Текст книги "Татуировка"

Автор книги: Елена Милкова

Соавторы: Валерий Воскобойников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

СМЕРТЬ ХУДОЖНИКА

Почти каждое утро, идя на работу, Дмитрий Самарин встречал бомжа Николая Николаевича Иванова. Бомж, несмотря на почтенный возраст, был человеком деятельным – несколько раз в день он фланировал мимо окон прокуратуры то с драной сумкой, набитой пивными бутылками, то с моторчиком, изъятым из выброшенного холодильника или стиральной машины «антикварного» возраста.

Прежде начальник следственного отдела не отличал бомжа Иванова от прочих бомжей. Но после страшной находки он красовался в одежде подчиненных Самарина, да и сам Дмитрий Алексеевич подарил ему старый, но вполне приличный плащ.

По словам участкового, старшего лейтенанта Васильева, это был тихий, спокойный и мирный старик. Причем обосновался он в том же доме, где жил прежде до потери своей квартиры. Даже более того – у него было устроено лежбище на верхней площадке лестницы около чердачной двери – над квартирой, которую он занимал больше сорока лет на полном законном основании.

– Жалко старика, – добавил старший лейтенант. – Как раз на участке Васильева и стояла та помойка, где нашли части человеческого тела в большой клетчатой сумке. Поэтому теперь он был частым посетителем кабинета Дмитрия Самарина. —А история его такая. После смерти жены он вздумал уехать куда-нибудь за город. Какая-то левая фирма устроила ему обмен квартиры на домик в деревне. Он явился туда со всеми документами, только домика не нашел. И все – теперь ни квартиры, ни этого самого домика.

– Вы бы его хоть в дом престарелых… Сами говорите, жалко.

– Ха! Не так все просто! – Было видно, что молодой участковый, бывший артиллерийский лейтенант, в этом деле собаку съел. – У него же прописки нет. В паспорте штамп – выписан. Кто его возьмет в дом престарелых. Таких, как он, знаете сколько? Для них не дом нужен, а город.

– Ну и что теперь?

– Пока бывшие соседи не жалуются, пусть живет на своей лестнице. Он там не пачкает, даже присматривает, чтоб не бедокурили. Я тоже терплю этот непорядок. Собак и кошек жалеют, а уж людей… И ведь что главное-то: ту мразь, которая это дело со стариками устраивала, отловили в аэропорту по другому делу. Он в «Крестах» сидит. Уже полгода. Говорят, у него дорогой адвокат на обслуживании, в камере цветной телевизор, женщин приводят. Будь у этого Иванова баксы на хорошего адвоката, он бы запросто вернул квартиру. А так – бомжует.

Все эти разговоры Самарин давно бы забыл – у него и служебной информации, которую надо было постоянно хранить в голове, было навалом. Но следователь чувствовал по отношении к бомжу Иванову какую-то занозу. Что-то его не так давно задело в разговоре о бомже.

Озарение пришло, как всегда, неожиданно. Он в сто первый раз перелистывал папку с делом о маньяках, и в руках мелькнул лист, где была короткая запись разговора с супругой владельца угнанной «шестерки». И Дмитрий вспомнил: того блокадного мальчика, которого рисовал знаменитый художник, тоже звали Николаем Николаевичем Ивановым. Он, Дмитрий, даже в своем школьном сочинении по картине называл героя именно так. И если в сорок втором блокадном году герою плаката шесть-семь лет, то сейчас, следовательно, около семидесяти. И их бомжу на вид примерно столько.

Вот какая заноза, оказывается, царапала Дмитрия все эти дни! Он тут же позвонил участковому.

– У тебя фотография твоего бомжа Иванова есть?

– Есть, – с готовностью доложил участковый. – У меня на всех бомжей моего участка есть краткие сведения.

– Знаешь, ты спроси у него, только аккуратно, не сохранил ли он фото тридцатилетней давности. Если сохранил, сделай ксерокс – и ко мне.

– Будет сделано. А что, какая-то ниточка?

– Ниточка, но другая. – Дмитрий собрался было рассказать знаменитую блокадную историю, но решил, что пока лучше этого не делать. Чего доброго, участковый расчувствуется и выложит ее бомжу. А тот поймет свою выгоду и станет уверять, что он и есть знаменитый Николай Николаевич. Нет, сначала надо получить какие-нибудь косвенные подтверждения. – И вот еще что: если есть детские фотографии – тоже неси. Скажи, на один день, с обязательным возвратом. Самарин, мол, просит.

