Текст книги "Татуировка"

Автор книги: Елена Милкова

Соавторы: Валерий Воскобойников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

В следующий раз он увидел Антона через девять лет, когда поступил в среднюю художественную школу при Академии.

Как ни странно, они сразу узнали друг друга.

Иногда Агния оставляла рассказ Кирилла Агеева таким он записался у нее на диктофон, порой переписывал по-своему. Но главное – факты, масса фактов…

В мастерскую Кирилла она шла, полагая, что встреча с ним займет часа два, не больше. А в результате провела чуть ли не полный день – с небольшими перерывами на кофе.

В художественной школе был грандиозный конкурс и поступившие чувствовали себя победителями. Кириллу и Антону выдали билеты с фотографиями, по которым они могли бесплатно проводить в Эрмитаже и Русском музее все свободное время. Они записались в академическую библиотеку.

Антон Шолохов выделялся и там.

– Ты что, Петров-Водкин? – спросил его педагог на одном из первых занятий. – Зачем так корежить пространство?

Педагог следовал старинным методикам Чистякова и Шишкина, по которым академические студенты оттачивали технику рисунка в конце XIX века. Он раздавал в начале занятия фотографии и требовал их копирования. Успешным считался тот, кто воспроизводил фотографии в точности. Для Антона каждая точка в пространстве уже тогда имела особый смысл, и от этой безмозглой нетворческой работы он так ярился, что однажды разорвал фотографию в клочья, за что был немедленно изгнан за двери мастерской.

Уже тогда он придумал собственный стиль одежды – черные брюки, черная блуза, а на ней пламенеет огромный галстук. Это было как вызов и однокашникам, и государственной идеологии. Все они только что покинули пионерские организации в своих школах и с радостью сбросили опостылевшие пионерские галстучки. До вступления в комсомол когда просто обязывали носить эти идеологические приметы, в школу без галстука не впускали. А Антон продолжал носить красный галстук, как бы говоря всем: «У вас свои правила жизни, а у меня – свои».

Потом Кирилл понял, что этот стиль шел, скорее, от бедности. Родители многих поступивших в престижную школу одели своих чад в дорогие костюмчики и джемперы. А у Антона ничего такого не было. Отец к тому времени умер, мать постоянно болела.

Что он живет впроголодь, Кирилл сообразил месяца через три. Однажды на большой перемене Антон встал неподалеку от буфета и выставил на продажу репродукцию картины Питера Брейгеля в деревянной рамочке. Его окружили ученики, кто-то спрашивал, откуда он ее взял, кто-то пытался сбить цену Когда репродукция была продана, Антон сразу устремился в буфет и, отстояв в очереди, накупил себе немыслимое количество котлет на кусках хлеба и несколько стаканов чая без сахара. В это время прозвучал звонок, и он стал проглатывать котлеты, почти не жуя. А оставшиеся сложил в полиэтиленовый мешок и унес с собой, чего до него не делал никто.

На другой неделе Кирилл снова увидел его у буфета с репродукцией в рамке – на этот раз Антон продавал работу Сальвадора Дали. Тогда в Советском Союзе увидеть альбомы и классика Брейгеля, и сюрреалиста Дали было практически невозможно. Разве что в какой-нибудь книге под названием «Критика западного искусства». А тут – отличные репродукции. Лишь через год, когда Кирилл узнал, что в академической библиотеке выдают даже запрещенного Дали, он все понял. Там, где полагалось красоваться репродукциям, зияли пустые места.

– За год он опустошил академическую библиотеку, – рассказывал Кирилл Агнии. – Эти изрезанные альбомы и сейчас там стоят. Возьмите их и убедитесь сами – отсутствует самое ценное. Это Антон поработал. Правда, теперь, благодаря его славе, те альбомы стали музейными экспонатами – к ним прикасалась рука самого Шолохова. Но я-то на него и тогда не очень разозлился. Когда несколько дней не ешь, чего не сделаешь. У нас некоторые в буфете покупали пирожные, всякие кексы, а он – только котлеты, черный хлеб и несладкий

Из художественной школы их с Кириллом исключили за формализм.

