Текст книги "Смирновы. Хроники частной жизни"

Автор книги: Елена Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

1.5.

Неделю спустя примерно ни свет, ни заря, явилась растрепанная Матрена, стучалась в дверь, пришлось идти крючок отпирать. На вопросы сначала отмалчивалась, отнекивалась, дела ненужные затевала. Юлила, как могла. Замучила.

Николай Савельевич, человек мирный, почти на нее рассердился.

И вдруг на колени бухнулась и стала Христа ради со слезами проситься к нему жить Никак Николаю Савельевичу не хотелось этого допускать, но она выла и за руки хватала, пришлось согласиться хотя бы, чтобы она прекратила эти безобразия.

Книгу он перед уходом на службу убрал в шкаф, а вечером отправился с Колосом в «Рябинушку», где они несколько превысили норму и по времени, и по графинчикам. Если честно, надеялся, что баба домой все-таки уйдет или еще как сама собой исчезнет.

По возвращении его Матрена не спала, сидела за столом в кухне, ждала, кипятила чайник на керосинке. Прибранная, волосы в две косы заплетены, в ситцевом халате, с умытым лицом. Видно, хотела чаи распивать и разговаривать.

Николай Савельевич мимоходом лишь спросил, где и как устроилась. И услышав, что в каморке под лестницей, возражать не стал, лишь кивнул рассеянно. Пожелал спокойной ночи, прошел к себе и заперся изнутри на ключ. Даже умываться против обыкновения не стал.

Наутро Матрены нигде ему не попалось. Николай Савельевич взвеселился, ожил, даже и песенку стал насвистывать, про веселый ветер. Ветер и вправду был веселый: сильный, северный, он гнал по синему небу темно-хмурые обрывистые облака. На дворе заметно похолодало, даром что июнь.

Так, насвистывая, он взял портфель, шляпу, старый зонт и на выходе в дверях столкнулся с домоправительницей. Та шла, видно, с колонки, несла в тазу свежевыстиранное белье – простыни, наволочки, пододеяльники, туго скрученные в валики.

– Сейчас вот белье повешу на чердаке, чтоб дождем не замочило, – завела она разговор. – Приберусь маленько, потом принесу зелени, картошки-яичек отварю, сделаю окрошки на ужин. В ней, говорят, витамин полезный.

Хозяин окрошки не любил и никогда не ел, но объясняться на эту тему не собирался. Поклонился и пошел себе дальше, нелюбезностью своей не тяготясь нисколько.

Матрену тоже она не задела. Она прошлась по дому, по-другому, по-хозяйски, посидела в спальне в большом кресле. Где она жила, такой мебели никогда не было, только шаткие стулья и крашеные самодельные табуретки. Поэтому сидеть, откинувшись, Матрена не привыкла, было ей неудобно и неловко, и лишний раз подивившись чужим причудам, она занялась привычными делами.

…

Николай Савельевич, придя на службу, расположился за столом в своей крохотной, окном в стену, клетушке, приготовил письменные принадлежности, нарукавники надел, сшитые Милицей из блестящего черного сатина. Жена умелица была на все руки, полотенца-занавески подрубала, наволочки-пододеяльники строчила на старинном ножном «Зингере» с тяжелой чугунной подставкой.

Пора было приниматься за описи ценных грузов и заказных отправлений, две партии прибыли с сортировочного пункта ночью и уже требовали его внимания, следующие ожидались в ближайшее время, так что затягивать никак нельзя было. Но Николай Савельевич нежданно для себя отложил перо и взял грех – позвонил по служебному телефону младшему сыну, Николаше.

Трубку сняла сватья Надежда Васильевна, хорошая женщина, только немного суматошная. (Николай Савельевич всех особей женского пола с покойной женой сравнивал и сравнение не в их пользу выходило.) Сына, понятно, дома не было, но сватья обрадовалась, принялась причитать, охать и требовать, чтобы он сегодня же явился в семью обедать и ужинать, а также ночевать.