Фотографии были доставлены уже к концу дня. Правда, не детские – как они могли сохраниться у бомжа Иванова, а те, что лежали в архиве паспортного стола. Участковый приплюсовал и ту, что была у него: на ней Иванов выглядел довольно помятым мужичком. С этими фотографиями Дмитрий отправился в больницу к художнику Федорову.

Алексей Пахомович стоял в коридоре у телефона, который висел на стене. Был он в спортивном костюме, теплых носках и тапочках. Старик что-то строго выговаривал в телефонную трубку. Дмитрия он узнал мгновенно, кивнул ему, прося подождать. И не успел Дмитрий отойти к подоконнику, чтобы не мешать разговору, как художник уже освободился.

– Чем могу служить, молодой человек? Поймали свою шайку?

– Скоро поймаем, – уверил Дмитрий, – только сегодня я к вам по другому делу.

Он вынул из полиэтиленового мешка гостинец – купленные у метро пару яблок и пару бананов.

– Ну уж это вы зря, – смутился художник. – Или это взятка? Тогда скажите, за что. Говорите скорей, не мучайте.

– Вам этот человек не знаком? – И Дмитрий вынул фотографии бомжа.

– Еще бы! Естественно, знаком – я же его рисовал. Николай Николаевич, известная личность. Неужели вляпался в какую-нибудь пакость?

– Вы уверены? – переспросил Дмитрий.

– Абсолютно. Так что он натворил? Если это, конечно, не тайна следствия.

– Нет, – успокоил старика Дмитрий, – не тайна. Мы еще проверим, конечно, но если это тот самый Николай Николаевич, то вляпал он только самого себя – продал квартиру жулью. Сейчас бомжует.

– И вы так спокойно об этом говорите? Даже улыбаетесь!

– Я же пришел к вам специально из-за него. Если это он, постараемся что-то сделать.

– Человек, можно сказать, является достоянием мировой истории! Где он сейчас ночует, вы знаете?

– На лестнице в доме, где прежде и жил.

– Передайте Николаю Николаевичу, пусть переселяется в нашу квартиру. Он ведь не пьет?

– По нашим данным, не особенно.

– Я сегодня же позвоню супруге, она его примет. Это позор, позор для страны, для народа! Николай Николаевич Иванов, самый юный герой блокады – бомжует! Стыд-то какой! Вы, молодое поколение, это хоть понимаете?

– Потому я и пришел к вам. Да мы его сами устроим, главное – квартиру ему вернуть.

– Спасибо вам! – Алексей Пахомович обеими руками пожал Дмитрию руку. – И все-таки передайте ему! А то приезжайте с ним вместе, если вам это не зазорно – в компании с бомжом. Посидим, у меня много чего есть показать. Я ведь завтра выписываюсь, – он похлопал по левой стороне груди ладонью, – наладили мой мотор! – И старик отправился в палату.

Довольный, Дмитрий вызвал лифт. Он не знал, что жить художнику осталось лишь два часа. А когда лифт наконец поднялся и двери его раздвинулись, из него шагнула Агния.

– Привет, сестренка! – изумленно воскликнул Дмитрий. – У тебя здесь кто? Надеюсь, не с Глебом опять? Мы вроде бы недавно виделись… А, вспомнил: ты же спрашивала меня про художника Федорова. Я как раз от него – навещал как потерпевшего и одновременно свидетеля.

– Вот-вот, братик, я к нему, Федорову Алексею Платоновичу.

– Пахомовичу, – поправил Дмитрий. – Мы с ним только что говорили, минуту назад. Он еще до своей шестой палаты не дошел. Знаешь, Агния, а ведь мы с тобой уже второй раз сталкиваемся. Афиногенов, теперь Федоров. Ну прямо будто одно дело копаем!

– Нет уж, я в ваших делах не участвую.

– Ладно, сестренка, привет Глебу. – Дмитрий улыбнулся и поставил ногу между дверей вновь подошедшего лифта.

– Штопке тоже привет. – Агния улыбнулась, дождалась, пока за братом захлопнутся двери, и отправилась искать шестую палату.

– Ну, милая моя, так вам сразу все про Антона и выложить!

