной развлекается, пытаясь любимую мою в свои пучины утянуть.
И он меня увидел.
И понял сразу, что погибель его настигла, позеленев еще сильнее и шныряя толстым ловким телом куда-то в водоросли, надеясь, что найдет спасения у брата моего младшего, но не тут-то было.
Коли проснулся змей черный, аспид проклятый, нет больше жизни тому, на ком глаза его смертельные остановились, не скрыться от него, не спрятаться, ибо черная метка стоИт на душе того, кто в его взор попал.
Не поможет брат ему.
Теперь уже никто не спасет.
Тяжело поплатиться за то, что позволил на мое посягнуть! К святому и невинному прикоснуться.
Но он подождет…как и весь мир этот.
Кинулся я к любимой, оплетал ее осторожно и ласково, едва касаясь кожи холодной и нежной, зная, что испугается она вида моего непривычного.
Не признает в облике этом, который наводил страха и паники на все живое и разумное видом своим, но не важно это стало, когда коснулся ее кожей своей змеиной, и словно все полыхнуло внутри меня.
Словно искры затмили разум и глаза мои, шипением отдаваясь в голове и слыша, как в венах кровь нагрелась и понеслась вперед мыслей горячих.
Моя она!
Мояяяяя!
Всему миру был готов кричать я это, пока у человечества кровь из ушей не пойдет, чтобы даже все боги старые и новые знали это, и не смели даже взглянуть на этот край света, где ее ножка белая ступала!
Всех изничтожу за нее, всех со света сживу, кто на моем пути к ней встанет, лишь бы только обнимать ее, прикасаясь кожа к коже! Лишь бы слышать, как дышит моя ненаглядная, даже если напугана она и отползает от меня по траве зеленой, глядя глазами прекрасными и распахнутыми, завораживая и сердце мое пленяя.
Мне бы на землю вслед за ней выбраться, приласкать и утешить от испуга нежданного.
Мне бы в голову ее пробраться, чтобы сказать, что не нужно бояться змея страшного, потому что я это, Повелитель снежный, да не могу из воды выйти и показаться полностью, потому что раны мои страшны…
Клочками висит кожа на теле длинном и черном.
Выжжена и разорвана она, словно платье худое, так что проступают вены змеиные, да плоть человеческая.
Потому и нельзя выходить мне из склепа своего, пока время мое не наступило и силушка вся до капли не вернулась, что вся земля летняя для меня подобно лаве раскаленной.
Стоит только коснуться ее, как остаются ожоги страшные, которые еще долго не заживают на коже моей ледяной, потому что там где свет и солнце, нет жизни тьме и ночи.
Потому разделены мы с братом моим, не касаясь друг друга, ибо не может добро рядом со злом существовать и мирно находиться.
И только брат наш младший соединят нас и разделяет водами океана, став той серединой мира, осью, что и огонь охладит, и тьму остановит своими водами чистыми.
Потому не мог из воды я выйти, заставляя себя оставить душу мою на берегу, слыша, как ищут ее люди уже и понимая, что и без меня ей помогут, рассмеявшись, когда принялась она в воду землю кидать, меня вспоминая.
Обижена моя любимая, что покинул ее неожиданно.
Ждет меня, страдает от этого, а потому и злиться, не в силах понять чувств своих, что стали зарождаться несмелой, но твердой поступью, упрочняя связь нашу, делая ее еще сильнее и явнее, словно проход для меня открывая еще шире.
Покуда душа ее для меня открывается – так и мне места больше!
Еще недавно не мог я пробраться к ней, пока время мое не пришло, а сейчас смеюсь и говорю ей, что не наступило еще время наше.
Зима, зимааааааа шепчу ей – а самому уходить надо бы, потому что силы мои на исходе от крови, что вытекает из тела змеиного, отчего речка уже розовой стала, а я все глаз от нее отвести не могу, подглядывая через воду чистую, да пряча себя в водорослях, чтобы не испугать ее, что поблизости змея огромная.