«Объяснить, – написала Агния, когда дошла до этого места в своем тексте. – Тем, кто родился после восьмидесятых, это понять трудно». А случилось обычное дело: обкомовскому начальству взбрело повторить подвиг Никиты Сергеевича Хрущева. Начальство неожиданно заглянуло на выставку работ молодых, и там ему чрезвычайно не понравилась картина «Демонстрация». На лицах у демонстрантов и у тех, кто стоял на трибуне, было что-то звериное. А Дворцовая площадь, уставленная красными флагами, так странно выгибалась, что напоминала кровавую чашу.

– Кто художник? – строго спросил партийный вождь городского штаба.

– Антон Шолохов. Талантливый парнишка и работать готов – сутками! Правда, слишком уж своевольный.

.– Пусть своевольничает за стенами школы, – определило начальство судьбу Антона. – То, что вы здесь повесили, называется не своеволием, а политической диверсией.

Неодобрительно оно отозвалось и о работе Кирилла.

Через две недели их приняли в эрмитажную бригаду такелажников. Днем они перемещали картины в тяжелых рамах, Иногда и скульптуры. А в свободное время каждый занимался творчеством. Антону разрешили копировать картины Рембрандта и Эль Греко. И посетители постоянно видели его в зале с мольбертом. Изучить каждое движение кисти большого мастера – это уже отличная школа.

Спустя год директор Эрмитажа разрешил устроить выставку произведений технического персонала. Выставка просуществовала три дня. Слухи о ней разошлись заранее, и к открытию выстроилась грандиозная очередь. Однако на третий день появилось все то же обкомовское начальство, и пришлось немедленно объявлять о закрытии экспозиции. А газетам – переверстывать уже набранные полосы. Упоминать о выставке начальство запретило настрого. А ребят снова изгнали. Теперь из Эрмитажа.

– Но, знаете, мы не пропали, – проговорил Кирилл, попивая очередной кофе. – Нас стали покупать коллекционеры. Геннадий Гор, был такой писатель, у него дома висели и Бурлюк, и Петров-Водкин, и Филонов с Малевичем. Он прямо на выставке договорился с Антоном, что тот принесет ему свои работы. И скоро получилась смешная вещь: вроде бы нигде мы не выставляемся и в прессе упоминать про нас запрещено, а среди коллекционеров мы, можно сказать, в славе. Особенно, конечно, Антон. Его даже один старик, Федоров Алексей Пахомович, он тогда был профессором в Академии, позвал работать в свою мастерскую. И Антоха вкалывал, как зверь. У нас – всякие гулянки, а он в мастерской: или у Федорова, или у скульпторов. Я потом, когда мы с ним вместе вот эти мастерские получили, сам увидел, как Антон работает. Он из своей кельи сутками не выходил, пока последний штрих не поставит.

– Но какое-то систематическое образование он получил? – не удержалась Агния.

– Образование? – удивился Агеев. – Да тогда образование было в воздухе: мы все много читали, смотрели, общались, спорили. Кто что узнает – сразу передает другому. А в Академии, если вы о ней говорите, там наоборот – слабаку туда лучше вообще не ходить: лишится личности. И Антон, что еще важно, был у нас всегда авторитетом. То есть каждый понимал: вот – мы, а вот – он. Может, потому что в нем всегда жило напряжение духа. Мы даже шутили, что его к потолку за ноги подвесь – он все равно рисовать будет.

– А женщина? У него была тогда женщина или девушка? Короче, возлюбленная?

– Да… – проговорил вдруг Кирилл. – Но тут мы вступаем на опасную почву. О покойниках плохо не говорят.

