Текст книги "Смирновы. Хроники частной жизни"

Автор книги: Елена Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Часть

II

. Братья и сестры. 1960-70-е.

«Кто говорит что он во свете, а ненавидит брата… тот во тьме.»

Глава 1.

1.1.

Савелий и Любовь в детстве не дружили.

Сказывалась ли разница в возрасте или что еще, но в свои игры Савик сестру не пускал, ее вещи прятал или ломал, дергал за волосы, дразнил, отвешивал подзатыльники.

Папа и мама почти всегда были на работе, зато дома оставалась бабушка. Целыми днями она готовила, стирала, гладила, вытряхивала и складывала, натирала мебель, намывала окна и полы. Иногда присаживалась у окна, складывала на коленях тяжелые руки, смотрела на корявый тополь и не так давно построенную пленными немцами пятиэтажку, в палисаднике которой вольно росли разноцветные цветы «веселые ребята».

Спасаясь от Савелия, Любочка убегала на кухню, утыкалась в бабушкин живот, в пахнущий котлетами фартук.

– Ты ж моя деточка, – умилялась Надежда Васильевна, гладила по голове, по туго заплетенным косичкам.

Любочка оборачивалась и показывала язык брату, грозившему кулаком в приоткрытую дверь.

– Иди, поиграй, – слегка отталкивала бабушка, и Любочка уходила в комнату, пряталась под круглый стол, за занавес скатерти. Там жили одноглазый черный медведь Тимофей и книга «Путешествие Нильса с дикими гусями», которую она полюбила прежде, чем выучилась читать, цветные карандаши и старая Савикина азбука. Любовь ее с увлечением разрисовывала, разложив на перекрестье между ногами – львиными лапами.

Квартира считалась однокомнатной, а на самом деле комнат было полторы, даже две. Первая, просторная, светлая, с двумя диванами с резными спинками, комодами, круглым столом, трюмо, пианино и фикусом заканчивалась бархатной портьерой. Портьера отгораживала большой альков под названием «темная комната», где находились книжные полки, радиоточка, гардеробы с одеждой и супружеская кровать. Дети спали на диванах, бабушка на ночь ставила себе скрипучую рыжую раскладушку. Белье стелила кипенно-белое, крахмальное, вываренное в кипятке, высушенное на чердаке, выглаженное до хруста раскаленным чугунным утюгом.

Соседи завидовали и восхищались – ощутимым достатком, довольством, парой удачных и ухоженных детишек. Обсуждали и осуждали, конечно. Особенно то, как мальчика назвали. Не Сергей, Игорь, Олег к примеру, Ким, Роберт или Эдуард, а Савелий, во дворе Савва или Велик, дома – Савик. Это ж надо додуматься! Все равно что Акакий какой-нибудь…

1.2.

В первых числах июня выезжали на дачу.

Переселялись основательно; везли матрасы и перины, постельное белье, ведра, кастрюли, сковородки, прочие хозяйственные принадлежности. Нанимали грузовик, ЗИЛ с закрытым кузовом. Шофер был сын бабушкиной приятельницы, молодой, жизнерадостный, в кожаной куртке и кепке.

Любочке нравились люди в кепках, они много шутили, пахли крепко, но не противно, угощали конфетами и распространяли ощущение простоты и безопасности. Она сидела на коленях у бабушки в кабине, высокой, как дом. Дядя Витя ловко крутил баранку руля, словно переправляя их в другую страну, к иным приключениям. Москва заканчивалась, к дороге подступали поля и сосны, грузовик рычал на подъемах, небо из плоского и бледного превращалось в синюю перевернутую миску с плавающим в ней солнечным желтком. Любочке скоро исполнялось семь лет, и дядя Витя разговаривал с ней, как со взрослой, спрашивал, собирается ли она в школу, умеет ли читать и считать.

– Считаю я не очень хорошо, – честно отвечала Любочка, – а читать могу и даже сама книжки читаю.

Это было правдой.  Ей еще не исполнилось пяти, когда она выучила буквы и научилась складывать слова в Савикином букваре.

– Хорошая девочка, умница, – подытожил шофер Виктор, сворачивая с шоссейной дороги под мост и въезжая на главную улицу поселка, – а вырастет – красавицей станет, да, Любочка?

– Это еще зачем? – недовольно отозвалась Надежда Васильевна, приверженица простых житейских мудростей, – не в красоте счастье.

