Текст книги "Ларец"

Автор книги: Елена Чудинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

– И с Вами, юный Роман. Вить Вы так и скрыли от меня, что делали в том недобром дому?

Не скажешь же, я, мол, воровал. Такая благородная девушка едва ли поймет. Нелли притворилась, что напал кашель, тем боле, что воздух подземелья вправду сделался спертым.

– Такое чувство, что мы идем вниз, – кашляя уже взаправду, заметила она.

– Между тем мы скоро должны подняться, – уверенно отвечала Лидия. – Вы же видали, ход, по щастью, не имеет разветвлений. Быть может, другое, он углубляется там, где шла раньше городская стена. Но мы уж должны быть близко. Ах, только бы не было мерзких мышей!

– Но свеча-то у меня! – Нелли засмеялась.

– А вон и другой свет! – воскликнула Лидия радостно. – Видите, мы у цели! Свет горит в доме!

Впереди вправду падала косая полоска золотистого света.

– Там должна быть дверь! – Голос Лидии прервался.

– Что с Вами?

– Пустое! За что-то зацепилась лента туфли.

– Сейчас я помогу! – Нелли обернулась.

– Пустое, лучше открывайте дверь, я разберусь при свете! Откройте скорей, меня словно что-то держит!

Нелли со всех сил стукнула в тяжелое дерево. Дверь подалась. В какое ж место купеческого дома она выходит и как домочадцы Мякинина относятся к подземному ходу?

Перед Нелли открылся маленький подвал, ярко освещенный старомодным восковым факелом. Факел горел в кольце на стене, освещая лавку и стол, отчего-то пренеприятно застеленные черным сукном. Сидевший за столом спиною к Нелли человек при стуке двери обернулся.

Нелли метнулась было назад, но по другую сторону упал затвор.

– Тебе некуда бежать, Елена, – сказал Венедиктов.

Глава XLI

Стыд, почти непереносимый стыд обжег все существо Нелли как пощечина, как удар кнута. Ее обвели, как малолетнюю! Как же она могла, как она только могла допустить, чтобы у нее выманили шпагу, чтобы теперь в бессильной ярости скользили пальцы по пустым ножнам! А вить это шпага Ореста! И какой же набитою дурой надо было оказаться, чтобы почтою направить пустой ларец почитай прямо в руки Венедиктова! А сколько ж она успела выболтать про отца Модеста, про Филиппа! Ладно бы еще только о своей персоне, так нет!

– Ах ты окаянной бенг! – Нелли сжала кулаки, готовая броситься безо всякой шпаги на Венедиктова. Но не отвага, а стыд кружил ей голову.

– Предосудительная склонность для девицы из почтенного семейства знаться со всяким отребьем, – Венедиктов беззвучно засмеялся, открывая мелкие жемчужные зубы. – Мудрено не набраться дурных манер от грязных цыганов, ох и не люблю же я их! Кабы ты самое знала, какое это грубое слово!

Приподнятая тремя ступеньками дверь из подвала находилась как раз за спиною у Венедиктова. Дверь в подземный ход была затворена Лидией. Но что, если потихоньку приблизиться к факелу, а затем вырвать его из гнезда и пробиваться наверх, используя вместо шпаги? Не слишком-то приятно, когда тебе в физиогномию тычут пламенем.

– И что же сие слово означает? – Нелли сделала небрежный шаг. Но Венедиктов опередил ее, достигнув огня в один прыжок.

– Одно мгновение, Елена Кирилловна, я сам вручу тебе сей светильник. Меж большим и указательным перстами Венедиктова появилась черная

горошина. Склонившись над огнем, персты с силою раздавили ее в черный порошок. Над факелом на мгновение повисло серое трескучее облачко, а затем сразу же поплыл кисловатый душный запах.

Венедиктов с полупоклоном протянул факел Нелли.

– Сам первой отравишься своим зельем! – Нелли, силясь задержать дыхание, отскочила подальше.

– О, нет, – Венедиктов нарочно втянул сладковатый аромат, будто духи из флакона. – Только ты, но не я.

Нелли зажала ладонью нос: ну как запах выветрится прежде? Ловцы жемчугов, сказывают, могут не дышать по нескольку минут в водной глубине. Раз, два, три, четыре, пять… Еще немножко… шесть, семь… Верно, она успела вдохнуть немного в самом начале, в голове ровно печной угар… восемь… девять…

– Ба! Да тут твои защитники! – Венедиктов махнул рукою, словно приказывая удалиться кому-то за спиной Нелли.

