Текст книги "Ларец"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ

Глава I

Что же, увидать златоглавую первопрестольную Москву Нелли на сей раз не было суждено. От Твери путь лег, по указке отца Модеста, на юго-восток, скорей притом к востоку.

Неделю пришлось, отъехав проселочными дорогами, дожидаться в крытою соломой черной деревеньке, покуда установится санный путь. Скучать, впрочем, не приходилось, слишком уж много надлежало поведать друг другу вновь обретенным друзьям. Нелли рассказывала о том, как удалось старухе-девушке Гамаюновой познакомиться с нею у дома Венедиктова, как по собственной же глупости отослала она той пустой ларец и сообщила о Твери, как появилась Лидия в Новгороде и увлекла Нелли в подземный ход – прямо в руки Венедиктову. С ужасом слушали Параша и Катя рассказ о гибели Псойки. Подруги же наперебой повествовали Нелли об удивительной истории Георгия, сына Соломонии Сабуровой. При сих рассказах отец Модест утыкался в книгу с греческими буквами.

Еще казалось Нелли временами, что Катя намеревается поведать о чем-то особом, но каждый раз себя останавливает.

Что же до Роскофа, то он боле всех был занят переменою кареты на возок, чего ради часто отлучался из деревушки. Возок решено было взять один, глухо крытый кожею, чтобы в случае отдаленного ночлега не замерзнуть.

– Хорошо бы еще запастись железною жаровней, – говорил отец Модест.

– Поселяне уверяют, в возке и без того будет жарко до духоты. Тела человеческие согревают малое пространство.

– Ну, только не там, куда мы следуем.

– Уж не в Сибирь ли нам надобно? – не без испуги спрашивал Филипп.

– Нет.

Но рассказы, рассказы о том, как Параша заговаривала кровь, и о том, как жила Нелли среди нечистой силы, были единственным развлечением. Ларец, наконец-то наполненный собственным своим содержимым, священник надежно закопал на самом дне собственной клади.

– Мало нечисти, еще и обычных корыстолюбцев надобно нам навести на свой след? – сурово говорил он. – Будто мало на таких дорогах пошаливают? Дорожные жители часто в доле с разбойниками. Мы везем с собою целое состояние, на лесной дороге убивают из-за меньшего.

С этим Нелли не могла не согласиться, однако слишком уж обидно было не притрагиваться к обретенным наконец драгоценностям.

Ох, как устала она ночевать в черной лачуге, где головою боишься замараться жирной сажей, а по ногам сквозит холодом из плохо подогнанной двери! На едкой попоне Нарда, кое-как пристроенной на двух узеньких скамеечках! Не было даже бани, хозяева непостижимым каким-то образом мывались внутри печи, как именно, Нелли так и не поняла. А главное – изба изо дня в день оставалась одна и та же! С самым дурным ночлегом можно примириться в пути, когда знаешь, что следующий кров будет неважно каким, но иным.

Наконец долгожданный день настал: снег лежал ровно и плотно, словно под ним вовсе не было земли. Черная коробушка возка была доставлена. Катя, Параша и Нелли забились в него, словно в игрушечный домик, проверяя, много ли можно разглядеть в квадратики глухих окошек (выходило, что мало), пушиста ли обивка из медвежьих шкур (обеспокоенный Роскоф заказывал ее особо), мягки ли лежанки (изрядно жесткие).

– Дверка подогнана на совесть, – отец Модест несколько раз хлопнул. – Не станем связываться с постоянным вожатым, будем нанимать мужиков от одного села к другому.

Истосковавшаяся по Нарду, Нелли проехала два перегона верхом, но на третьем, когда ледяной ветер надрал ей лицо, перебралась в возок к Параше. Медвежья шкура куда как славно щипала и грела, вот только окошки довольно быстро зацвели невиданными цветами, похожими на горный хрусталь. Параша придумала было нагревать в руках медяк и протапливать им в ледяной чаще круглый глазок, но уж больно быстро он затягивался обратно. Да и однообразные виды ранней зимы были едва ли интересней, чем сам морозный узор, и Нелли предпочла забавлять себя, воображая, будто гуляет по хрустальному лесу. В глубине должен быть ледяной замок с прозрачными стенами и башнями, в каминах пылает белое пламя, которое никого не обжигает, а живут в замке…

– Эка нос у тебя, ровно бурак, потри-ка его в ладошах! Самое бы лучшее липовым цветом намочить отваренным.

Нелли в ужасе полезла в подкладку новехонькой бобровой шубы, отыскивая зеркальце. Хуже некуда! Щеки, а особенно нос, приобрели несомненный цвет спелой клюквы.