– Живете, как бирюк какой-то, ей-Богу, – досадливо выговаривала она ему, – никогда не навестите, а мы тут беспокоимся, как вы там справляетесь один в глуши.

Надежда Васильевна была потомственной горожанкой и местность за пределами столицы представлялось ей непроходимой чащей с волками и медведями. Николай Савельевич сам родился и жил в Москве, поначалу на окраине, в Черкизово, а после женитьбы – в большой квартире на верхнем этаже каменного дома в Ащеуловом переулке, с видом на золотые головки Сретенского монастыря. Но после, когда в свой дом перебрался, недалеко от столицы, да рядом с платформой чугунной, быстро от города отвык, хоть и ездил на службу почитай каждый день.

Пустые страхи сватьи его забавляли, но и утомляли тоже.

– Все в порядке у меня, Надежда Васильевна, – отговорился он, – давно Николай не приезжал, соскучился я, передайте, может, собрался бы ко мне в воскресенье, один или вместе с Женечкой.

– Они уходят вроде в гости, – подумав, сообщила Надежда Васильевна, – а что же вы к нам все никак не выберетесь?

– Ну как же я дом оставлю? – искренне огорчился Николай Савельевич и, распрощавшись со сватьей, аккуратно положил трубку на аппарат.

Старшему сыну звонить не стал, тот человек важный, занятой. Да и его жену Лидию Николай Савельевич не то, чтобы недолюбливал, но немного чуждался. Уж очень была резкая, заносчивая, курила папиросы «Беломор» и с утра до полудня расхаживала в длинном бархатном халате с отворотами. По телефону долго говорила о пустом, Володей, мужем, помыкала, как хотела. Но зато пироги ей удавались необыкновенные, лучше даже, чем у Милицы Петровны, и внучку-красавицу Галочку на радость деду родила, тут же оправдал невестку засовестившийся Николай Савельевич.

Помаялся-помаялся, взял себя в руки, придвинул журнал и чернильницу, вытер перо о перочистку и принялся методично разбирать и описывать первую партию почтовых отправлений.

1.6.

Матрена Ивановна была как никогда далека от цели.

В смирновский дом она вроде бы и вошла хозяйкой, но на деле оказалась там на птичьих правах. Не помогала ни молитва Матери Божьей, которую Матрена твердила с утра и до вечера, прося о помощи и вразумлении в важном деле, ни женские ухищрения – исподтишка нарумяненные щеки, новый халат в белый и синий цветок по сиреневому полю. Халат Шурка-транжира беременной в РайПО покупала, хотела принарядиться, да на пузе не застегнулся, а сейчас и подавно на ней не сходится. Вот Матрена халат прибрала, чтоб попусту места не пролеживал. Сама-то она все тощала, хоть и ела как не в себя.

От расстройства жизненной перспективы даже спать толком перестала, хотя всегда засыпала, едва коснувшись подушки головой, храпела ночь напролет и просыпалась ни свет, ни заря готовой к трудовому дню. Теперь ночами она вертелась, как уж на сковородке, на скрипучей раскладушке в тесной каморке под лестницей. Десять раз за ночь вставала то попить, то размять затекшие ноги и спину. Ожидала, что Савельич услышит, спросит, что да как, а там, пожалеет, приласкает… Да не тут-то было! Сухо так вечером скажет: «Доброй ночи вам, Матрена Ивановна», – и затворится в спальне на всю ночь. А раньше, бывало, Матренушкой да на «ты» называл…

Так что задуманное никак не продвигалось, а задумывалось ни много ни мало – толику от богатства получить, да не украдкой, а в полном праве. Матрена чаяла в дом сама прописаться, а потом и за младенца Сашеньку попросить. Потому что, говорят, снова уплотнение будет. В Гущино завод пускают, рабочих набирают, всех жильем обеспечь.

На днях услышала-подслушала секретный разговор Савельича с родственником его, Колей Храмцовым, что наезжал посидеть по-мужски, обсудить политическую ситуацию, на жену пожаловаться (жена у Коли была строгая, зубной врач, держала того в ежовых рукавицах). Из разговора выяснилось, что Савельич не без помощи властных людей полный дом прописал народу, все неизвестных родственников, и по такому случаю уплотнения вовсе не боялся.