Красота для нее и вправду была абстрактной категорией. В войну она пополнила безнадежную вдовью когорту, в полной мере хлебнувшую лишений. И ей еще повезло. Дочь вырастила: высшее образование, муж удачный, дети здоровые. Крепкая семья. Живи и радуйся.  (Только, как радуются, она, похоже, подзабыла.

– Дом, дом, наш дом! – подскочила у нее на коленях Любочка.

– Да, деточка, – отвечала бабушка, – быстро доехали, спасибо дяде Вите.

–Спасибо, дядя Витя! – горячо поблагодарила Любочка.

Тот в ответ усмехнулся.

Деревянный дом с верандой, эркером-«фонарем» и башенкой прятался за облезлым штакетником, диким виноградом, долговязыми ушастыми лопухами и сиреневыми кустами.

Открыли отсыревшую калитку, прошли по заросшей тропинке. Виктор носил вещи, складывал покамест у крыльца. Надежда Васильевна взошла по ступенькам (средняя шатается), отперла щелястую дверь под проржавелым козырьком. Пахнуло плесенью и немного мышами. Она вздохнула, отмечая заботу за заботою, что надо успеть сегодня. Витю рассчитать и отправить. Перед этим глянуть – не нужна ли где срочно мужская рука. Любочку устроить и покормить. Вещи разобрать. Подметать, мыть, топить, проветривать. Посмотреть на втором этаже, не протекло ли.

Сколько раз говорила желоба прочистить, что листьями забило. А зятю недосуг, и братец его отмахнулся. Ладно, соберутся, позаботятся. Наймут мастера забор поправить, кровельщика и печника Дмитрия Степановича позовут, сломанную ступеньку и хлипкие перила сами починят, справятся.

День был теплый, и к вечеру нисколько не похолодало, в воздухе разливалась душистая и нежная свежесть поздней подмосковной весны и раннего лета. Любочка играла среди ландышевых зарослей. На ватном одеяльце, чтоб не застудилась, не дай-то Бог. За закатным багрянцем сосен, за соседскими заборами мелькали люди, звонко перекрикивались, жгли костер. Если Исаевичи переехали и детей привезли, Савику с Любочкой веселее будет.

С улицы тоже слышны были голоса, шлепки мяча, собачий лай. Там натянули сетку и азартно играли в волейбол. И все эти праздные дачные звуки перекрывал густой соловьиный цокот. Он шел словно отовсюду, с силой проникая во все поры ощутимой физической волной, как голос виолончели или колокольные звоны. Он как будто развязывал, отпускал что-то в душе. Надежда Васильевна застыла на крылечке, сложив крупные, измученные возрастом и трудом руки на груди, забыв ненадолго спешить, ворчать и заботиться.

…

Назавтра приехали оставшиеся члены семьи на машине-«Москвиче», привезли одежду, продукты. Надежда Васильевна была озабочена тем, что дочь с зятем лишнего накупили. Творогу, сметаны с рынка, молока и яиц, мяса свежего навезли, а хранить где? Лето на дворе, тепло, вмиг испортится провизия, а этого допустить нельзя.

Она привычно вздохнула и отправилась перерабатывать сырье в готовые изделия, творог – в творожники, мясо – в котлеты. Тесто поставила для пирожков, печь хоть и негде, так она поджарит их на керосинке, хорошо, что масла постного и муки вдоволь запасла.

Савик бегал по двору, путался под ногами, таскал из эмалированной кастрюльки горячие пирожки. На улицу его не пускали, требовали, чтобы помогал разбирать вещи, а этого он терпеть не мог. От скуки привязался к сестрице, попинал было ее кукол, но, увидев налившиеся слезами глаза, понял, что грядет рев, а за ним разбирательства и репрессии.

– Эх ты, дура, шуток не понимаешь, – дал задний ход Савик, – хватит реветь, пойдем на чердак, сокровища искать.

Слезы высохли в момент. Огромный чердак, ставший приютом пауков, летучих мышей и ненужных вещей, манил таинственным изобилием. Среди задравшей кверху ножки отжившей мебели высились кучи пыльного добра – журналы, тетради, ящики пустые и полные, открытые и запертые на маленькие замочки; неизвестного назначения металлическая утварь, кованые и плетеные сундуки.

– Тихо иди, чтоб никто не слышал, – велел брат, и Любовь послушно полезла за ним на цыпочках по скрипучей, спрятанной в конце коридора лестнице.