– Да не пугайся, не отморозила, просто обветрел.

Но Нелли все поглядывала в зеркальце и, чем чаще смотрелась, тем больше огорчалась.

– Слышь, касатка, Катька тебе про барыню-то Трясовицу рассказывала?

– Что-то поминала такое, не помню, – Нелли запихнула зеркальце от греха подальше.

– А зря, меж тем. Катьку в возок не дозовешься. Тогда уж я тебе расскажу, а ты сама разумей.

– Ну ладно, сказывай. Ой, гадость какая! – Нелли пребольно зашиблась щиколоткой о холодную пустую жаровню, пристроенную на полу. Зачем только брать было эдакую дрянь?

– До свадьбы заживет. – Досада подруги оставила Парашу равнодушною. – Так вот, слушай лучше. Было то годов три десятка тому, да как раз в наших краях. Живал в столице молодой барин, графом Рокотовым звали. В родных краях он и не бывал сроду, как родитель его обосновался смолоду в Петербурхе, так уж он там и на свет родился. После батюшка его помер, зажил он своим умом, да не ладно. Больно любил на железяках тыкаться, ну и убил двоих или троих господ до смерти. Судебное дело вышло. Только судья-то толковый попался, рассудил так: коли выслать его в имение на Чаре, так до ближнего же помещика такой конец, что ежели и взбредет охота саблями пыряться, так, покуда едешь, остынешь. Ну и выслал судья графа-то молодого от греха в Богульники, так именье прозывается, из столицы.

– Не саблями, а шпагами, сколько раз объяснять, – лениво заметила Нелли, кутаясь в меха. Рассказ покуда не слишком ее занимал. – Шпага колет, а сабля рубит.

– Тебе, может, и различье, а по мне так все одно выходит смертоубойство бессмысленное. Мужики дерутся первое спьяну, второе не до смерти, а господа стрезва да до греха.

– Не понимашь ты. Ну, и чего дальше-то было с графом этим?

– В Богульниках с деда его господ не видали, живал там только немец-управляющий. Приехавши, узнал граф, что дед его в нестарых еще годах исчах от любви к какой-то красавице, чему и письма в бумагах его нашлись, ну да то дела минувшие, давние. Граф-то молодой был повесою, так он и почал расспрашивать немца, какие, дескать, вокруг молодые красотки. Первое, отвечал тот, одинокая помещица Мортова. Красавица, да шибко ученая, все то звезды с башни наблюдает, то за книгами сидит, а все одно на балах первая. Одно плохо – никогда не может перчаток снять, пальцы-де изуродовала шибко во время опыта кемического.

– Химического, – поправила Нелли.

– Велика разница. Никому рук своих без перчаток не показывала.

– Что же у нее, когти там были? – Нелли заинтересовалась.

– Ты слушай. Не больно-то ему захотелось волочиться за барынькой с покареженными пальцами али обгорелыми, он к ней и не поехал с визитом. Только как-то бродил с ружьецом по лесу, да вышел на поляну. А на поляне той барыня молодая травы собирает в корзинку, без чепца да без перчаток, вроде как не ждала никого чужого. Барыня красивая, волоса черные, руки белы как снег, да красивые, как у статуя. Граф было навострился раскланяться, да барыня как подхватит в испуге свою корзинку и пустилась от него бежать через лес. Тот подивился, понятно. А через месяц встречает он ту барыню на бале. Кто, мол, такая. Ему отвечают, помещица Мортова. Тут уж он представиться захотел, да и она его признала. Вы, говорит, сударик, врасплох меня застали в лесу, Вы, чай, не успели моих рук разглядеть? Тому ума хватило приврать, дескать, не успел. Она вроде как обрадовалась. Руки-то мои, говорит, шибко изуродованные, вот я и убежала. А граф в ум не возьмет: какая ж женщина будет на себя ложное уродство наговаривать? Вот и зачастил к ней в именье ее Болотово, так и ездил, покуда не влюбился.

– А вправду, зачем ей было? – От удивления Нелли даже позабыла об обветрелом лице.

– Крестьяне-то все знали, что уродство – вранье. Знали еще, что глаз у барыни Трясовицы, как ее прозвали, худой. Не угодит ей кто – так в месяц исчахнет. Только крестьян-то она не больно боялась. Вот и взяла она однажды в горничные девушки деревенскую одну. Да только та девка была не простая, а с цыганскою кровью, вроде нашей Катьки. И по руке гадать умела, как настоящая цыганка. Она-то и смекнула, в чем дело.