Кислый запах ворвался в ноздри Нелли, прежде чем она успела понять, что никого в подвале нет. Ноги ее подогнулись, словно сделались без костей. Опустились руки, склонилась на грудь голова. Пересчитав спиною камни стены, к которой пыталась было прислониться, Нелли съехала наземь.

Венедиктов, подойдя, стукнул по двери в подземный ход, и запор отворился. На пороге появилась Лидия, во всяком случае судя по подолу ее платья, поскольку сил поднять голову у Нелли не было.

– Ох, и намаялась же я возиться с этим мальчишкой, – капризно произнес ее голос.

– С девчонкой, дитя мое, с девчонкой, – с издевкою отозвался Венедиктов.

– Не может быть!..

– Экое неряшливое рукоделье. Разве не сама ты донесла мне, что с собою покончил близкий ее человек, но никак не невиданный вовсе дальний родственник? И разве не при тебе мошенник Панкратов сказывал, что у покойного Сабурова были лишь родители да сестра-недоросток?

– Полно издеваться, будь она на год старше, я б уже не ошиблась и без построений логических. Свое дело я сладила и жду награды.

– Я не забывчив. – Негодяй Венедиктов, казалось, обращал на сидевшую на полу Нелли не больше внимания, чем если б была она кулем с мукой. Тяжелым и мягким. Чем-то в этом роде она и сама ощущала себя, к бессильной ярости. – Но скажи лучше, чего тебе еще удалось вызнать? Ты вить умница, не может случиться, чтоб ты больше ничего не вытянула.

Ах, гадина! Даже жениха в желтом доме придумала… А Роскоф отчего-то называет желтый дом белым… Эй, остановися! Сие вовсе сейчас не важно… Разум-то все-таки одурманен… Немного, самую малость, с этим можно совладать. Но что поделать с тряпичною пьяной мягкостью во всех членах?!

– Француз не так прост, как казалось. – Подол Лидии, подметая земляной пол, прошелся рядом с Нелли. – Он знает, чему должно разразиться. Нету сомнения, что знакомство его со священником – не случай.

– Священник? – Теперь в голосе Венедиктова не было ни мягкости, ни насмешки. – Что священник, Лея?

– Священник опасен. Он знает… знает.

– Знает или догадывается?

– Знает, я говорю, он знает.

– Камни вправду у них?

– Где ж им еще быть?

– Скоро это прояснится. Но сегодня я буду спать спокойно. Девчонка и камни во всяком случае разделены. Ах, знать бы раньше, что дело в девчонке!

– Ты убьешь ее? – В жестком голосе Лидии прозвучало любопытство.

– Сейчас? Нет, разумеется, ты спрашиваешь глупость. Она нужна мне вместе с камнями. Она нужна мне не меньше, чем священнику.

– Зачем?

– Неважно для тебя. Надобно торопиться. Жаль, нельзя оставаться здесь – кто-то мог видеть, как она входила в дом.

– Этого подземелья не знают даже хозяева, что сдавали нам самое зданье, – возразила Лидия. – О нем рассказал правнукам италианский купец, что гостил здесь в неспокойные времена.

– Нужды нет, – Венедиктов издал странный свист, скорее похожий на шипение.

Сверху посыпались шаги, зазвучала слишком даже знакомая змеиная речь. Чьи-то ноги, стуча, обступили Нелли. Если бы она могла крикнуть, она закричала бы во всю силу легких, ощутив холодные прикосновения очень холодных рук. Вместо крика по всему ее телу заструился ледяной пот, такой обильный, что зрение затуманилось, и, когда тело оторвалось от земли, а голова откинулась назад, совсем близкие морды ящериц, по щастью, расплылись перед глазами.

А дальше Нелли и вовсе перестала видеть, поскольку на ее запрокинутое лицо опустился темный кусок ткани.

Венедиктов командовал над своими слугами на змеином языке, и Нелли чувствовала, как ее несут по ступеням вверх, сквозь двери, по открытому месту. Почуяв дуновение холодного ветра, Нелли с усилием сдула край ткани со рта. Как сладки показались легким, утомленным духотою подземелья и отравой, первые глотки ноябрьского воздуха! Почти сразу Нелли показалось, что тело уже не такое мягкое. Она чуть-чуть шевельнула пальцами свесившейся руки, да, пальцы двигались. Надобно затаиться, не подать виду.