– Топаешь, как слон, – шипел зловеще Савик, оборачиваясь, – Привидение разбудишь – вылезет и загрызет!

Любочка обомлела.

– Какое привидение? – еле выговорила она.

– Ребята сказали, чуланная скелетина, – деловито пояснил Савик. – Она закопалась и спит. А потом как проснется, как выскочит!

– Врешь, – возразила сестра, – если б она была, папа бы ее выгнал.

– Хитрая, скелетина-то, – Савика несло. – Только на детей кидается. Особенно на девчонок, они сладкие, их приятно грызть…

Обернувшись, он зарычал на сестру, протягивая скрюченные пальцы.

На визг и грохот сбежались домочадцы. Любочка голосила, Савик ухмылялся. На приказ доложить обстановку объяснил, что сестрица хотела изучить чердак, а одна идти боялась. Услышала шорох и так заверещала, что он упал и ее свалил. Все живы-здоровы, больше он с вашей Любкой играть не будет. Нюня и плакса. Спасибо большое.

– Слава Богу, все целы, – вздохнула Надежда Васильевна.

– Ладно, иди на улицу, но через час чтобы был дома, – разрешил отец.

Мама погладила сына по стриженой голове, потрепала ежик упругих волос, заглянула в лицо – ясные серые глаза, круглые румяные щеки.

– Иди, Савушка, – подтвердила она, – погуляй, только далеко не убегай. Скоро будем обедать.

– Ладно, мам, пап, я пошел. Ба, дай пирожка, – ковал Савик железо, пока горячо.

Нюня и плакса сидела на папиных руках, уткнувшись лицом в широкое надежное плечо.

– Надо будет ей на ночь еще про привидение рассказать, – с предвкушением подумал Савик.

1.3.

К обеду подтянулось второе семейство Смирновых, Владимир с женой Лидией и взрослой дочерью Галочкой. Сынок их, малолетний Николенька, теплое время года проводил у бабушки с дедушкой по матери, в доме с большим садом на окраине городе Запорожья, по-украински – Запорiжжя.

«Наследник мой нынче гостит в Запарижье», – сообщал Владимир Николаевич, когда в игривых настроениях пребывал.

Прибыли Смирновы-старшие на автомобиле «Волга», но без шофера –выходной день. Навезли вина, коньяку, ягод ранних – черешни, абрикосов, слив. Володин соискатель из адъюнктуры, житель южной республики, снабжал.

Деликатесы к ним в семью являлись исправно. Сам Владимир знать не знал, откуда берутся бутыли с вином, свежие сыры в холстинках и райской спелости плоды. Этой стороной вопроса заведовала жена его, Лидия. Профессор и генерал предпочитал ее сферы влияния не затрагивать, так всем было удобнее.

Лидия была дамой резкой, иногда до грубости. С возрастом приобрела прокуренный бас и безапелляционные манеры; единолично заведовала домом и деньгами, но экономить не умела и не любила, за последнее время привыкла деньги тратить без счета и стеснения. И дочь к тому приучила.

Галочка выросла красавицей. И в характере не откажешь. После школы ее по блату «поступили» в педагогический, но после первого курса она институт бросила. Устроилась санитаркой в поликлинику. Отработала год и прошла вне конкурса во второй московский «мед», «Пироговку», где училась теперь на стоматолога. (По специальности, правда, по окончании ВУЗа не работала ни дня, но то уже совсем другая история.)

…

Обед накрыли на веранде. Застелили скатертью длинный стол, поставили разномастные стулья с запасом – вдруг кто нагрянет нечаянно. Лидия срезала фиолетовые ирисы, водрузила в расписную эмалевую вазу, разложила ягоды по фруктовницам. Надежда Васильевна вынесла блюда с пирожками и котлетами, борщ перелила в фарфоровую супницу, сметану – в соусницу. Получился, как на картине – натюрморт!

Любочка до невозможности любила эти семейные сборы, их вольный дух, приподнятое настроение.

Вот обед заканчивается. Папа с дядей Володей пьют коньяк из серебряных стопок, мама с тетей и сестрой Галочкой – красное вино из хрустальных бокалов, Любочка – вишневый компот из кружки. Все шутят, смеются, рассказывают интересное. Бабушка не ворчит, вино только пригубила, в разговоре не участвует, но лицо у нее спокойное, мирное, руки сложила на скатерти. Савик под шумок улизнул на улицу, к мальчишкам. Закатное солнце расцвечивает косыми оранжевыми лучами белую скатерть, оживляет потемневшее дерево стен.