– Ну если вам неприятно…

– Конечно, все уже улеглось. Так что можно и рассказать. У меня, например, он увел первую жену, Манюшу. Вот отсюда, с этого кресла, на котором вы сидите, взял и увел. Она как раз училась в Академии на искусствоведческом, и наши матери давно дружили – получалось, что мы были знакомы с детства. Ну и два года прожили, так сказать, в законном браке. А потом она зачастила сюда. И когда я был тут, и когда меня не было. Короче, когда до меня дошло, я ей сказал: «Манюша, ты уж сама выбирай: он или я». Она молча встала с кресла и ушла к нему в мастерскую. Так и не сказав ни слова. Вроде бы банальная история, но обидно было – до жути! Все-таки дружба – дело святое. А тут я сразу потерял и жену, и друга. При этом я-то знал, что она ему нужна только в санитарно-гигиенических целях. Он и у других друзей брал подруг только для этого. То, что мы называем любовью, там и рядом не стояло. Это мы тоже с приятелями обсуждали и пришли к выводу: у него там, где живет желание любить, гнездилась страсть к живописи. А женщина – так, проходное…

– Он на ней не женился? – уточнила на всякий случай Агния.

– Да какая женитьба! Порисовал месяца два, и привет. Для меня это тоже было мукой. Когда я ее рисовал, то воспринимал как откровение Божье, как дар свыше! А тут Антон ее за стеной точно так же раздевает и рисует. Мне это трудно объяснять…

– Нет-нет, я все понимаю! – сказала Агния. – Это настоящее страдание.

– Потом ее подобрал один скульптор. И посадил на иглу. Ему-то самому удалось как-то выбраться, а она умерла от передозировки. Это уже было, когда Антон уехал к Гарни. Тоже, кстати, история. Я уже упоминал: она ведь ко мне приехала, за моими работами.

– То есть как? – Агния специально подчеркнула удивление.

– Скучно рассказывать. Мы все мечтали проявиться на Западе. И кто-то ей там про меня напел. Она мне письмо. Матушка моя из дворянок, хоть и работала всю жизнь, машинисткой, но меня, слава Богу, французскому с детства учила, так что я, не как многие, сразу ответил. И у нас началась переписка. Эти письма в сборнике напечатаны, могу вам дать. Она прилетела внезапно, я был в Вологодской области – ни телефона, ни адреса – и не знал ни о чем. А тут Антоха видит: у моих дверей мнется пожилая, но изящная французская дама. Ей – шестьдесят пять, ему – двадцать шесть. У нее – замки, картинные галереи, у него – коммуналка. Ну и, естественно, он ей во внуки… Он ее заводит к себе, угощает кофе с ликером, который она привезла для меня, и укладывает на диван. Через трое суток она уезжает из его мастерской прямо в аэропорт потрясенная: во-первых, его работами, а во-вторых, сами понимаете… У нее давно, наверное, таких молодых мужчин не было. И увозит слайды его работ. Как вам эта история?

– Не знаю, что и сказать, – не сразу откликнулась Агния.

– И главное, хоть бы слово он мне сказал. Я возвращаюсь из Вологды и ни о чем не догадываюсь. Через полгода он уже там. они вдвоем открывают его выставку. А по идее на его месте должен был стоять я. Он, конечно, вину свою чувствовал и, когда приезжал, даже не звонил. Ну и я ему тоже… Короче, все это лучше не писать, все-таки о покойниках – или хорошо, или ничего… Это я только чтобы вы поняли… Тем более, там он стал гениальным художником. Я лишь некоторые его последние работы видел, и то в слайдах, но это – великая живопись. Да и стоит каждая столько, сколько мне за всю жизнь не заработать.

На этом он свой рассказ и закончил.

В ПОИСКАХ ЖУРНАЛА

Ева стояла на ступеньках около входа в метро «Нарвская» и глядя с высоты на журнальный лоток, ждала, когда поблизости не будет покупателей. Но, как назло, только она делала шаг, чтобы спуститься к лотку, как рядом с ним возникал новый человек и принимался рассматривать обложки тех самых журналов, которые были ей теперь нужны. Только дотронуться до них при посторонних она не смела.

Наконец пространство перед лотком оказалось пустым и Ева, стараясь не показывать спешку, остановилась напротив продавщицы и, неуклюже, стыдясь, указала пальцем на журнал с яркой неприличной обложкой. Таких журналов продавалось множество, и в каком-то из них была помещена фотография Гоши.

Журнал стоил дорого, и Ева долго пересчитывала мелочь, потому что бумажных денег ей не хватило. Она боялась, что мелочи не наберется и тогда придется отходить с двойным позором. Мало того что она, немолодая женщина, мать сына-студента, заинтересовалась таким журналом, так еще и денег у нее нет.