– Рыбку тащат из воды, а воды-то нету! – пропел тонкий голосок, который Нелли, кажется, когда-то слышала. Во всяком случае, любой голос был приятнее змеиного шипу.

Стукнула дверца кареты. Что-то зазвенело. Нелли втащили за подмышки внутрь экипажа, уложили на мягкое, покойное сиденье, почти сразу карета сорвалась с места. Повязка упала с лица. В экипаже и без того было темно. Нелли не без труда приподнялась на локте.

Поначалу девочке показалось, что кроме нее внутри никого нет. Вот удача!

Как бы не так. Что-то копошилось прямо под нею на полу. Собака? Обезьяна! Обезьянка в красном кафтане и длинном колпаке с бубенчиками.

– А я-то тебя сразу узнал, – обезьянка подняла голову, и у нее оказалось лицо мальчика. – Ты мне денежку давал, помнишь?

Нелли не помнила.

– Псойка я, – заявило странное существо. – В деревне вы были у меня, в Старой Тяге. Ты да парень твой, да он мне денежки не дал.

Теперь Нелли вспомнила забавного горбунка из неправдашней родной деревни отца Модеста.

– Вишь, наряд-то мне какой справили, – хвастливо заметил Псойка. – Выходит, не вовсе обычай миновал нас, уродов, в дому держать. Который богатый, понятно, дом-от. Сразу вить после вас, дни через четыре, проезжал старый крыс, да меня и подманил. Я-де, говорит, знаю большого барина, что до всяких чуд охотник.

– Что за крыс? – без особого интереса спросила Нелли: тело слушалось плохо, а в голове стоял еще угар.

– Да так, с мешком для бумаг! Он все барину моему служит, вместе с той старухой, что сейчас тут была. Ее звать госпожа Гамаюнова, а крыса не помню как, чего его помнить, он меня всю дорогу сухими корками кормил. Уж пожалел, что сманился с ним. Зато теперь кушаю с барского стола. Сегодня, знаешь, паштет царский ел, что из далеких земель везут в тесте, а сверху теста кипящим свиным салом его заливают, чтоб, значит, не стухло, да! А я целый кусок уговорил, только чуть надкусанный!

– Отчего ты сказал, что Гамаюнова старуха? – с усилием собираясь с мыслями, спросила Нелли. – Или их две?

– Одна, а что старуха, так я подслушал. Шестой десяток ей. Помирать скоро, знамо дело.

Нет, верно в голове у Нелли еще мешалось! Но да неважно.

– Скажи, Псойка, – ласково заговорила она, – кто снаружи кареты?

– Удрать хочешь? – горбунок захихикал. – Куда тебе, не удерешь. Эти, несмысленные, которые человечьего языка не разумеют, и на козлах их двое, и на запятках столько ж. Я их полозами называю, шипеть горазды.

– А может, поможешь ты мне удрать-то?

– Ишь какой, – карла надулся. – Зачем я тебе помогать стану, у меня барин хороший-богатый. Куда те до него!

Карета подпрыгнула на ухабе. За окнами была глухая ночь, и ехали уже за городом. Друзья уже хватились Нелли, но какая надежда, что им удастся напасть на след? Разве что-то придумает отец Модест, вить не случайно Венедиктов его побаивается. Но прежде всего надобно стараться выбраться отсюда самой… Нелли вздохнула.

– И неча вздыхать, – сварливо отозвался из угла Псойка. – Мне барин обещал погремушку подарить с мертвой головой из литого золота! А ты говоришь, помоги тебе! Сам небось уродов дома не держишь!

– Не держу, – Нелли не обращала уже вниманья на карлу: он не пособник. Да и по-своему он прав. Странные, однако ж, вкусы у Венедиктова! Словно уехал он из России десятка четыре с лишком назад, да с тех пор жил в местах каких-то вовсе не европейских. А теперь вернулся и думает, что за пятьдесят лет мало что переменилось, и лень ему следить за переменами… Пять десятков! И Лидии, по словам Псойки, больше пяти десятков… Все одно к одному, да только ей, Нелли, сие мало что дает.

Не менее часу протряслась карета по ухабам прежде, чем колеса выехали на гладкую дорогу. Нелли поняла, что конец пути близок, и не ошиблась.

В темноте за стеклом остановившейся кареты мало что можно было разглядеть, но почти сразу распахнулась дверца. Ящерица, откинув ступеньку, отступил.