Старого художника Агния нашла в холле задумчиво сидящим в кресле перед выключенным телевизором. Предъявила на всякий случай журналистский билет, рассказала про издательское задание. Старик, взяв в руки удостоверение, долго его изучал. Вступать в беседу у него явно не было никакого желания.

– Может, потом как-нибудь? – предложил он. – Завтра я выписываюсь. Приезжайте ко мне, попьем чаю, покажу вам свои работы. Правда, сейчас-то они мало кого интересуют, особенно молодых. – В словах художника Агния расслышала горечь. – А когда-то!.. Такие были споры, так нас били за формализм! Сейчас это звучит анекдотично, да? Приезжайте, что нам тут, в больнице, разговаривать!

Но Агния вспомнила ревнивый взгляд его супруги и решила идти к цели прямо теперь.

– Никак нельзя откладывать, Алексей Пахомович, – произнесла она умоляюще. – Вы же сами знаете эти издательства, ставят такие жесткие сроки! А ваше творчество я наизусть знаю! У меня оба ваши альбома на полках стоят с юности! Первый, когда вам дали народного, и второй – юбилейный.

Этим она его и проняла.

– Не знаю, как и быть. Чтобы рассказать все, что мне об Антоне Шолохове известно, надо долго готовиться. Единственное могу сказать сразу – фанатик! Ради искусства был готов на все!

– Ну, может быть, начать с самых ярких эпизодов. – Агния смутилась и решила приуменьшить напор. – Все-таки он именно вас назвал однажды своим учителем…

– Это в том самом интервью? – Художник продолжал смотреть на нее с задумчивой полуусмешкой. – Мне читали его перевод. – Никогда он моим учеником не был. Да и вообще ничьим он не был учеником. Плод, так сказать, полного саморазвития. Ну там два-три совета я ему давал иногда, но самое главное – старался не мешать. У нас же многие педагоги подравнивают ученика под себя. Знаете, есть у военных такая команда: «Делай как я!» Но я всегда учил по другой методе, за что меня и били, и моих учеников тоже. Сейчас рассказать, как нас били, – никто не поверит.

– Так вы все же считаете Антона Шолохова своим учеником? – поймала Агния старика на слове.

– Только опосредованно. Скажем, я передавал ему свое понимание великих мастеров, которое когда-то передали мне. А так, чтобы брать за руку и водить кистью по холсту, – никогда.

Для Агнии было важным начать разговор. А дальше, раз уж старый художник снизошел до нее, он себя вряд ли прервет. Но тут неожиданно в их беседу вмешалась подошедшая медсестра.

– Больной, ваша фамилия Федоров? – спросила она строгим командным голосом, заглядывая в блокнот.

В руках у сестры, кроме блокнота, был еще подносик с несколькими мерными стаканчиками, в которых плескалась жидкость.

– Допустим… – Художнику явно не понравился тон, которым с ним говорила медсестра.

– Мне нужно знать «не допустим», а точно. Я вас спрашиваю: Федоров Алексей Пахомыч – это вы?

– Пахомыч – не я. Мое отчество – Пахомович.

– Ну хорошо, хорошо, Пахомович, – смягчилась медсестра. – Вам назначено новое лекарство. – Она протянула старому художнику три крохотных таблетки в розовой оболочке и стаканчик с водой. – Выпейте прямо сейчас, при мне.

– Подождите! Мой врач сегодня сказал, что завтра утром я выписываюсь и все старые назначения сняты. А дома буду принимать другие лекарства.

– Мало ли что он вам сказал. А заведующий отделением назначил. Принимайте, больной, лекарство, я не могу на вас время тратить. Вас много, я одна.

– Ну хорошо, – проговорил, смиряясь, Алексей Пахомович и взял таблетки.

Сестра недоверчиво проследила, как он их запил, и только тогда отправилась со своим подносиком к лифту.

– Новая какая-то, – проворчал, как бы извиняясь за ее грубость, художник. – Первый раз ее вижу в отделении. У нас тут все ласковые. Так на чем мы прервались?

Агния и сама забыла, на чем прервала их разговор медсестра, и поэтому спросила чуть невпопад:

– А в последний приезд он вам звонил?