Так и дождался, пока не ушла моя Мара к людям, шипя и изворачиваясь, когда чужие руки ее касались и ласкали, не видя, как разрываюсь я на части от желания всех передушить и обратить в камни бездушные.
Вот только дело было у меня.
Душа одна, обещанная смерти лютой.
Поэтому метнулся змей, рассекая воду, ведомый меткой своей черной, которая уже стояла на том, чья душа будет вечно гореть в Нави, как бы не петлял Водяной по водам, как бы не перепрыгивал из речки в болото, крича на помощь и пытаясь спрятаться за широкой спиной брата моего, что преградил дорогу, когда вслед за рекой змей в океан переплыл.
– Не губи его, брат. Не знал он, что дорога тебе человечка.
– Теперь знает, и остальные узнают, когда о наказании прослышшшшшшат, – прошипел я змеем, вытягиваясь у брата своего и оплетая кончиком хвоста ноги вопящего и брыкающегося Водяного, что хватался за ноги своего правителя перепончатыми лапами, да только безуспешно, потому что камнем станет тот, кого коснусь я своим телом змеиным.
Вот и он верещал и булькал, понимая, что ноги его немеют и больше не шевелятся, как и постепенно все тело, по которому хвост мой черный полз, пока не остановился на шее, слыша, как прохрипел Водяной насмешливо и злобно, стуча зубами от смелости собственной и надеясь, на кончину скорую:
–…нет души во мне, повелитель Нави! Не гореть мне в царстве твоем!
Но морда моя змеиная растянулась, показывая улыбку хищную и высокомерную, прошипев прямо у раздутой от воды физиономии позеленевшего морского подданного:
– Вий рад будет игрушшшшшшке новой: хочешшшшшшь кожу заживо снимай, хочешшшшшь рви на части, хочешшшшшь псам своим трехглавым скармливай, жги на костре, дави, как червя, да только к каждому новому восходу луны Водяной снова целёханек будет.
Как бы не вопил Водяной, захлебываясь водой, как бы не умолял о пощаде и прощении, да только кинул я его в самую темную расщелину на самом глубоком дне океана камнем бездушным, зная, что тяжесть его каменная донесет до самого места назначения, а уж Вий своего не упустит.
Горела душа моя местью, до тла выжигая….но еще сильнее душа моя горела в желании вернуться на землю, чтобы снова увидеть ненаглядную свою, когда понял, что не могу держать себя больше от слабости и ран, а руки брата обвивают меня водными потоками, что раны прикрывают и уносят в мое темное, скрытое от всех глаз убежище.
Устало вытянувшись, я лениво наблюдал, как над водой проносятся земли, континенты, строения и корабли, хрипло выдохнув:
– Злишься? За Водяного?...
– Злюсь, но делать нечего. Нового заведу, как получится, – буркнул брат, не останавливаясь и спеша доставить меня туда, где раны мои страшные станут медленно, но верно зарастать, чтобы к приходу второго брата окреп я и вышел из склепа своего, выпуская на землю зиму, а помолчав добавил тихо и приглушенно, опустив ресницы свои светлые, чтобы взгляд свой вниз на меня кинуть, -….ты сердце своё отдал человечке?
– Отдал, – улыбнулся я, выдохнув, и чувствуя, как кровь на губах моих запекается, а кожа змеиная шипит и расползается, оттого, что в холодной земле оказался я, и вода журчит вокруг, потому что брат одного меня не оставляет, пока в себя снова не приду.
P.S. Котятки, в этом году эта глава будет последней)))) а в уже новом 2019 году последующие главочки будут числа с 3-4, потому что хочу попросить у вас пару дней выспаться, да и гости/родственники не дадут полноценно засесть, чтобы написать хоть что-нибудь(((Всех с наступающим Новым 2019 годом, Любимые мои!! Пусть год грядущий станет для всех самой настоящей волшебной, доброй и светлой сказкой)))
7 глава
Никогда я еще в своей жизни так не ждала зимы.