Матрену такая злоба одолела на несправедливость мироустройства, что сию минуту бы пошла и доложила, куда следует. Только опасалась хозяйских сыновей, особенно старшего, очень высокого полета птица. Младшего тоже побаивалась – боевой офицер, и оружие имеется.

Безобидный на вид Коля Храмцов, как опять подслушала Матрена, в прошлые годы служил не абы где, а в мотоциклетной охране автомобиля самого товарища Сталина, не к ночи будь помянут. Так что близок локоть, да как ни крути, ни верти – не подступишься.

Оставалось зубами скрипеть, приживалкой под лестницей ночевать, хоть и не в тесноте, да с обидами. Плюнула б она давно на пустую затею, только покоя не давали мысли о том, где богатство здешнее хранится. И не серебряные ложки, недорогие сережки да ветхие кресла, а настоящие сокровища – золото, каменья драгоценные, ассигнации, облигации. Мало ли у недобитых недоотнятого осталось!

…

В середине июня погода совершенно испортилась. Резкий порывистый ветер нагонял пухлые серые тучи, брызгающие крупным холодным дождем. Температура на уличном термометре не поднималась выше пятнадцати градусов тепла, а ночью падала и до пяти.

Тем временем сныть и крапива на дальних рубежах участка поднялись во весь рост, меж ними маячили на полуметровых пухлых стеблях мохнатые головки вездесущих одуванчиков, зябко сжимающих лепестки под неласковой моросью. Несмотря на холод, все цвело исправно – желтая акация, барбарис, таволга вдоль забора.

Таволгу Милица называла по-ученому, спирея.

– Таволга – это травка такая, Николаша, – раз за разом объясняла ему она. А спирея – куст. Путаник ты и бестолковец.

Николай Савельич кивал, соглашался, но никак спирею эту запомнить не мог. Как привык называть, так и не мог переучиться.

Молодые клены осыпали светло-зеленые крылатки. Приторно-конфетный аромат источали похожие на взбитые сливки соцветия боярышника. Поздняя сирень у наружной дорожки стряхивала на прохожих дождевую воду с тяжелых кистей. Пурпурный цвет их и плотно собранные округлые гроздья напоминали темно-красный виноград, виденный Николаем Савельевичем в блаженные годы супружества в ялтинских окрестностях – Гурзуфе, Ливадии, Ореанде.

Сразу после смерти Милицы Николай Савельевич запрещал себе о ней думать, боялся, сердце не выдержит. Теперь же по любому пустячному поводу позволял себе вспоминать жену. Вот она на набережной, в белом платье, придерживает от ветра широкополую шляпу, вот под солнечным зонтом. И всегда у нее лицо в тени, никак не разглядеть.

…

Вечерами дождь принимался лить пуще, холодало. Матрена все шастала где-то, приходила к ночи, и то слава Богу, что не мелькала постоянно перед глазами.

Николай Савельевич топил печку. Дрова экономил, подкладывал по одному полешку, но все равно за вечер приличный расход получался. Но пасмурно было на душе, да и в доме сыровато, так что получался резон вещи сберечь от ветхости и гниения. Порой и у пышущей теплом чугунной печной дверцы донимал его леденящий холод. Он надевал вязанную Милицей кофту, согревал чайник, выпивал рюмочку коньяку и озноб отступал, но липкая, давящая тоска оставалась.

Раньше он радио включал вечерами, любил неспешные литературные чтения, художественные постановки, особенно «Театр у микрофона». Концерты классические слушал, романсы уважал. Теперь ценил тишину, когда ничто не мешало уплывать мыслями в прошлое, мнившееся светлым и коротким.

Володенька с Николенькой младенцы, крестильные рубашечки (на дому крестили, в корытце), детские платьица – и вот уже шалуны-крепыши, шустрые подростки, зрелые мужчины… Вот Милица гостей принимает, на террасе у большого стола все стулья заняты. Посреди стола нарядный букет в расписной вазе, а вокруг закуски на тарелках, напитки в графинчиках.