– Добро пожаловать! – Венедиктов, спешившийся, любезно протянул Нелли руку. Стало быть, путь он проделал верхом, на широкогрудом рослом жеребце, вороном, с белой звездою во лбу. – Сегодня ты моя гостья, и мне приятно принимать тебя под своим кровом.

Нелли сделала вид, что не заметила руки: нарочно он, что ли, вить она в мужском платьи!

И то приятно, что нигде не было Лидии, верно, она не последовала за ними. Глаза б ей выцарапать с превеликим удовольствием.

Выпрыгнув из экипажа, она с нетерпением огляделась. Ухоженный французский парк с геометрическими деревьями и кустами (Нелли терпеть не могла такие парки!) раскинулся в осенней неприглядности под затянутым тучами ночным небом. Деревянное здание с невесть какой претензией постройки вытянуло над крыльцом балкон, поддерживаемый вызолоченными кариатидами.

Убранная коврами передняя имела небольшой наклон пола налево.

– Только на Крит-острове строили так погано, как в России при матушке Елисавете, – заметил ее взгляд Венедиктов. – Ну разве не смех, что при эдакой-то моде на масонство люди как раз и разучились использовать циркуль, угольник и отвес по прямому назначению!

Нелли не сумела не рассмеяться. Псойка, катившийся за нею следом, зазвенел своими бубенчиками, словно одобряя признак веселого расположения духа.

Втроем, если не считать безмолвных ящериц, они поднялись уже на второй этаж.

– Здесь твои апартаменты, – приветливо пояснил Венедиктов, когда распахнулись очередные двери.

Две комнаты, не слишком просторные, но излишне роскошные, с великим множеством золоченой резьбы по дереву, слоновой кости и ковров, выходили широкими окнами на лужайку. Никаких решеток не было.

– Все покои к твоим услугам, я не запираю гостей, – усмехнулся Венедиктов.

Верно в парке собаки. Да только собаки вить горазды набрасываться на тех, кто лезет снаружи. Те, кто живет в дому, от сторожевых собак безопасны – трудно отличать им пленника от домочадца! Да и привязывают же их иногда, хоть бы днем.

– Ты не все поняла, Елена Сабурова, – Венедиктов, доставши из кармана зеркальце, коснулся черной мушки на скуле. – Псойка!

– Здеся! – торжествующе выкрикнул горбунок, налаживаясь пройти колесом.

– А по силам тебе перегнать моих, как ты их бишь называешь, полозов?

– Этих-то! – презрительно скривился карла. – В мешке обгоню!

– Тогда гляди, – Венедиктов, скрипнув неподатливой рамою, растворил окно. – Беги через лужайку к воротам, да только чтоб мы отсюда видали. Не увидим, так и не в счет.

– Гоп! Поскакал!

– Псойка, не ходи! – отчего-то испугалась Нелли.

Горбунок показал ей язык и скрылся в дверях.

– Чего ты надумал? – Голос Нелли прозвучал как-то не слишком решительно.

– У меня тут немного другие слуги, нежели в столице, – Венедиктов, с развязной ласковостью обняв Нелли за плечи, повлек ее к окну. – В городе этих держать – хлопот не оберешься. Те, видишь ли, утукки, а здешние – асакки, различье, насколько я понял, не вполне тебе ясное.

Псойка, вовсе маленькой сверху, показался на лужайке. Венедиктов махнул ему рукою. Мальчик припустился бежать.

Мчался он резво и сперва в одиночестве. Затем, с трех сторон, протянулись при лунном свете длинные тени. Стремительно, как-то странно перебирая ногами, ящерицы нагоняли горбунка. Тот, словно обеспокоясь, обернулся через плечо на бегу, а затем побежал вдвое быстрее. Однако немыслимой этой быстроты Псойке хватило ненадолго. Когда быстрый бег его сделался прежним, первый ящерица настиг мальчика.

Дальше Нелли перестала понимать происходящее. Три, нет, уже четыре ящерицы сбились в кучу, словно малые дети, дерущиеся из-за набитой куклы. Тельце горбунка взлетало над ними вверх, то головою, то ногами, падало на землю, крутилось в осьми парах лап… Послышался негромкий крик, похожий на писк птенца, попавшего кошке.

Нелли рванулась из объятия Венедиктова, свесилась через подоконник. Крик звучал еще некоторое время. Но странная драка продолжалась.