– Так в чем?

– А хироманта та боялась какого встретить, вот руки и прятала. А по руке написано у ней было, что не свой век она живет, а давно уж чужой. Кто ее полюбит, у того и век забирает. Вот и живет молодая да красивая, а самой уж девяносто лет. В крестьянке Трясовица никак не ждала хиромантку, вот девушка и разглядела это. Да еще разглядела, как Трясовицу погубить. А всего-то надобно было, чтоб человек, кому она по крови должна, пришел долг стребовать. Помнишь, про старого-то графа? Он вить, как внук, в Трясовицу влюбился, да красивые годы ее удлинил жизнью своею. Пожалела девушка-цыганка графа молодого, а может, и полюбила. Не враз он ей поверил. Да только в конце концов обучила она его, что Трясовице сказать. Вишь, как обошла его. Ты, говорит, барин, скажи про кровный должок как бы в шутку, не виноватая она, так и вреда ей не станет. Ну, уговорила наконец. А только сказал граф Трясовице про кровный долг, та как затрясется! А дальше по лицу у нее морщины пошли, будто невидимка какой вырезывал, подбородок отвис до груди, зубы повыпали, волоса пошли седеть один за другим. Старела-старела, да и померла на месте. Вот уж перепугался-то граф молодой.

– Ну, Парашка, скорей это сказки все-таки. Мало там чего на самом деле было, а люди ради выдумывать.

– Это уж ты, у Венедиктова погостивши, да в такие дела не веришь?

– Так то я ж сама видала.

Параша хмыкнула.

– Горе с тобой. От учености люди вроде как слепые делаются, ничему не верят. Ты лучше ответь, касатка, будто уж тебе ничего эта сказка не напомнила?

– Это ты про Лидию Гамаюнову? Так там иное дело. Ей просто Венедиктов молодости дает, вот и все.

– Просто, касатка, в таких делах ничего не делается. Чую, не все она тебе рассказала, ой, не все. Кто знает, может статься, через нее мы и к Венедиктову окаянному подобраться сможем.

Глава II

– Кабы нам на Волге не застрять, покуда лед не окрепнет, – говорил отец Модест. – Мостов тут нету, только переправа водная. Дальше Ярославль минуем да Нижний Новгород, но в города нам нет надобности. Между Казанью и Самарой проедем, а там хорошая дорога по тракту в Пермь. В Перми уж остановимся на недельку. Большая река впереди, Тобол, а Каму так только притоками увидим. Екатеринбургу уж боле полувека, отчего-то все думают, что нынешняя Государыня его ставила. Дале Омск, сей град – дитя, два года ему всего. Берегом Иртыша до Барнаула, сие город-недоросль, двенадцати годов. Ну а там уж рукой подать, не больше недели пути.

– Ох и расстоянья в России, – изумлялся Роскоф. – Сколько ж на самую дорогу уйдет, Ваше Преподобие?

– Месяца два, а то и три, как уж фортуна. Ежели бы почтой ехали, так наверное три, зато, конечно, покойнее казенной дорогою. А проселочными трястись я по прямой давно путь выездил, вот, взгляните по карте.

Роскоф и отец Модест склонились над исцарапанным трактирным столом, углубившись в потрепанное по краям географическое изображение.

«Может статься, проселками и короче, только куда ж мы едем так далеко и что там позабыли?» – подумала Нелли, со скуки уткнувшись в добытую в Твери потрепанную книжку журнала. Журнал назывался «То да сё» и был старый-престарый. Так, в нем давалося подробное описанье «изумительной думающей механической куклы для игры в шахматы», а Нелли в малолетстве еще слыхала, что отлитая эта в виде турка кукла была лишь ловким обманом: живехонький шахматист прятался в ее основании, передвигая фигуры при помощи хитрых рычажков.

– Позволите ли взглянуть на сие, господа? – приятным, чуть хрипловатым голосом вмешался проезжий с другого конца стола. До сего момента казался он вполне углубившимся в содержимое своих дорожных сумок, в коих наводил порядок.

– Извольте, сударь, – отец Модест обязательно передал карту. – Вы интересуетесь познавательности ради или с сугубою целью?

– О, еще с какою целью! – воскликнул проезжий. – Позвольте, уж кстати, представиться. Леонтий Силыч Михайлов, личный дворянин. Действительный член Императорской Академии Наук.

– Филипп Антонович Росков, дворянин из Бретани.

– Модест священник Преображенский, а сей недоросль племянник мой Роман.