В кино ходили регулярно, еженедельно в Мезню привозили новый фильм. Даже в Москве иные ленты позже в прокат выходили. Хромоногая Маня-билетер сажала в первый ряд – жена ей всегда вещами помогала, немного продуктами. Кинотеатр был летний, еще дореволюционный, пол проваливался, деревянная балюстрада галерейки покосилась, афиши киномеханик, он же художник, рисовал неряшливо, подписывал с ошибками. Но происходящее на белом полотняном экране завораживало, будь то производственная драма, колхозная комедия или городской роман.

Театры посещали. Милица Петровна без ума была от Ивана Козловского. Лучший подарок для нее – выход в Большой театр на оперу с его участием.

Сыновья баловали ее в последние годы, часто устраивали праздники. Забирал их Володенькин шофер на машине «Победа», Милица надевала гранатовые бусы, платье вишневого бархата. Рубашку выходную и костюм Николаю Савельевичу полдня наглаживала, собственноручно повязывала галстук. После спектакля ехали в гости к детям или в ресторан. Володенька любил шашлыки по-карски кушать в «Арагви», Николенька – осетровую уху в «Якоре» на бывшей Тверской-Ямской, нынче улице Горького. Обсуждали спектакли, насущное, много шутили и смеялись, попивали вино, покуривали папироски. Над Милицыной оперной страстью подтрунивали, обзывали нежный, слегка блеющий тенор знаменитости «козлетоном». Она не сердилась, понимала безобидность шутки.

После ехали домой, снова на машине с шофером, и жена напевала себе беззаботно про сердце красавицы, и темные сосны летели по сторонам дороги. Вот это еще как будто молодость была, праздник, любовь. А теперь всего немного лет прошло – и наступила старость, одолела тоска. Хоть по всем пунктам он мужчина в расцвете лет, шестьдесят не так давно исполнилось. Колос каждый раз за вечерними каплями в «Рябинушке» начинает ему сватать какую-нибудь достойную, как он выражается, женщину – то троюродную сестру, то сослуживицу. Все, говорит, с жильем, зарплатой хорошей, интеллигентным воспитанием и недурной внешности.

От этих разговоров Николая Савельича еще больше брала тоска.

Тоску эту он объяснял себе своей вроде как ненужностью. Хотя никогда не был любителем компаний, но семейная жизнь радовала его повседневными заботами – его ли, о нем ли. Теперь же Милица ушла, сыновья разлетелись, каждый в свою жизнь.

Николай Савельич в минуты таких мыслей ощущал себя пустой шелухой, стародавней никчемной дребеденью, да и вокруг все было такое же. Любовно хранимые вещи, историю каждой и особые приметы которых он знал наизусть, старели вместе с ним и также ощущали свою ненужность. Кому теперь понадобится потертое вольтеровское кресло, шкатулка для рукоделия, папиросница карельской березы, серебряные стопки да хрустальные графинчики? Ни детям, ни внукам старье эдакое не надобно. Невестки нужды ни в чем не знают, да это и хорошо.

…

– Ладно, будет, – одергивал себя Николай Савельевич.

Сам пока еще поскрипит, посторожит дом, как сможет, участок обиходит. Скоро лето придет, будут сыновья чаще навещать, внучку Галочку привезут и оставят на недельку-другую, надобно узнать, няньку с собой возьмут или здесь будут нанимать.

Матрене же Николай Савельич совсем перестал доверять. Все шуршит где-то, мечется, глаза прячет, шмыгает туда-сюда, точит. Надо бы принять меры. Шишкины – лихая семейка, за ними глаз да глаз нужен. И без них никуда, забот полон рот – покосить траву давно пора, да и желоба от листьев и хвои прочистить. Снова Мишку звать, больше некого. Пора бы и к Исаю Абрамовичу зайти, посоветоваться насчет завещания и других тонкостей. Не в нотариальную контору к нему, а домой, по-соседски. Много раз выручал, и на этот раз поможет.