Затем Венедиктов протяжно свистнул сквозь зубы, и все внизу стихло.

– У них, видишь ли, чутье на кровь, но только не нюхом, как у собак. Выражаясь языком просвещенной науки, я назвал бы сие чутье термическим. Сами они холоднокровные, подобно рыбам. Вот и…

Послышался шум. Двое ящериц, поменьше тех, что догоняли, внесли Псойку в комнату и положили на ковре. Нелли метнулась к мальчику, вид которого казался очень бледен, и опустилась перед ним на колени.

– Обрати вниманье на характер ран, – произнес за ее спиною Венедиктов. – Жилы словно вытянуты наружу, там, где надрезы. И надрезы на диво аккуратны, не поверишь, что сделаны зубами.

Нелли не слушала его. Пожалуй, горбунок был не просто бледен, а бледен невиданной бледностью, он походил на гипсовую статую карлы, наряженную в настоящий кафтанец.

– В нем едва ли осталась чашка крови. И вить всего за несколько мгновений.

Мальчик открыл глаза.

– Псоечка, бедненький, тебе больно? – прошептала Нелли.

– Был Псойка, прыгал, как сойка, – прошелестел серыми губами горбунок. – Лучше бы лыки драл в Старой Тяге. Зря меня тот сманил. Барин-то, вишь, злой оказался.

Голова упала на ковер. Горбунок был мертв.

– Проклятый живодер!! Бенг! Ты вить его убил! – закричала Нелли, наступая на Венедиктова. – Убил!

– Полно, я все время был с тобою. Убили его асакки, а я лишь беспокоился о тебе, чтоб ты поняла – бегать отсюда не стоит того.

– Видит б-Бог я т-тебе за эт-то отплачу! – У Нелли зуб не попадал на зуб. – Т-ты еще п-пожалеешь, что уб-бил мальчика!

– Да где ж у тебя логика? – Брови Венедиктова поднялись в неподдельном недоумении. – За родного брата ты мстить мне вроде не собиралась, а за какого-то мальчишку-карлу вдруг надумала? Он, как-никак, мой был, так ить это моя забота нового заводить. Я ради тебя сам себя обделил, больно уж хорош был потешник. Хотя, надо сказать, достался-то мне даром. Я в одно сельцо посылал кой-чего про священника твоего вызнать, а тут он подвернись моему человеку. Не станем зря браниться. День у тебя вышел тяжелый, отдыхай себе.

Тельце Псойки, оказывается, уже вынесли. Венедиктов, насвистывая из Перголезе, удалился в оставшиеся растворенными двери.

Глава XLII

Единственное, что не по нраву пришлось Кате в одиноком странствовании, так это дорожная грязь. Ах, как лихо летела бы она из-под копыт ненаглядного Роха! Немного утешало, что кони, скакавшие мимо на подступах к Бронницам, Роху не годятся и в подметки. А все ж обидно было ловить чужие брызги.

Густо заросшая лесом, без листвы и не разберешь издали каким, могучая крутая гора привлекла внимание девочки. Маленькая церковка на самой вершине, с полускрытым в сизой туче крестом, должно быть, летом вовсе не видна, подумалось ей.

– Гляди, девка, гляди, гора-то особая!

Катя обернулась. Орудуя дорожным посохом, словно лодочным шестом, по раскисшей дороге плелась старуха с нищенской сумою на боку. Скуластое узкоглазое лицо ее, иссеченное морщинами, кое-как проглядывало из разлохмаченных волос, пополам соломенных с сединою. Волосы еле покрывала козья косынка, увязанная на затылке узлом.

– Чем же такая особая, бабушка? – с любопытством спросила Катя.

– Поделишься чем покушать, расскажу.

Особо делиться Кате было нечем: в спешке ее кошелек остался с мужским платьем, покоящимся ныне в арчимаках Роха. Однако голодать тоже покуда не довелось, Катя не без тщеславного удовольствия обнаружила, что, стоит ей пройти по базару, в складках юбки и рукавах невесть откуда появляются яблоки и пряники. Словно сами прыгают, ей-богу!

Пошарив, Катя нашла два яблока, румяное и желтое, и кусок картофельной шаньги. Яблоки, должно быть, были старухе не по зубам, поэтому она развернула из тряпицы пирог.

– Добрая девка, дай тебе Бог. – Есть шаньгу старуха не стала, припрятав, верно, до теплой избы. – Думаешь, какое это селение?