А деньги у Евы в самом деле кончались, если не считать тех долларов, которые она зашила в подушку. Но они могли пригодиться.

Кто-то ей недавно рассказал, что Гошу могли украсть и продать в рабство, что сейчас это дело будто бы очень распространено: в городах воруют юношей и перевозят на Кавказ для продажи. Ева таким россказням не желала верить – ведь она сама родилась, выросла, вышла замуж и родила ребенка на Кавказе, точнее – в Закавказье, но ничего подобного не слыхивала.

– Так ты когда жила в своем Спитаке? – рассмеялись ей в ответ. – До землетрясения? А теперь там многое изменилось.

– В Армении такого не может быть! – возразила она столь твердо, что рассказчик даже смутился.

– Ну в Армении, может, и нет, не знаю, я там не был. Зато там, где был, рабство процветает. Такие теперь порядки. Но некоторым везет – за ними приезжают из России и выкупают.

Ева даже к председателю армянской диаспоры в городе ходила, умоляла связаться с председателями других диаспор – вдруг Гошу продали в рабство какому-нибудь народу. У нее созрел план. Если мальчика по правде продали в рабство, она приедет к его хозяевам и предложит в рабыни себя, а Гошу – чтобы отпустили на волю. Она ведь может делать любую работу, и интеллектуальную, и грязную. Для такой поездки Ева и берегла доллары.

Но сначала надо найти журнал, который в метро рассматривал пассажир. В конце концов ее мальчик мог нечаянно попасть в какую-нибудь грязную историю, и вот теперь его заставляют отрабатывать деньги, снимаясь для таких журналов. А он, испугавшись позора, просто от нее прячется. Если бы это было так! И мало ли, быть может, в том самом журнале о Гоше все и рассказано. Теперь она знала, что умрет, но журнал отыщет.

Скоро оказалось, что это не так-то легко сделать. В первый раз она час ходила кругами около лотков, пока решилась подойти и протянуть за неприличным журналом руку. Но ради сына на какой позор не пойдешь!

Порывшись еще раз в кармане куртки, Ева наткнулась на несколько монет, и мелочи, к счастью, хватило. Ева быстро, чтобы это видело поменьше людей, спрятала дорогую покупку в темный, непрозрачный полиэтиленовый мешок и юркнула в метро. Теперь оставалось поскорее добраться до общежития, закрыться в комнате и перелистать страницы – вдруг как раз на одной из них напечатана фотография обнаженного Гоши.

Всякий раз, когда Ева спрашивала себя, почему сын позволил поместить свою фотографию в журнале, у нее рождался новый ответ. И только одно она поняла сразу – с ним случилась беда. Потому что по своей воле Гоша ни за что бы на такой позор не пошел.

Дорога от метро «Нарвская» до дома заняла чуть больше получаса. Ева покупала журналы каждый раз у нового лотка, чтобы продавцы и в самом деле не заподозрили в ней маньячку. Поначалу она хотела рассматривать их тут же, в ближних подъездах, лишь бы поскорее. Но сразу чуть не попала в беду: не заметила, как следом за ней увязался нетрезвый мужчина. И едва пристроилась на незнакомой лестнице у окна между первым и вторым этажами листать страницы, как он возник прямо перед ней и, дыша на нее своими ароматами, цепко схватил за руку.

Этот тип, видно, решил, что она – «та самая», которая за бутылку согласится с ним на все, и потащил ее через улицу к себе домой. Она с трудом от него отбилась и с тех пор стала листать эти чертовы журналы только дома.

Сегодня журнал ей попался толстый, но, дойдя до середины, Ева поняла: Гоши нет и здесь – дальше шла реклама дорогой мебели, импортных автомобилей, ювелирных изделий, марочных напитков… Она отложила журнал и решила немного полежать – от постоянного голода кружилась голова.

НЕ ВСЯКАЯ НОВОСТЬ НА РАДОСТЬ

– Олька, ты что, уж совсем оборзела?! Мало того что моего мужика увела, так еще я должна твоего Генку хоронить! – Голос Натальи Дмитренко, жены Миши Петрова, звучал чересчур возбужденно. Скорее всего, бизнес-дама была слегка пьяновата. Продолжать разговор в таком тоне было не возможно, и Ольга решила положить трубку. – Олька, что молчишь? Оглохла, что ли?