Сейчас уберут со стола и будут играть в лото. Любочка знает, где лежат мешочек с деревянными бочонками и раскладное картонное поле – в верхнем ящике почерневшего резного буфета. Ждет, пока отец найдет ее глазами и попросит принести лото, чтобы сорваться с места, усердно виляя незримым хвостиком.

…

Отца она обожествляла. Он был высшее существо, податель благ. И любил ее, Любочку! К остальным обращался небрежно, с полуулыбкой, а вот к ней всегда серьезно, как к большой. Он был красив, элегантно одет, умен. По праздникам надевал парадную форму, ордена и медали, портупею с кортиком, в холодное время – шинель и каракулевую папаху с гербом. Любочке становилось невыносимо тяжело от гордости за папу. За то, что он настоящий герой.

На работу папа носил костюм из красивой переливчатой ткани, узкий галстук, начищенные кожаные туфли с узором из дырочек. Папиросы его лежали в полированной шкатулке с выдвижной полочкой, а в письменном столе Любочка однажды подглядела блестящий пистолет.

Дядя Володя называл брата загадочным словом – «пижон», а когда Любочка спросила объяснения, сказал, что это по-французски значит «голубь». На голубя папа не был похож, но дядя говорил много странных вещей, непонятно, в шутку говорит или всерьез. Как настоящий небожитель (может, поэтому он голубь?) папа метеоритом врывался в Любочкину маленькую жизнь, зажигал ее радостью, исчезая потом надолго в заботах и делах.

Сегодня было воскресенье, дежурный день семейного счастья.

…

Лишние стулья на террасе пригодились. Не успели раздать карточки и фишки для игры, пришел дядя Коля Храмцов, родственник. От коньяка отказался, потребовал чаю, стал пить вприкуску с кусочком сахара и упрекать братьев за то, что не используют «генеральский» самовар. Любочка самовар видела на чердаке, в одном из заросших паутиной углов. Он выпячивал оттуда потемневшее круглое пузо с множеством медалей, и она тогда подумала, что он и вправду важный, как генерал.

С соседних дач с пышным букетом поздней сирени явился Вольдемар Августинович Аристархов, один из признанных Галочкиных кавалеров. Любочка Вольдемара не одобряла, он казался ей неумным старикашкой, хотя мнил себя петиметром, юношей и записным остряком. Галочка оживилась, начала стрелять глазками, а после ушла с ним под ручку гулять в ШУКС, небольшой, но обустроенный аллеями и летним театром лесок, где в стародавние времена располагалась Школа усовершенствования командного состава.

Далее у крыльца нарисовался страшный гость – дядя Миша Шишкин, безногий, всегда пьяный, с папироской в зубах и плохими словами на языке. Рыжий Валя Морковкин из соседского дома, Любочки товарищ и друг, говорил, что «дядька Мишка психический» и у него даже справка есть. «Психический» инвалид Шишкин прикатил на тележке с колесиками и покричал со двора:

– Эй, есть дома кто?!

Хотя видел, что терраса полна народу.

Братья подняли калеку вдвоем, внесли на террасу, усадили в венское полукреслице с подлокотниками. Лидия поставила перед ним бутылку «Столичной» и маленькую стопку стеклянную, Евгения – мраморную пепельницу.

Любочка незаметно выбралась с терраски, ушла в свою с бабушкой «круглую» комнату. По правде, комнатка на боку дома была не круглой, но пятиугольной, с четырьмя окошками, наверху заканчивалась шатровой башенкой и по-взрослому называлась почему-то «фонарем».

Бабушка сидела на диване в очках, штопала чулок, надев его для удобства на большой деревянный гриб. Любочка пристроилась к ней под бочок с Тимофеем и потрепанным «Путешествием Нильса». Кусты жасмина и сирени подступали к окнам, создавая полумрак. Горела настольная лампа под матовым стеклянным абажуром, очерчивая светом уютный круг. Взрослый, чужой и непонятный мир остался за его пределами. Там были Шишкин и Вольдемар Августинович, громкие голоса на терраске, настойчивые трели распевающегося к ночи соловья.

Любочка так и заснула с книжкой в руках, не услышав, как заглядывал братец, как пришла мама, и они с бабушкой будили ее, смеялись, раздевали, целовали и укладывали в постель. Снились ей лужайка в солнечных пятнах и нестрашное безногое привидение, жившее на цепи в собачьей будке и питавшееся цветущими вокруг в избытке ландышами.