– Душевно рад составить знакомство. – Проезжий раскланялся. Нелли не умела различать у взрослых возраста, когда были они старше Ореста или Филиппа. Вроде бы Михайлов глядел одних лет с отцом Модестом, но, может, и старше. Был он невысок ростом и мелок чертами лица, однако ж приятен. Главными составляющими его приятства были заурядные серо-зеленые глаза, сами по себе небольшие, но то и дело начинавшие лучиться таким доброжелательством, что тут же делавшиеся огромными, а также хрипловатый сей ласковый голос. Пегонькой паричок его, застегнутый пряжкою, казался коротковат и торчал назади кверху забавным хвостиком. Щеки казались выбритыми довольно небрежно, как у человека, не слишком о наружности тщеславного. Получивши карту, Михайлов тут же уткнулся в нее.

– Восхитительно! Но постойте, сие путь исключительно зимний?

– Ни в коей мере, сударь, что Вас смутило?

– Тут нету селений, – Михайлов ткнул пальцем в карту, – кто ж переправит летом через сей приток Тобола?

– Тут броды, – отец Модест улыбнулся.

– Все в Вас изобличает опытного путешественника, Ваше Преподобие. Однако ж Вы едете в партикулярном платьи. Видимо, не по епархиальной необходимости?

– На сей раз – по обстоятельствам семейным, – отец Модест улыбнулся Нелли одним уголком губ. Нелли прикрыла книжкою смешливую гримасу. Что же, они вить и впрямь с отцом Модестом родня, хоть и через сказочного царевича Георгия. Так что в известном смысле странствие их впрямь можно было объяснить семейными обстоятельствами.

– Великая до Вас просьба позволить скопировать сей маршрут. – Михайлов убедительно прижал ладонь к сердцу. – Не прошусь в спутники, но также имею следование до Барнаула и хотел бы сберечь время. Я, видите ли, господа, натуралист, и еду дале Барнаула с целями ботаническими. Ласкаюсь увидеть круговерть цветения от пробуждения Натуры после зимнего сна до осеннего увядания.

– Выражаясь аллегорически, Вы – служитель богини Флоры, – любезно вставил Роскоф.

– Самой прелестной из богинь!

– Но не рано ль Вы пустились в путь? – отец Модест поднял бровь. – Даже и без моего маршрута Вы застанете свою богиню спящей под белоснежными покрывалами. Теперь вить середина декабря.

– Ах, сударь, Вы не знаете правил жизни любителей диких мест! – Михайлов рассмеялся. – Я еду впервые в те края. Путь мой на Алтай. В Барнауле надлежит мне обосноваться, дабы иметь место для регулярных возвращений. Там же должно подготовить все для неповрежденного хранения собранных растений, а возможно, и жуков с бабочками. Без спешки надобно также сыскать надежных, знающих проводников и подрядиться с ними. Так что хлопот мне довольно.

– Копируйте, сударь, мне отнюдь не жаль, но должен предупредить, что сия дорога трудная. Наше щастие, что зима, летом можно утонуть в непролазной грязи.

– Всесердечно благодарен, а трудностей дорожных я не страшусь! – Михайлов проворно вытащил из плоской твердой сумы, висевшей у него на боку, собственную карту и грифелек-карандаш. – Надолго я вас не задержу, господа, а в свой черед готов поделиться превосходнейшими рединками от гнуса, коих у меня в возке преизрядный запас.

– Неужто для Алтая сей запас сделан? – отец Модест расхохотался.

– Для мест таежных, коих в тех горах немало, – удивился Леонтий Силыч.

– Алтай – особая страна, – лицо отца Модеста как-то странно просветлело. – Гнуса в тамошних лесах нету, ни комаров, ни мошки.

– И даже в хвойных? – Михайлов, несомненно, опасался розыгрыша.

– В черни? Нет, и хвойные леса чисты, к тому ж елей растет мало, все больше пихты.

– Похоже, мне пощасливилось беседовать с тамошним уроженцем.

– О нет, просто на Алтае довелось мне немало бывать. Вы станете щасливы в своем путешествии, сударь, ибо растительность тамошняя необычна и прекрасна. Много полезного находят в ней местные целители, – отец Модест покосился на Парашу, уворачивавшую в полотно трактирные пироги. – Язычники-ойроты напоят Вас отваром из бадан-травы, который непременно надлежит пить с молоком. Ни с чем не сравним изысканный аромат сего бледно-розового цветом напитка, бодрит же он не хуже привычного Вам чаю. Округлые листы его напоминают формою простой подорожник, но притом бруснично-красны, когда созреют. Но красных листов ойроты не берут, надобно, чтобы лист почернел кореньем в земле.