– Обдумываю, что ответить, – решила все же отозваться Ольга.

– Я тебе чего звоню-то. Если вам так надо, могу, конечно, в Германию съездить. Но расходы – за твой счет.

– Спасибо, Наташа, я согласна. – Ольга превозмогла гордыню и ответила вполне смиренно.

– Она согласна! – передразнила Дмитренко. – Я вас умоляю! Да ты хоть знаешь, сколько там похороны стоят?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Еще не хоронила никого. Не приходилось пока. – Наталья хихикнула. – У тебя баксы-то есть? Тебе Генка, прости за интимный вопрос, сколько оставил?

– Ничего он мне не оставил, ты же знаешь. Но похороны я оплачу.

– А то смотри, у них там наверняка есть льгота… как это называется… для бездомных, в общей могиле. Как Моцарта хоронили, помнишь? – Она опять хихикнула.

– Не помню. – Ольга попыталась всадить в свой ответ столько сарказма, сколько возможно, но Наталья этого не заметила.

– Генка, конечно, такой же Моцарт, как ты ему – супруга. Ну анекдот вы мне с Мишкой подсуропили! Жила, жила, ни о чем не ведала. Может, вы сговорились и киллера наняли?

– Наташка! Ну что ты несешь?!

– Ладно, подруга, не обижайся. Хотя это я должна обижаться. Кто у кого мужика-то увел? Значит, так. Ты мне оплачиваешь дорогу и счета, которые за похороны.

– Хорошо, – устало подтвердила Ольга.

– Ну, а Мишка? Ты с ним как? По мне, так он мужик никакой. Скажи что-нибудь, подруга. – Ольга упорно молчала. Не хотела она развивать эту тему. – Ладно. «Что ты дышишь так в трубку мне гневно?» Песню такую слышала? Ага, это про тебя. Значит, об оплате договорились. Завтра я отбываю. Ауфвидерзеен, любовница моего мужа.

Связь прервалась. И теперь Ольге пришли спокойные и умные слова, которые следовало бы произнести в разговоре с этой богатой и пошлой дурищей. Впрочем, у Ольги с ней так получалось всегда. Уже в первые минуты общения чувствовала себя загаженной, а когда находила ответы – было поздно.

Когда Агния подходила к ведущей во двор арке, путь ей перебежал большущий черный кот. И хотя она всех уверяла, что в приметы не верит, кот заставил ее приостановиться: может, кто-то идет следом? Нет, следом никто не шел. Но едва Агния сделала шаг, тот же самый кот промчался снова, только в обратном направлении. Теперь Агния и вовсе запуталась: или ей грозит, так сказать, неудача в квадрате, или кот, наоборот, отменил для нее собственное магическое действие.

Подъезд, в который она вошла, оказался на удивление чистым. От стен исходил приятный запах свежей краски, и юные варвары еще не успели оставить на ней свои скабрезные граффити.

В последний петербургский приезд Шолохов жил в квартире номер одиннадцать на четвертом этаже. Отсюда он помчался навстречу своей всемирной славе. И Агнии хотелось хотя бы на минуту войти в эту квартиру, увидеть расположение комнат. А если повезет, то и узнать что-нибудь от соседей об этом периоде его жизни. Поэтому она пожалела, что не пришла сюда раньше: вдруг он тоже оставил какой-нибудь след на стене, но теперь уж поздно – закрасили.

Агния специально выбрала вечернее время, чтобы застать побольше жильцов. Однако дверь в квартиру, где жил Шолохов, казалась наглухо запертой: несмотря на долгие звонки, там те чувствовалось никакой жизни. В соседних квартирах на той же площадке ей открыли сразу, но вопрос о художнике, который тут жил в прошлом году, вызвал у жильцов полное недоумение. Эти люди никакого художника не помнили и не знали. Агния подумала, что она и сама, прожив два года в квартире Глеба, не знает почти никого из соседей. Городской подъезд – это все-таки не деревня.