В печке громко щелкнуло сыроватое полено, в литую чугунную заслонку со звоном ударился уголек. Николай Савельич вздрогнул, очнулся от дум, встал и, перейдя в коридор, включил радио. И как ответ на его воспоминанья из черного динамика полился сладкий вибрирующий тенор:

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит:

в глубокой тьме таится он!

Нет нужды; прав судьбы закон!

Паду ли я, стрелой пронзенный,

иль мимо пролетит она, –

все благо; бдения и сна

приходит час определенный!

Благословен и день забот,

благословен и тьмы приход!..

1.7.

Когда часом позже в дом явилась Матрена, печка остывала, зола лежала аккуратно в ведерке, вьюшки задвинуты для сохранения тепла. Свет везде был погашен, и дом казался совершенно пустым, только радио что-то невнятное бубнило в темноте. Матрена не стала трогать приемник, пусть разговаривает, если хозяину угодно. Сняла мокрый дождевик, повесила на крючок у входной двери, там же галоши оставила и прошла сразу под лестницу, в каморку за хлипкой дверцей.

Сегодня она допоздна сидела у Дуняши Лукиничевой, пустомелили о том да сем. Тоже надо.

С Дуняшей они до войны вместе работали на текстильной фабрике Арманд. Матрена ушла быстро, польстившись на должность уборщицы и посудомойки при столовой Мезенского детского дома. А долго и там не проработала, не ужилась с начальством, стала наниматься в люди – убраться, постирать, приготовить. Так с хлеба на воду и перебивалась.

Дуняша замуж не выходила, детей не рожала, жила в свое удовольствие, припеваючи, в ус не дула. И с жильем повезло. Еще до войны дали отдельную комнату, не в бараке с удобствами во дворе, а в настоящем кирпичном доме в Кудрино, поселке, примкнувшем к райцентру и ставшем его окраиной. Местоположение хорошее, рядом с фабрикой, и Гущино с городскими магазинами близко. Да и что говорить, кому везет, тому во всем везет.

Когда Дуняша трудовой стаж выслужила, выбилась в профсоюзные работники. И тут же квартиру однокомнатную получила. Хоть и одинокая, и бездетная, что государством не поощряется. Путевки на отдых и лечение теперь распределяет, каждый норовит ей в друзья набиться. Барашка в бумажке несет… берет или нет – за руку никто не хватал, но отчего не брать-то, коли должность позволяет.

Дуняша Матрене ровесница, немолодая уже, но ухажеры вокруг так и вьются, норовят в отдельную квартиру прописаться. Да и сама собой видная женщина Дуняша Лукиничева – на голове рыжий перманент, на губах красная помада, грудь шестого номера блузку распирает. А у Матрены жидкие русые косицы с проседью убраны под застиранный платок, да и фигура из одних углов без округлостей. Такую и новый халат не особо украсит.

Дуняша – тоже деревенская, так же за лучшей долей к городу прибилась, работала тяжело. А как стала сладко спать да сытно есть – сразу в ней этакая барственность появилась. Не ходит – плывет лебедушкой, не говорит – приказывает. И Матрене указания дает.

Вот и сейчас сидит-рассуждает.

– Ты, Матрешка, Мишку своего совсем распустила, и безобразия его терпишь, все с рук спускаешь. Надо воли ему не давать, чуть что – милицию вызывать. Как начинает хулиганить, Петьку-участкового зови, пусть с ним разбирается.

– Да что ты, Дуняша, стыдно ведь, – пыталась возразить Матрена.