– Не только звонил… Даже устроил для меня свой этот самый перформанс, короче, непотребство, с которого я ушел. –

«Неужели что-нибудь с Никой Самофракийской?» – испуганно подумала Агния. – Знаете, я человек хоть и верующий, но терпимый ко многому. Как сейчас говорят, толерантный. Однако то, что он мне показал, это разнузданное богохульство, этот иконостас из живых тел!. Я плюнул и ушел.

– Неужели так бездарно? – вставила Агния, не понимая, что за иконостас может быть сделан из живых тел.

– Бездарно?! – удивился старый художник. – В том-то и дело, что у него нет и не было ни одной бездарной работы! С юных лет. С тех пор как я его увидел первый раз. Его поздние работы я, правда, знаю не все, их растащили по музеям, по частным коллекциям. И на этот раз все было выполнено гениально. Потому я так тогда и разъярился! Тоже мне – богомаз нашелся! – художник поднялся с кресла. – Сейчас я вам покажу фотографию, и вы все поймете, вы же искусствовед. Добро бы фрески писал, а то – на живых людях. Видите ли, двенадцать апостолов – это он парней подобрал и растатуировал, а посередине он сам – Иисус Христос! Перед зеркалом себя разукрасил! – Художник говорил это, решительно шагая по коридору, и, похоже, не Агнии, а самому себе. – Он мне снимок вручил на этом своем перформансе. Кстати, потом заявлялись некие… мутные люди, пытались его зачем-то выманить. Откуда они только узнали – вот вопрос! Но я им не дал. И даже не показал. Деньги предлагали, представляете? Столько, сколько я сейчас за книжку не получаю. Вот так! Я даже в больницу этот снимок с собой забрал вместе с документами, чтобы супружницу не тревожили…

Они почти дошли до шестой палаты, как вдруг художник приостановился, слегка покачнулся, удивленно взглянул на Агнию и беспомощно взмахнул руками, будто пытаясь ухватиться за воздух.

– Алексей Пахомович, вам плохо? – успела растерянно выкрикнуть Агния.

Старик не ответил, ноги его подогнулись, и единственное, что успела Агния – подхватить тяжелое тело, чтобы он не так сильно ударился об пол.

– Врача! Позовите быстрей врача! – крикнула она незнакомым пожилым людям, которые стояли вблизи висящего на стене телефона и с недоумением на них смотрели. Художник лежал на полу, вытянувшись во весь рост, с закрытыми глазами. Лицо его очень быстро сделалось белым, а потом стало синеть. Похожее Агния уже наблюдала – тогда в Париже… – Врача, зовите же скорее врача!

Она опустилась на колени, но не знала, что делать. Где-то. Агния слышала, что в таких случаях вдузают воздух «рот в рот», делают массаж сердца, но как все это происходит – понятия не имела. Она лишь продолжала стоять на коленях, держала художника за руку – за то место, где меряют пульс, и повторяла:

– Алексей Пахомович, миленький, не уходите! Алексей Пахомович, не уходите! Слышите?!

Наконец прибежали врачи, двое молодых мужчин. Один, отбросив полу пижамы, стал сразу делать укол, в грудную клетку – туда, где сердце. Потом кто-то подвез каталку. Тело художника подняли, положили на нее и бегом покатили в реанимацию.

Агния бежала рядом, на нее не смотрели, но она продолжала повторять:

– Он же только что шел рядом со мной, разговаривал! Он совсем был здоровый!

Она села на старый качающийся стул, стоявший у стенл поблизости от двери, куда ее не впустили, и сидела там, как ей показалось, очень долго. Наконец один из молодых врачей вышел и снова аккуратно прикрыл за собой дверь.

– Ну что? – Агния сразу вскочила и пыталась угадать ответ по его лицу.

– Что – «что»? – ответил врач почти злобно.

– Как он?

– А вы, собственно, ему кто? Дочь?

– Нет, я корреспондент… пришла для беседы.

– Какой еще, к лешему, корреспондент?!

– Я пишу книгу про его ученика, тоже художника. Ну как, его можно увидеть? – спросила с надеждой Агния. – Он разговаривать уже может?

– Разговаривать?! – переспросил врач, и по интонации, с которой он произнес это слово, она все поняла. – Разговаривать?! – повторил врач. – Теперь уже только с Богом.

Агния отвернулась и неожиданно для себя тихо всхлипнула.

– У вас документы при себе есть? – спросил врач.

– Есть. А что? Они вам нужны? – Она продолжала всхлипывать и не скрывала этого.