– Подумать робею, что мне предстоит первому описать сии чудеса. Правда ли, что реки Алтайские несудоходны?

– Сущая правда, сударь. Даже столь широкие реки, каковою является Катунь. Они мелки и так быстры, что Вы едва ли сможете зайти в воду по пояс. Дно же не зарастает ни илом, ни водорослями из-за стремительности водной, даже песку на нем Вы не увидите, один лишь шлифованный струями камень.

Никогда еще Нелли не видала отца Модеста в таком странном настроении: он походил на человека, еще не пробудившегося ото сна, но торопящегося пересказать дивное сновидение, покуда оно держится в памяти.

Михайлов завершил уже черкать свою карту.

– Положительно, только остаток приличия препятствует мне проситься в компанию, – он с поклоном передал карту отца Модеста владельцу. – Но надеюсь все же на беседы, когда дорога вновь нас столкнет.

– Вы преувеличиваете ценность моих сведений, ибо скоро узрите все сии красоты собственными глазами, – улыбнулся отец Модест. – Однако ж нам пора.

– Экой странной человек, – заметила Нелли, прыгая в седло: день был солнечен и скучать в возке не хотелось. Тем боле, что совсем тепло.

– Я и не знала, что среди господ бывают травники, – Параша медлила захлопнуться дверкою.

– Сей не травник в твоем понимании, Прасковия. Он не лечит, но описывает травы для книг, следовательно, для него нету различия между теми травами, что ты особо собираешь, и теми, которые для тебя бесполезный сорняк. А вот досадно то, – отец Модест нахмурился, – что Нелли не послушалась меня еще в Твери. Теперь сей ученый муж будет попадаться нам по дороге, и уж переменять маски поздно.

Нелли была только рада. «Надобно купить тебе женское платье, – говорил отец Модест. – Так меньше нас запомнят дорогой. Посуди сама, зачем троим мужчинам, то есть тебе да нам с Филиппом, прислуга-девчонка?» – «Ну так пусть Парашка и оденется опять барышней», – отбивалась Нелли. «Хорошенькое дело, барышня без служанки! Нет, так уж лучше всего мальчик-слуга при двух мужчинах, да барышня с девочкой. Не упрямься, маленькая Нелли». Нелли и не упрямилась, но тянула покупку как могла. А теперь и не понадобится, и очень хорошо.

Нелли выпрямилась в седле и полетела галопом. Хорош, ах, как хорош мужской наряд, и лицо уже привыкло к дорожному ветру. А ветер играет гривою Нарда и напрасно пытается забраться в бобровую шубу.

– А ну наперегонки? – выкрикнула румяная Катя, придерживая треуголку.

– Вот надумали, лошадей в пути палить! – Роскоф сам с трудом сдерживал то ли коня, то ли себя. – Коли это и есть русский мороз, то мне он по душе!

– Ежели считать сие морозом, то соотечественникам Вашим бывшим не стоит зимою воевать с Россией! – расхохоталась Нелли.

– Что за глупая мысль! – рассердился Роскоф. – У Франции нет с Россиею границ, и делить нам нечего. Уж больно смело надо вообразить, что родится в Прекрасной Франции маниак вроде Александра Македонского да положит завоевать все на своем пути. Величье Империи – не в войнах с цивилизованными соседями, но в умножении колоний.

– Не сердитесь, Филипп, девочка просто неудачно пошутила, – подскакал отец Модест, который также был весел. – Знаю, Вам мерзка даже сама мысль о том, что новая родина может воевать со старой. Но верно и отец Ваш исходил из того, что такое едва ли возможно. Александры же Македонские, на великое щастье рода людского, рождаются редко. Едва ли следующий будет непременно француз.

– Филипп, я не хотела тебя обидеть, – Нелли подскакала поближе к Роскофу.

– Верю, милое дитя, да и не к чему держать обиды в такой день! – Роскоф протянул руку вперед.

По обеи стороны тракта простиралась долина, и лучи солнца играли на снегу, словно золотое шитье на лилейной ризе. Отдаленные избы казались уютны в огромных снежных шапках, укрывающих крыши. Воздух казался свеж, и превесело скрипели полозья возка.

Нелли не думалось теперь о том, куда и зачем им ехать. Вторая, «романова» суть, как называла она действенное начало, вновь владела всем ее существом. И суть сия наслаждалась грядущими неожиданностями дороги.