Ей и вправду стыдно было. Вспомнила, как Михаил, пришедши вдрызг пьяным, встретил в коридоре соседку Татьяну Степановну, пожилую женщину, можно сказать, старуху. Что его взбесило, не поймешь, но обложил ее трехэтажным матом да чуть не зашиб попавшейся под руку табуреткой. Хорошо та успела в свою комнату убраться, а если бы ударил, точно бы прибил и сел в тюрьму. Да и то непонятно, как до сих пор не сел, все Бог отводил в последнюю минуту. Татьяна Степановна затворилась, Мишка ревел как бычина, а потом снял портки и кучу наложил ей под дверь. Вонища пошла по коридору! Дальше к себе завалился и как был в обгаженных штанах и грязных сапожищах, так и упал спать на чистую постель, Матрена аккурат в тот день поменяла. А ей – убираться да прощения просить. Татьяна Степановна капли пила сердечные, хорошо, что помогли, а то бы точно неотложку да милицию вызывали бы.

– Ох, допрыгается он у тебя, Матрешка, – зудела Дуняша, и так Матрене от этого зуда тошно стало, что засобиралась домой, хотя на столе еще стоял расписной чайник с крепкой заваркою, конфеты с начинкой, дареные, небось, печенье покупное и варенье Матренино, клубничное, в вазочке. А хоть и свое, Матрена им в гостях не брезговала. Водочки подружки за встречу приняли, по стопочке, и Дуняшка бутылку тут же обратно в буфет спрятала, чтобы ни-ни, никакого излишества. А Матрена, хоть и не употребляла особо, сегодня бы еще другую-третью стопку выпила.

До дому было ни близко, ни далеко, с полчаса неспешным шагом. Шла она по проезжей дороге, где светили редкие фонари, под моросящим дождиком, да думала о своем.

Вот нельзя жизнь вспять повернуть, а если бы можно было – все бы пошло по-другому. Мишку она нагуляла по молодости, родила – еще шестнадцати не исполнилось. Посадили ее старшие братья с младенцем на телегу да в город повезли, чтоб отдать ребенка в дом малютки. Только увидела Матрена город и поняла, что в деревню не вернется ни за что. И не вернулась. В приюте, пока ночевала, подсказали добрые люди, как поступить. Утром ушла с дитем на руках, служила в домах, где с дитем брали. После, когда революция случилась, ушла от хозяев на фабрику, там пайка была, комнату дали. Мишка в школу пошел. Да и Матрену научили читать-писать, хоть она все ленилась, но пришлось постараться.

Так и покатилось житье-бытье, да все под горку. Сын вырос, шофером работал, армию отслужил, вернулся. Спиртное употреблял иногда, с друзьями да по праздникам. Как-то не вернулся после работы. Думала – загулял, дело молодое. Оказывается – гущинские с мезенскими в драке по пьяному делу сцепились. Мишке голову проломили и оставили в кустах валяться, решили, что неживой. На следующий день нашли прохожие. Месяц пролежал в районной больнице весь синий и опухший, но вроде обошлось. Только словно подменили человека – злой стал, подлый какой-то. Друзья перевелись, работать не работал, начал выпивать.

Через год война началась. В армию не взяли, из-за головы. Отправили на трудовой фронт, рыть окопы. Там отморозил пальцы на ногах, половину зубов потерял. После на завод кирпичный устроился, на хорошую зарплату, в то время и завалящие мужики были в цене. Но война закончилась, пришел директор-фронтовик, стал строгий порядок наводить, тут и пошли у Мишки неприятности. Спасибо, Шурку привел, внучка народил, а то бы вдвоем с ним хоть топись, хоть вешайся.

Была бы сейчас Матрена девкой молодой – ни за что б с мужиками не связывалась. Жила б себе королевой, как Дуняшка живет. И не надо ей ни внуков, ни детей, ни стакана воды на старости лет. Вон мыкалась-мыкалась с сыном, да только, если сляжет вдруг, не дай Бог, так насчет этого стакана, что его ей принесут – ой, как не уверена.

Татьяна Степановна, соседка-богомолка, говорит Матрене, когда та на кухне жаловаться примется: «Ты, Матрена, не ропщи!»

Матрена сама про себя тоже в Бога верует, премудрости эти знает, отвечает Татьяне Степановне:

– Да не ропщу я, так, болтаю.

Но всегда ропщет, ропщет в душе! И Бог это видит, потому и удачи в делах не дает.