Никогда так сильно не изнывала от жары и зноя горячего ночами, даже если летние ночи коротки, а мне они вечностью казались. Лишь перед восходом солнца засыпала крепко, но тревожно, когда земля немного остывала перед рассветом и роса выступала на траве, даря хоть какую-то прохладу и успокоение телу моему бедному.
Иногда казалось мне, что я будто таю от жары этой, все свои силы теряя, словно и правда была снежной, и не зря Снегурочкой меня прозвали.
А после случая того на речке, еще сильнее про меня шептаться стали…
Говорили, будто землетрясение случилось в тот момент, когда я в воде закричала.
Будто вода в речке всколыхнулась и рябью пошла странной, когда все думали, что меня в омут затащило и не будет уже смысла в спасении моем. А уж когда все увидели, что иду я на своих ногах с другого берега, живая и невредимая, долго никто поверить не мог, что сама я выбралась на сушу…и правильно, что не верили, только про змею ту огромную я так и не рассказала никому.
Боялась страшно первые дни, что начнут люди в лесах пропадать, или в деревне будут находить укушенных и растерзанных, но змея так и не появилась, словно вместо меня в воде сгинула.
Неужели она только ради меня появилась тогда?
Чтобы из воды вытащить и не тронуть?
Так хотелось расспросить бабушку про Василисков и можно ли спастись от их взгляда, от которого по приданиям, люди в камень обращались, да нельзя было говорить.
Ни бабушке своей, ни сыну кузнеца, который ходил по пятам, стоило мне вечером только из дома показаться, хмурый и недовольный, словно подозревал что-то или видел.
А я словно чувствовала, что не нужно мне с ним встречаться даже взглядом. Всегда глаза свои отводила и придумывала сто причин, чтобы уйти, не обмолвившись даже словом кроме сухого приветствия.
Не нравилось мне, как он смотрел на меня после того случая на речке – тяжело, пристально, навязчиво.
Он и раньше то всегда в глаза смотрел, но как-то высокомерно.
Знал ведь какую власть над девушками всеми имеет благодаря красоте своей, да не знал, что красота эта меня вовсе за душу не трогает.
– Кровь на платье твоем была, Дарина! Кровь! – схватил он меня как-то за руку, дергая с силой и злостью, словно я обязана была перед ним слово держать и оправдываться, когда не заметила его поздним вечером на своей дороге к дому, возвращаясь от Тайки и не ведая, что поджидает он меня в тени кустов и заборов.
Опешив в первую секунду от его вероломности и того, как он меня касался – грубо, нагло и причиняя боль своими пальцами – я не сразу нашлась, что ответить, пытаясь руку свою из его цепкой ладони вырвать, но безуспешно.
– Всё мне теперь расскажешь!! Ничего не скрывая!!
– Да ты кто такой, чтобы я тебе рассказывала?! – зашипела я, пытаясь руку свою из цепких пальцев вырвать, да только понимала, что сила моя по сравнению с тем, кто с раннего детства на кузнице работал, да отцу своему помогал в труде тяжелом, не равна.
Потому и был он высок и широк, что с ранних лет тяжести таскал, и себя не жалел, поэтому и славился силой и выносливостью своей.
Куда мне было тягаться с ним хрупкой, бледной и невысокой?
Да только сила у меня внутри была, во взгляде зеленом, что тверже камня мог становиться, если я решила что-то! Потому и впилась я в него глазами да так, что чуть искры из них не полетели, а сама слышу, как странный гул во мне поднимается, похожее на низкое раскатистое рычание…только такое глухое и приглушенное, будто из-под земли, да по венам моим поднимается.
– Откуда кровь на тебе была в тот день, Дарина? Что ты ото всех скрываешь? – буквально зарычал мужчина, еще сильнее руки свои стискивая, отчего я дернулась от боли, понимая, что теперь на мне синяки останутся, но только глаз своих яростных не отвела, готовая всю душу ему испепелить и в прах превратить, снова слыша рев в себе неясный, но такой ощутимый, что вся кожа ознобом пошла.