…

Посиделки затянулись за полночь.

Коля Храмцов давно отправился домой, к строгой своей зубной врачихе. За Мишкой Шишкиным прибежала встревоженная супруга. Она пришла со смены, с текстильной фабрики, и не найдя мужа дома, отправилась, как водится, искать по соседям. Вовремя явилась – Михаил уже лыка не вязал, клевал носом. Очнувшись, мычал матерное, ронял пепел и папироски на пол, да и сам все норовил следом отправиться. Братья Смирновы поглядывали снисходительно, жены их, особенно Евгения, – с брезгливостью.

Шурка, крупная грудастая баба, охая и причитая над спутником жизни, вынесла его с крыльца и усадила в древнюю детскую коляску, предназначенную для транспортировки загулявшего супруга.

Мишку багажный способ доставки устраивал и даже забавлял. Промычавшись и отхаркавшись, он схватился для устойчивости за борта экипажа и попытался выразить радость в песне:

– Из-за оооострова на стрррежень, ннна прстор … ррычной ввлны!..

– заревел он внезапным хриплым басом.

Икая в такт ухабам тропинки, невидимой почти в сгущающейся темноте, голос его исчезал вдали, но какое-то время влетало еще в распахнутую дверь.

– Ввыпл-вали! рраспсссные! Сттеньки Раз-зина чччч!лны!..

– Я на месте Шурки давно бы его в набежавшую волну отправил, – задумчиво протянул младший Смирнов.

– Мы тоже хороши, – самокритично отозвался старший, – что ж теперь, нас в Мезню побросать с обрыва? А, Лидуся?

Та пренебрежительно отмахнулась от раскисшего профессора.

– Пойдем, Женюра, на воздухе посидим, – позвала невестку, – пусть их, дураков.

Евгения взглянула на мужа, тот отпустил ее снисходительным кивком.

– Иди-иди, продышись, – прокомментировал Смирнов-старший. – Хоть ты не лошадь, но и тебе вреден никотин.

– Язык твой – помело! – в сердцах отозвалась Лидия, вставая с места и засовывая в карман жакета папиросы и коробок спичек.

Когда Лидия вышла, Владимир добавил:

– Одна у попа жинка, да и та последняя.

Обнял рядом сидящего младшенького братика, за широкие плечи, и запели они вполголоса, чтобы детей не растревожить.

Дивлюсь я на небо

Тай думку гадаю.

Чому я не сокiл,

Чому не лiтаю?..

– Скажи мне, Володька, – вдруг спросил Николай, – что это мы давно ракеты не запускаем, науку и промышленность наши дискредитируем?

– Тсс! По секрету скажу, – ответствовал шепотом Владимир, – принципиально новая серия кораблей к запуску готовится. В рамках боевого применения космических аппаратов разрабатываем стыковку на орбите. Следи за новостями!

– Скоро и на Марсе высадимся, – весело добавил он, – будем там целину поднимать. Но ни слова никому, государственная тайна!

Он снова обнял брата и они, не сговариваясь, грянули бравурно, хоть и в полголоса:

Заправлены в планшеты

Космические карты,

И штурман уточняет

Последний раз маршрут –

Давайте-ка ребята

Закурим перед стартом,

У нас еще в запасе

Четырнадцать минут!..

…

Лидия с Евгенией расположились на лавочке с высокой спинкой, вросшей гнутыми ножками в землю под раскидистой старой березой.

Меж темными кронами светлело июньское небо, шелестели ветви, пощелкивал соловей, белели в туманных сумерках плотно усыпавшие кусты цветки махрового шиповника.

Вдалеке на железной дороге гуднула поздняя электричка.

– Подмосковные вечера… – Проговорила Женя.

– Да, холод, комары, – отозвалась, закуривая очередную папиросу, невестка и плотней запахнула связанный из заграничной шерсти жаккардовый жакет. Она родилась и выросла в благодатной, щедро согретой солнцем местности и не одобряла прохладную сыроватую погоду: жаловалась, зябла, простужалась. Отчасти потому и настояла, чтобы драгоценный младенец Николенька был взращен в тепле и выкормлен дарами южной земли.

– Надо что-то с этим делать, – вдруг резко заявила она.

– С чем? – не поняла Евгения.