– Дайте-ка мне, я перепишу ваши данные. На всякий случай… Все это очень странно…

СТРАШНАЯ НАХОДКА

Возвращалась домой Агния, как обычно, после полуночи – но так, чтобы успеть доехать на метро. Она привычно взглянула на окна, ставшие давно родными, словно в этом доме прошло ее детство. Окна светились. Глеб ждал ее, листая какой-нибудь очередной научный сборник. Едва она вышла из лифта, как услышала собачий лай, перемежающийся с повизгиванием – их семейный пудель Гера почувствовала хозяйку первой. От площадки, куда довозил лифт, до их двери полагалось подниматься еще пролет. В старом доме он был довольно высок, и Агния, преодолевая его, ощущала тяжесть в ногах. Задень ходьбы ноги у нее сильно уставали, а часто и слегка опухали, так что порой сапоги стягивал с нее муж. Причем с усилием.

Забавно, что где-то между шестнадцатью и двадцатью, обсуждая будущее замужество, она, как и ее подружки, больше всего боялась привычности. Всем хотелось остроты, перца, качелей. И, только повзрослев, Агния поняла сладость надежной жизни, когда, входя в дом, заранее знаешь, что муж встретит тебя с улыбкой и ты ему долго, во всех подробностях, станешь рассказывать о прошедшем дне. А он будет слушать, сначала поддакивая, удивляясь, а потом все чаще клюя носом.

Однако в этот раз жизнь предоставила ей некоторое разнообразие. Муж хотя и встретил ее с улыбкой, но тут же тревожно сообщил:

– Трижды звонил какой-то капитан Майоров, требовал, чтобы я сообщил, где ты находишься.

– Майоров? – переспросила Агния, усаживаясь на стул в прихожей и подставляя мужу сапоги. – Не знаю такого.

– Я сначала подумал, что это такой прикол – капитан Майоров. Как в рассказе у Валерия Попова. Но потом понял, что он говорит серьезно. А еще дама несколько раз тебя требовала.

Он еще не договорил, как телефон зазвонил. Трубку взял Глеб.

– Да, она только что вошла. Пожалуйста.

– Уважаемая, –услышала она срывающийся голос пожилой женщины, который показался ей знакомым, – у меня случилась трагедия. Я не знаю, каким образом вы к ней причастны, в этом разберется милиция, но я заклинаю вас, для вашего же блага, немедленно верните мне портфель мужа.

– Простите, я не понимаю, какой портфель? Вы правильно набрали номер?

– Я-то набрала правильно, Агния Евгеньевна, а вам лучше немедленно привезти портфель мужа по адресу, который вы хорошо знаете. Повторяю: для вашего же блага.

И только тут Агния сообразила, что она говорит с женой, то есть теперь уже со вдовой, старого художника.

Будильник зазвонил как обычно – в половине шестого утра. Ева стала делать так, как прежде Гоша – вечером заводила его и ставила на пол у постели, в головах кровати. Утром можно было сразу его выключить, чтобы не расходовалась зря батарейка.

Она быстро вскакивала и уже через десять минут, натянув под длинную юбку старые рейтузы, обувалась в резиновые полусапожки, сверху на свитер набрасывала куртку и, схватив ведра, швабру с тряпками, принималась быстро-быстро делать влажную уборку в коридоре.

Начинала и заканчивала уборку она в туалетах. Оба туалета – и мужской и женский – были ее гордостью. Никто из жильцов ни разу не пожаловался на то, что там не чисто. Когда ее с сыном комендант пустил в это общежитие, он предупредил сразу.

– Будет всегда чисто – можешь жить сколько захочешь, а допустишь беспорядок – пеняй на себя.

Пенять она не хотела, потому что другого места на этой земле ей, видимо, было уже не дано. Ева делала уборку на своем этаже три раза в день и за это имела не только бесплатную комнату, но и зарплату. С семи до без четверти девять утра она убирала дворы – вместе с другой такой же беженкой, Дарьей Никитичной, они взяли себе три двора. А еще сутки через двое работали здесь же, в общежитии, дежурными. Так что на– жизнь, если не позволять себе больших трат, хватало.