Это что же такое твориться?....
Силой его было не победить, поэтому замерла я вся, глядя в глаза уничтожающе и ненавистно, словно он червем был гадким, проговорив холодно, но так спокойно, что было самой удивительно:
– Поранилась я, когда из речки вылезала.
Сощурились глаза его, словно видели ложь, да только на поверхность вывести ее никак не могли, отчего казалось, что еще больше злиться он начинает.
– Где поранилась? – шикнул кузнец, побагровев, когда я улыбнулась колко, чуть выгибая бровь:
– Еще скажешь при тебе раздеваться и раны свои показывать?
– Не шути со мной, Дарина! – словно котенка невесомого он меня встряхнул, а в голове моей снова этот гул, все сильнее и сильнее становился, отчего все тело в дрожь кидало и казалось, что слышу в этом гуле рев голоса долгожданного: «МОЯЯЯЯЯ!»
– А ты знай место свое, кузнец! – прошипела я с яростью, вырывая руку свою из его ладони, пока сердце мое дрожало от восторга, захлебываясь и вереща, потому что дрожь во мне и в земле под ногами становилась все явнее, а в голове его голос рычал и выл с оглушающей мощью: « МОЯЯЯЯ!!!» – Еще раз тронешь меня – быть беде!
– Угрожаешь мне?! – снова дернулся было ко мне кузнец, когда земля дрогнула в этот раз ощутимо даже для него, отчего весь его пыл и запал сползли с лица бледнеющего быстрее дымки предрассветной.
– Предупреждаю, – спокойно проговорила я, глядя прямо в глаза, зрачок в которых вдруг маленьким стал, словно кузнец и вправду испугался.
И ведь не зря!
Пусть не знал ничего про Повелителя снежного, и про старых богов ничего не слышал, а нутром своим чувствовал, что неспроста земля под нашими ногами содрогается именно тогда, когда он себе позволил касаться меня против воли моей и желания!
Воспользовавшись временной растерянностью кузнеца, я поспешила домой снова, напряженно шагая вперед и с трудом удерживая себя оттого, чтобы не перейти на бег, слыша, как грохочет сердце, оттого, что гул внутри меня становился тише, но все равно я слышала отголоски того, кого ждала так горячо и отчаянно.
Его я!
ЕГО!
Пусть даже так и не знала каков он, и как выглядит!
Лишь одно понимала – голос его заворожил меня, к сердцу привязал накрепко, защищал меня, даже если не зима была на дворе, в обиду не давал!
Вот она любовь истинная, а не та, что люди думают, видя глаза красивые, да волосы светлые!
– Правду говорят люди то! Ведьма ты! Такая же, как и мать твоя была, что сгинула!
Услышала за спиной голос кузнеца насмешливый, колкий, но такой, словно задела я его за живое, что не простит он мне никогда, когда даже оборачиваться на него не стала, двинувшись вперед к дому.
– Ты посмотри на себя то! – кричал мне вслед кузнец раздосадовано, как бы быстро я от него не удалялась, решивший все мне высказать, – Волосы как смоль! Глаза, как у змеи – зеленые! В кого ты такая?! А мать твоя в кого была такой?! На бабушку свою посмотри, на деда умершего, на всю деревню нашу – ни одного человека не было у нас отродясь, как вы две! Правду говорят, что кровь в вас проклятая! Потому и кружите вы голову своими глазами змеиными!!! Потому и жизни от вас нет никакой!! Сколько народа померло с тех пор, как вы двое народились на земле нашей, за все века столько не погибало в снегах и болотах!!!
Больно и горько от слов этих было мне!
И голос любимый замолк, словно тоже прислушивался к тому, что кузнец за спиной моей кричал надрывно, всю свою ненависть вкладывая.