Она уже решила, что ничего ей тут не обломится, и медленно стала спускаться, как вдруг на третьем этаже, точно под шолоховской квартирой, открылась дверь и на площадке появилась старушка.

– Ищете кого-то? – спросила она.

– Ищу, – подтвердила Агния, внутренне делая стойку. Уж такие старушки обычно знают про каждого жильца больше, чем она сама про себя. – Тут в прошлом году жил такой художник, Шолохов. Не знаете?

– Художник? – переспросила старушка. – Так это вы к нему? Я вас еще в окно заприметила, когда вы по двору шли. Он год назад тут жил, наверху.

– Я не к нему, я – журналистка. – Агния на всякий случай продемонстрировала старушке журналистский билет. – Пишу о нем статью для газеты. – Такое объяснение Агния считала более приемлемым для простого народа: книга – это как-то уж чересчур.

– Так я вам все могу о нем рассказать. – Старушка оживилась. – Вы чем интересуетесь: личной жизнью или друзьями?

– И тем, и другим. – Агния улыбнулась.

– Я даже в милицию один раз обращалась из-за него, такое он тут вытворял.

– Он вообще-то всемирно известный художник.

– Не знаю я, кому он там известный. Я Репина знаю… – Старушка задумалась, видимо, вспоминала других художников, – Еще этих… Шишкина, Куинджи. А Шолохов? Не знаю такого художника. Писатель был, а художник… Я сначала обрадовалась – немолодой мужчина, а потом как начали ходить разные парни…

– Шумели сильно? – с сочувствием спросила Агния.

– Шумели! То топают, то дверью хлоп – сюда, хлоп – туда. А я каждый раз выскакивай, смотри: кто там еще идет!

– Да, действительно много вам было от них беспокойства, – посочувствовала Агния, стараясь не улыбнуться.

– Ладно когда парни, а то девочка, школьница!

– Дочка чья-нибудь? Ну там приятелей его…

– Если бы дочка! – Старушка приблизилась к Агнии почти вплотную и зашептала: – Я сначала так и решила: дочка. Еще подумала: девчонке лет двенадцать, а наряжают как проститутку!

– Как проститутку? – удивилась Агния. Она уже поняла, что ничего путного от старушки не узнает. – Как же ее наряжали?

– А так – колготочки, юбочка, блузочка, туфельки на каблучках – все взрослое. И две косички, с большими бантами, будто пай-девочка. Знаете, как такое мужчину возбуждает?

– Не знаю. Какое – такое? – не удержалась Агния.

– А! – Старушка махнула рукой. – Увидели бы, сразу поняли. Целыми днями у него сшивалась. Я даже спросить хотела, когда встретила на лестнице: «Девочка, а твои родители знают, что ты в школу не ходишь?»

– Не спросили?

– У нее спросишь! По лестнице – шмыг, вежливо поздоровается и бегом. Пока я рот раскрою, она уже своим ключом дверь открыла.

– У нее был свой ключ? – удивилась Агния.

– Да, как у хозяйки. Придет и сразу в ванную. Я же под ними, каждый звук слышу, а когда вода по трубам течет… Но это еще что, – зашептала снова старушка. – Они там настоящий Содом и Гоморру делали.

– Какие Содом и Гоморру? – Агния даже подумала, что ослушалась.

– Такие, за которые – сразу в тюрьму. Я потому в милицию и звонила.

– А как вы могли узнать об этом?

– Из-за ее ванны и узнала. Она туда залезла, устроила мне протечку. Я к ним поднялась, хотела постучать, а дверь незапертая. Вошла в квартиру, а они на диване голые, вдвоем.

«Только этого мне не хватало!» – ужаснулась про себя Агния.

–Я тихо вышла и сразу – к участковому. Он у нас рядом, через дом. Говорю: «Наведите порядок, надо мной взрослый мужчи на со школьницей спариваются!»

– Пришел?

– Кто пришел? Участковый-то? Да они его купили! Я думала он этого вашего Шолохова в наручниках выведет. А он через пять минут – хлоп их дверью. Я спрашиваю: «Ну что, все видели?» А он мне дуру тычет. Дура ты, говорит, и пошел вниз. Рот так. Я потом эту девочку видела знаете где?