Этот грязноватый журнал Ева обнаружила в женском туалете в углу за входной дверью. На журнал много раз ставили кастрюли и сковородки – грязные следы от них были на нескольких страницах. Ева автоматически уже бросила было журнал в мешок с мусором, но остановилась, чтобы его полистать. Надежды найти Гошу к этому времени у нее уже не осталось. Но она уже привыкла не пропускать ни одного дорогого толстого журнала. Обычно, пролистав полжурнала, Ева понимала, стоит искать дальше или это пустая затея. Здесь она тоже, дойдя до середины, подумала, что затея пустая, но какая-то сила руководила ее пальцами – дальше, дольше. И между двумя немного слипшимися страницами, где были изображены «красивые девушки для мужчин и женщин на все вкусы», она увидела ту самую страницу. И у нее даже руки задрожали. Мелко-мелко. И колено. Да, это был журнал, который читал тогда в метро пассажир. Ева хорошо запомнила тот разворот: справа – фотография Гоши, слева – чья-то другая, а под фотографиями – текст.

Впервые за несколько лет Ева, даже не начав уборку туалетов, ушла к себе. Она повернула ключ в замке и, надев очки, разгладив рукой мятые страницы, наконец-то по-настоящему смогла их рассмотреть. На фотографии был изображен как бы не совсем ее сын: если татуировка была та самая, Гошина, то лицо – абсолютно чужое, гладкое, как у Фантомаса, оно не имело никакого выражения и поэтому вселяло ужас.

Ева отложила журнал и сняла очки, чтобы тихо поплакать. Потом, вспомнив про текст, решила немедленно его прочитать. Может быть, объяснение того несчастья, которое случилось с Гошей, здесь, на этих страницах. Она прочитала статью дважды, но поняла из нее очень немного. А главное, было непонятно, какое отношение ко всему тому, что было напечатано, имеет ее Гоша.

В статье рассказывалось о скандале, который разразился только что на всемирно известном аукционе Сотби. Сверху была даже надпись: «Горячий материал. Срочно в номер!»

Какая-то малоизвестная фирма попыталась выставить на продажу муляж мужчины, затянутый в татуированную кожу. Дирекция аукциона, возможно, допустила бы и такое экзотическое произведение, если бы об этом не пронюхали журналисты. Первыми всполошились европейские общества по охране животных. Они были уверены, что татуировка была нанесена на крупную, предварительно побритую живую обезьяну. Владелец фирмы, которая пыталась выставить этот муляж, от ответов на вопросы о происхождении татуировки уклонился, объясняя отказ анонимностью продавца. Тогда дотошные журналисты раскопали, что следы странного произведения ведут вроде бы в Центральную Африку, это подтверждало «обезьянье» происхождение татуировки. Но эксперты от анатомии уверяли, что татуированная кожа снята с человека белой расы, причем с живого или с только что умершего сразу же после смерти. Здесь пора было бы вмешаться Интерполу, но и муляж, и посредническая фирма неожиданно исчезли. А один из глав центрально-африканских государств сделал специальное заявление для прессы, в котором утверждал, что это произведение не имеет никакого отношения к традициям его страны и что последний раз у них на родине белый человек был съеден несколько десятилетий назад, причем самим правителем страны, который был впоследствии заочно осужден трибуналом за ритуальный каннибализм.

Искусствовед, в руки которого попали фотографии таинственных татуировок, с некоторой долей сомнения предполагал, что их автором может быть знаменитый русский художник Антон Шолохов, который, как известно, увлекался различными мистико-теософскими учениями, а в последний год жизни временами практиковал подобный род графики.

В любом случае попытка выставить на известный аукцион, хотя бы для предварительной оценки, разрисованную кожу, снятую, по всей видимости, с живого человека, поставила перед мировой художественной общественностью ряд серьезных моральных и юридических проблем. И решать их придется в недалеком будущем.

Под статьей в рамочке было дано еще одно горячее «сообщение» о том, что кроме «белого» Сотби уже несколько лет действует нелегальный «черный», где подобные экзотические люди-картины уже продавались анонимным коллекционерам. Причем их стоимость измеряется сотнями тысяч долларов.

И хотя про самого Гошу в этой статье не было сказано ни слова, Ева Захарьянц, отбросив журнал, долго сидела, окаменев от боли и ужаса. Такого изуверства, чтобы с живого человека снимали кожу, она представить не могла. А главное – с мыслью о том, что этим человеком мог стать ее сын, жить дальше было невозможно. Лучше умереть, чем носить это в душе.