– Вестимо, село Бронницы.

– Как бы не так! Теперь-то понятно, Бронницы, да село, а раньше был город да Хольмоград.

– Когда раньше-то, бабушка?

– Когда русских тут, почитай, не было, да из земляных яблок пирогов не пекли. Жила тут чудь белоглазая, убогая, черноногая, с волосами как лён.

Катя невольно подумала, что старуха сама имела в пращурах эту самую чудь, не зря в голосе ее звучала некоторая похвальба.

– Так что же, бабушка, расскажи!

– Стоял город Хольмоград вокруг той горы, а на самой на горе было капище, там, где церковь теперь стоит. А в капище жил деревянной бог, что имя нонче неведомо. Многие народы с холодных морей-окиянов приходили того бога чтить. Зайдет путник за частокол деревянный, лошадьими черепами украшенной, дары мехами да костью волхвам отдаст, потрапезничает с ними, выпьет узвару из особой братины. А там ложится спать в особом месте. И сойдет к нему во сне бог деревянной, и положит на лоб руки-ветви. И увидит человек все свои грядущие дни и самую смерть свою. Широкую дорогу путники к капищу проторили на верх горы. И посейчас место старого Хольмограда особое.

– Чем же? – Живо нарисованная старухою картина захватила воображение Кати. Ну как и сейчас можно чего во сне увидеть, хоть бы и в церковной ограде?

– Древние боги хошь и умерли, а место самых разных людей, самых чудных к себе тянет. И не знают, чего идут, а идут. Место сильное, вот какое оно. Ты небось не знала про Хольмоград, а сюда попала.

– Да нет, бабушка, я случаем тут, – вздохнула Катя. – Мне в Тверь надобно, а другой дороги из Петербурха небось нету.

– Пустое это. Мало ли, куда-зачем тебе надо. Вот завяжется здесь узелок, так попомнишь мои слова, – старуха, глянув на Катю сердито, прибавила шагу, заприметив ямную избу.

Кате в яме делать было нечего. В самих Бронницах, собственно, тоже, однако любопытство понуждало ее хотя бы подняться на примечательную гору. Это вить час другой, не боле, успокаивала она совесть, встревоженную видением Нелли, одной одинешенькой, дожидающейся подруги в тверской гостинице. Ноги сами вели ее вверх.

Теперь вблизи видно было, что склон зарос по большей части дубами, волглая листва которых стелилась под ногами мягким ковром. Также много было орешника, и Катя даже нарвала уцелевших орехов.

Из овражка, перебившего гору справа от дороги, потянуло дымком. И, кажется, стряпней. Катя приостановилась в колебании. Конечно, она так и сверкает Неллиными драгоценностями, но до сих пор они не привлекли еще ничьей корысти, кроме разве девичьей малышни на околицах, с восторгом провожавших взглядами цыганку. Пичужки посмелей даже увязывались порой следом и клянчили «примерить колечко». Иногда Катя давала мерить украшения, только стеклянные. Нет, опасаться нечего. А если разбойники? Все одно, крестьянскую девку могут и обидеть, а цыганку побоятся, стоит только пригрозить худым заклятьем. А вдруг все ж таки покормят? Горячего куда как хочется, яблоки с орехами с похлебкою не поспорят.

А, была не была! Катя решительно раздвинула руками кусты. Внизу, у костерка, сидели двое мужчин, чьи кони, не расседланные, стояли поблизости. Котелок заманчиво булькал над огнем и привлек внимание Кати куда больше, чем черноволосый бородатый человек в ярко-красной шелковой рубахе, что горела в тусклом дне ярче костра. Второй, смуглый, был молодым безусым парнем.

Бородач поднял голову на треск веток. Ах, каким знакомым оказалось тяжелое это лицо, эти слишком уж широкие плечи! Эх, неладно вышло! Ну да ничего, в девичьем наряде не признает теперь, так и объяснять не понадобится.

– Покормите сироту, добрые люди? – весело улыбнулась Катя.

– Вот уж сиротою ты себя звать не смей, скажи лучше, в порядке ли конь? – отчего-то сердито ответил барон.

– Как ты меня признал-то? – Катя села к костру.

– Я тебя в любой одеже признаю, глупая ты, неразумная, – усмехнулся цыганский

Глава. – Или думаешь, зря за тобою по городу-Петербурху цыгане ходили? Бери ложку-то! А ты, Вито, сала нарежь.