Агнии уже надоело слушать старушечьи сплетни и пора было мчаться дальше. Да и какое ей было дело до сексуальных отклонений незнакомого мужчины. А уж знакомого – тем более. Еще не хватает поместить этот соседкин рассказ в книге.

– Увидела я ее на афише, вот где! У них, у цирковых, ведь все не так!

Агния на всякий случай записала в блокнот имя и отчество старушки, которые та с удовольствием продиктовала.

– Я и телефон вам дам, – предложила она. – Как статью напечатаете, уж позвоните, чтобы я купила газету. Подругам покажу. Все-таки не каждый день…

– А знаешь, Глебушка, я, наверно, откажусь от этой книги, – сказала Агния утром за кофе.

– Не справляешься?

– Да нет, не то. Такие вещи о нем узнаю, что не знаю, как и рассказывать.

И Агния, смущаясь, пересказала историю, услышанную от последней российской соседки Антона Шолохова.

– Помнишь, я говорила о сверхзадаче? О борьбе Бога и дьявола в душе художника. А тут – какая-то грязь. Новая Лолита. Причем она к нему в квартиру якобы приходила сама.

– Да, история премерзкая, – согласился Глеб. – Лучше о таком не писать. Слушай, неужели ее нельзя обойти? Ты просто забудь об этом, и все.

– Я уж думала… Ведь надо же аванс возвращать, если откажусь.

– Смотри, если почувствуешь, что уж очень противно, отказывайся. Главное – не напрягаться. Займем, в конце концов, и отдадим этот грешный аванс.

– Не знаю… А может, это и есть та самая борьба?..

– Агния Евгеньевна, вас, – сказала практикантка Гася, протягивая ей трубку.

Агния ждала звонка от завлита Красноярского театра, который утром должен был прилететь на гастроли, поэтому разочаровалась, услышав голос мужа.

– Агаша, хочу тебе новость сообщить.

Они с Глебом ежедневно звонили друг другу на работу, но не с утра же, едва она только вошла. Они и расстались-то всего минут двадцать назад в метро.

– Какую еще новость?

– Про твоего Шолохова. – Глеб говорил так радостно, словно хотел сообщить об открытии Америки. – С сегодняшнего дня в Русском музее экспонируются две его работы – картина и скульптура.

– А ты не ошибся? —Такую новость в первую очередь положено знать ей, все-таки она ведет культуру в своей газете.

–Только что по «Эху» сказали.

Опять ее опередило это вездесущее «Эхо Москвы». Хорошо бы в газете никто не узнал.

– Спасибо, сейчас сбегаю, посмотрю.

Агния собиралась по приходу в редакцию включить чайник, чтобы выпить свой традиционный утренний кофе, но решила и в самом деле сбегать в музей. Во-первых, в это время там полупустые залы и можно свободно рассматривать любую работу, а во-вторых, что еще важнее, чем во-первых: если кто-то из коллег заговорит с ней об этом событии, она ответит уже как хорошо осведомленный человек.

А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…

В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей – лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнаженной девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, – это и есть то, ради чего она пришла.

Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными – счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъема, – в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.

– Рано пришли, в два часа дня будет открытие, – сказала ей знакомая пожилая смотрительница. – Приедут из мэрии.

– Спасибо, но в два я должна быть на работе.

Ее подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было – Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они – дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила – это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой. Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.

Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.

– Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? – Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» – подумала Ольга Васильевна. – Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?

– Не знаю, домой уже прилетела?

– Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.

– Что тебе сказать, – выдавила Ольга, – я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?

– Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроем хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он – давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! – выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. – то для тебя он Мишка, а для нас – Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я – вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова – я, а там, в России, – ты. И еще вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчет принят?

– Принят, – эхом повторила Ольга.

– Будем продолжать поминки. Правда, Жанка?

Разговор прервался, и Ольга Васильевна взглянула на часы. Стрелки показывали пять утра. Там, откуда Дмитренко звонила, было, следовательно, три ночи. Самое время для поминок. Выспаться опять не получилось.