– Да вот с этим, – Лидия неопределенно помахала вокруг. – Менять, продавать, не знаю. Дом разваливается, земля пропадает. Сколько мы тут бываем? От силы пару недель в году.

– Дети здесь каждое лето проводят, – возразила Евгения, – и Володя с Николашей вряд ли продажу одобрят. Это их родовое гнездо.

– Это деньги, и большие, – отрезала Лидия. – Дети растут, а тут кооперативная квартира каждому, да еще на сберкнижку положить. Знакомая предлагала неплохую сумму. Владимир отказался, а зря. Имущество обременительное, только средства тянет. И разделиться пора, а то сплошной колхоз получается, все вокруг общее, стало быть, ничье. Ты с Николаем этот вопрос обсуди.

– Нет уж, – отказалась покладистая обычно Евгения, – я с Николашей говорить не буду. Пусть сами с Владимиром думают, как дальше быть.

– Напрасно, Женюра, все пускаешь на самотек, в семейной жизни опасно это, неизвестно куда стремнина унесет, – ехидно заметила Лидия, и, бросив окурок в худое железное ведро, встала с лавочки. – Ладно, спать пойдем. Утро вечера мудренее.

– Баба девки ядрене́е, – внезапно поддержал из-за забора нетрезвый голос позднего прохожего.

…

Евгения долго не могла заснуть, так растревожили Лидусины речи. Городское дитя, она влюбилась в Мезенский дом с первой встречи, как и в своего мужа Николая. Только Николаша был живой, молодой, горячий, а дом, как и его хозяин, будущий свекор Евгении, – обстоятельный, приязненный, настроенный терпеливо и философски. Но оба они – и муж, и дом – были необыкновенными. С тех пор сколько лет прошло, но Женечка, преданная душа, только крепче привязалась к обоим.

Неважно, что в Мезню они наезжали нечасто. Каждый визит был событием. Здесь ждали простор, и свобода. «И божество, и вдохновенье», как пел прекрасный певец, чей голос насмешники Володя с Николашей обзывали почему-то «козлетоном». Одна лишь вероятность того, что дом будет отдан в чужие равнодушные руки, заставляла ее вертеться на узкой постели.

– Не твое это, – досадливо объясняла себе. – Николаша пусть решает, как быть.

Муж спал богатырским сном на соседней кровати, руки раскинуты, тонкое одеяло в свежем пододеяльнике сползло краем на пол. Женя встала укрыть мужа, замерла с одеялом, залюбовалась мускулистым, в меру волосатым торсом, могучими плечами. Даже будучи давно замужем, иногда терялась, обмирала, не веря в свою удачу.

– Какое чудо, – думала она, – и мой Николаша, и детки. Этот дом, это лето. И то, что мы еще молодые, значит, много хорошего впереди.

…

Пройдут годы, и она будет вспоминать те короткие июньские ночи, восторг и трепет каждой клеточки тела. Твердую опору под ногами и веру в будущее. Состояние, когда ты чувствуешь, что со всей полнотой живешь и хочется остановить неостановимое мгновенье…

Да и время такое было, легкое – ветры перемен, радостные надежды. Тяготы войны забылись, будущее обещало быть благополучным. Дети росли, а взрослые еще не старились. Николаша получил должность заместителя заведующего кафедрой и ордер на трехкомнатную квартиру на Соколиной Горе. Въезжать планировали в августе, а после переезда и обустройства собирались ехать на автомобиле в Гурзуф. Женя переживала, что дети устанут, хотела приехать с ними на поезде, но муж ее отговаривал. Любочка и Савик предвкушали невероятное путешествие…

Заканчивался дождливый июнь, начинались славные денечки середины лета. Надежда Васильевна безвылазно сидела с внуками на даче, Женечка с Николашей наезжали вечером в субботу. Смирновы-старшие уже давно не бывали: Галочка уехала с компанией на море, в Геленджик, Лидия отправилась к родителям и сыну в Запорожье. Владимир Николаевич погрузился в работу, и тоже редко в Москве бывал – все командировки, секретные полигоны.

Так что жизнь в Мезне текла спокойно и размеренно. Речка, бадминтон, походы на рынок, варка варенья в большом медном тазу. Бесконечно длинные, неторопливые дни, глубокое синее небо над верхушками разморенных полдневной жарой сосен. Никто, кроме ветра, птиц и быстрых теплых ливней не тревожил этот отпускной покой. И о продаже дома никто не заговаривал.