– Конь с барином моим…

– С барышней.

Молодой цыган, как-то странно поглядывая на Катю, протянул ей дымящуюся миску жидкой ячневой каши.

– Неужто ты нас сразу раскусил? Отчего ж тогда не сказал? – Катя плотнее сжала в ладонях горячую миску: пальцы все ж замерзли.

– Вы тогда за делом шли, чего зря сбивать. Понятно, думали, глупые, что всех умней нарядились. Глупость с удачей – родные сестры порой. Вот все вам по глупости и удалось – вишь, какие яхонты на тебе.

Катя вскочила и отпрыгнула на шаг, чудом не облившись с головы до ног кашей, что потекла из разбитой миски на уголья. Только этого не хватало – их двое, а она одна! Рука ее путалась в широкой юбке, пробираясь к кинжалу. И сам вить сказал, цыгане за ней ходили по столице! Ох, неладно!

– Ишь надумала, родному отцу ножом грозить! – барон Георгэ кинул из-под бровей суровый, но все ж веселый взгляд.

– Что ты сказал? – Катя онемела.

– Ладно, прости. Не так начать надобно было, издалека. Сердце по тебе стосковалось, да и озлила ты меня ненароком, сказав, что, мол, сирота…

– Так я ж… я вправду так думала. Откуда мне знать, – Катя не верила, не могла поверить, что перед нею – ее отец. Хотя – отчего? Разве не считала она себя с первых годов цыганкою, разве не дразнила ее так сабуровская дворня? Ей радоваться надобно! Но так трудно обрадоваться, когда близок оказывается чужой, вовсе чужой человек! Легче было б сейчас поднять сто пудов, чем обнять его!

– Меньше я виноват, чем ты думаешь, – цыган тяжко вздохнул, словно ухнули кузнечные мехи.

– Я, дядюшка Георгэ, пойду, пожалуй, прутьев на удилища нарежу, – впервые подал голос молодой спутник барона.

Цыган кивнул. Вытащив из-за голенища нож, парень пару раз подбросил его в воздухе, поймал на лету и легкою поступью углубился в чащу.

– Садись, Кандилехо, в ногах правды нету, – барон подкинул хворосту в огонь.

– Это так по-цыгански Катерина будет? – спросила Катя, наблюдая за собеседником своим сквозь прозрачные огненные языки.

– Так зовут тебя. У нас, цыган, два имени от рожденья. Одно обычное, для горгио, что суть не наши. Цыганское имя горгио нам открывать нельзя. Другое имя – для тех, кто из наших шатров. Кандилехо же означает пламя, огонь либо светильник. Ты, что ли, хлеб с салом ешь, коли плошку разбила. Разговор-то долгий.

– Расскажи мне… – попросила Катя, хотя цыган и без того собирался рассказывать. – Разве я подкидыш?

– Нет. Или сердце не указывает тебе, кто была твоя мать?

– Что может указывать сердце, когда я ничего не могла запомнить? – возразила Катя. – У господ хоть персоны писаные есть, они умерших в лицо знают. Коли б у меня был хоть маленькой портретик в коробочке, что зовется миниатюрою…

– Тринадцать годов назад наш табор стоял близ села Сабурова, – начал цыган, шевеля палкою тлеющие угли. – Был я тогда молод и однажды встретил на берегу пруда, где поил коня, дивной красоты девицу, что пришла полоскать белье. Тяжелую корзину несла она на голове, а сия привычка придает девушкам воистину царственную осанку. Верно, в дальних предках ее были аланы, поскольку у русских эта манера редка. Родственной показалась мне ее смуглая кожа и темнота волос. О, эти волосы огорчили мое сердце! Не вдруг понял я, что заплетены они в две косы, значит, не девица была передо мною, но мужняя жена. Трудно мне рассказывать о том, Кандилехо. По годам твоим еще не должно понимать, какою жалкой сухой соломой оказываются порой обычаи и запреты, когда вспыхивает пламень страсти! Но чем мне оправдаться, когда тебе не должно еще этого понимать?

– Не оправдывайся ничем, просто расскажи.