Слышала я, что про нас говорили…как шептались люди, как косились на меня, когда мимо них я проходила. Вот только впервые услышала это так громко и тяжело, что вся душа моя кровью обливалась…
И ведь правду говорил кузнец…про гибель людей не знаю, а про то, что не было таких больше в деревне, как я – с волосами черными, как крыло ворона, с глазами зелеными и кожей такой белой, словно мрамор.
Все говорили, что я копией матери своей была, а она в кого родилась такой, когда мои бабушка и дед были с каштановыми волосами и глазами серыми?...
– Дочка, что с тобой? – ахнула бабушка, когда я домой ввалилась, дрожа от слез невыплаканных и того, что голос снова притих и затаился, а я смотрела на нее и понимала, что ничего я не узнаю, сколько бы не рыдала, и как бы не умоляла сказать мне.
Сколько раз уже было такое?
Не скажет бабушка того, что тайной сокрыто, поэтому я лишь вздохнула, устало на кровать свою в углу домика нашего ложась:
– Ничего, бабушка…всё пройдет и это пройдет.
Нахмурилась она, подходя ближе и громко охнув, когда увидела, как на руках моих синяки проступают.
Пришлось рассказать ей, как поджидал меня сын кузнеца и что поговорить о чем-то хотел, да только я испугалась его напора, потому вырвалась и убежала, а синяки на мне так и остались. А к утру их еще больше станет, это я уже точно знала, так как боль чувствовала.
Выслушала меня бабушка со странными чувствами.
То хмурилась и шептала проклятья, то почему-то едва сдерживала улыбку и глаза ее начинали блестеть лукаво и как-то…испуганно. Словно сказать мне боялась о том, что на уме у нее было.
Да только что на уме, то и на языке будет, когда, помолчав, словно подыскивая слова верные, она все таки сдержанно выдохнула, почему-то положив свою ладонь на мою прохладную руку:
– Болит душа кузнеца за тебя, Дарина. Не спроста болит. Ты бы видела только, как он искал тебя, когда все думали, что утонула ты. Он бы и сам вслед за тобой утонул…любит он тебя.
Я лишь поморщилась, не понимая радости бабушки и в глаза ее вглядываясь пристально, словно пыталась увидеть тайну очередную, от моего ума сокрытую:
– Разве любовь это, бабушка? Разве захочешь любимому своему человеку боль причинять? Разве слова грязные говорить в спину ему будешь?...
– Да много ли ты сама о любви знаешь, глупая? – улыбалась бабушка, принявшись по голове меня гладить и косу мою черную расплетать, – Разная любовь бывает. Да только когда она боль причиняет вместо радости, то человек, словно зверь раненный становится…
Промолчала я, опустив ресницы свои черные, а про себя подумала, что нет такой любви, которая заставит человека издеваться над любимым.
Неужели я ее не знала?...
Как же тогда не спала ночами долгими в томлении и ожидании только одно – звука голоса его, когда не важно было даже то, как выглядит он?
Как же душа моя трепетала от каждого его слова ласкающего, аж заходилась вся, словно ощущала я, как он меня касается – бережно и ласково – даже если рядом его не было?
Как же не могла увидеть другой красоты, кроме его душевной в людях других, кого считали самыми красивыми на свете этом?
Если не любовь это была, то что же тогда?
Разве не испытывала я боли оттого, что Повелитель мой снежный не рядом со мной всегда?
Но хотела ли сделать ему от этой боли больнее? Нет!
Поэтому не понимала бабушки своей, когда она продолжила тихо и вкрадчиво:
– Хороший парень он, дочка! Любить тебя будет до беспамятства, рядом с ним будешь в достатке жить, горя не знать…посмотри, как по нему девушки сохнут, неужели не нравится тебе он?
– Пусть им нравится. Пусть они за него замуж выходят и горя не знают, а мне такой любви не надо! – шикнула я, отворачиваясь спиной к бабушке и подминая под головой подушку, лишь слыша, как бабушка вздохнула тяжело и обессилено как-то, посидев еще какое-то время, а потом тихонько ушла на свою кровать.