– Это была Матрена, это была твоя родная мать. Не так давно была она выдана замуж и почитала себя щасливой. В этом заблуждении она провела бы всю жизнь, и я не ведаю, хорошо то или плохо, но тебя б не появилось на свете. В то время еще не был я бароном. Мы вольные люди, но беспрекословно подчиняемся своим старшим. Табор должен был уходить на полгода, и я не вправе был остаться. Матрена хотела соединить всю судьбу свою с моей, презрев родные обычаи. Но к тому времени еще не нашла она в себе решимости. Когда б я знал, чем все завершится, я увез бы ее силой! Но мы положили, что я ворочусь за нею через несколько месяцев. Что застал я по возвращении! Одна старуха, как узнал я после, что прочила собственную дочь за того, кто стал мужем Матрены, затаила на нее злобу. Она и нашептала ему, что жену его нередко видели в березовой роще гуляющей с цыганом!

– Ты убил эту старуху? – гневно воскликнула Катя.

– Нет, – цыган печально улыбнулся. – Мужчина не может убить старуху. Молодую женщину – может, старую – нет. Но слушай дальше. Гордая Матрена ничего не стала отрицать, хотя спасла бы ложью свою жизнь. Узнавши, что ты – дочь цыгана, муж зарубил ее топором. Верно, хотел он убить и тебя, но рука его не поднялась на младенца. Вместо того он лишил себя жизни сам.

– А отчего ж ты не украл меня?

– Табор наш стоял под деревнею под названьем Грачевка, – издалека ответил цыган. – Больше, чем стоило того, я задержался в тех краях. Вот меня и повязали солдаты – из-за одного цыганского дела. Лет шесть просидел я в остроге прежде, чем смог сбежать. Освободившись, я прежде всего послал к тебе одну нашу старую ворожею, чтобы та все выведала. Ворожея сказала, что ты здорова и живешь в господском дому, потому я занялся всем неотложным. Одно сомнение точило меня к тому ж – первые годы жизни ты провела не в таборе. Ты непривычна к кочевой жизни. Добро ли будет увести тебя, гадал я. Семилетнее дитя не смыслит своего блага. Добро б мне удалось сделать тебя цыганкою с рождения. Но я страшился сделать тебя нещасной, Кандилехо! И я положил разумным ждать еще, чтобы ты успела увидеть свою душу и решить настоящим выбором. За тобою мы и шли, когда я подарил тебе коня.

– Я не люблю тебя, я слишком долго тебя не знала, – опустив голову, проговорила Катя. – Я, верно, недобрая, мне дороги только две мои подруги, а до остальных дела нет.

– Пусть сердце молчит, отвечай разумом. Сразу понял я, что ради подруги ты пустилась в путь. Но скучала ли ты по родной деревне и дому за эти месяцы?

– Скучала ли я по дому? – с недоумением повторила Катя. – Не знаю, право, я об том не думала.

– Тебе нравится видеть каждый день новые лица?

– Да! Еще как нравится!

– Так ты уродилася цыганкой. Ворожея говорила мне, ты легка на гаданья по картам и руке. Но вот чего тебе надлежит узнать прежде, чем делать выбор, Кандилехо. Мы, цыганы, особый народ, наши дети не родятся под солнцем, но только под луной. Никогда не найдем мы покоя, нам суждено скитаться до скончания дней. Слушай! – Языки огня, разделявшего Катю и барона, взметнулись вверх, и суровое лицо окрасилось багровыми отблесками, а тени на нем стали чернее. – Было великое царство, колдуны которого знали наперед все, что случится с людским родом. Но царства рождаются и умирают, как люди. И то, подобное столетнему старцу среди людей, наконец ощутило холод смерти. Но взять с собою в могилу знанья они не хотели. И те великие волшебники стали искать, как бы пустить свои знанья гулять по свету после смерти. Мы же были юным народом-ребенком. И волшебники царства, что звалось Египет, стерли из нашей памяти воспоминания родных мест. С тех пор утраченную родину мы зовем Малым Египтом. Они не могли в полной мере поделиться с нами своим умом, ибо мы были дети. И, как детям, они дали нам в руки игрушки. Игрушку дитя не выбросит! Главной из этих игрушек были рисунки, именуемые картами. Они способны открывать будущее, но как бы через игру. Когда карты вырвались из наших рук, люди узнали их страшную силу – они стали играть в них не так! И карты сводят их с ума, но нашей вины в том нету. Увы, мы так и остались детьми, и сами не ведаем, зачем несем в мир свои странные дарования! Мы лживы, как дети, и, как дети, жестоки. Как дети не постигаем мы, зачем дан запрет на чужое добро, коли оно нам приглянулось. Но все же мы должны быть чем есть, ибо в том заложен неведомый смысл.