Текст книги "Смирновы. Хроники частной жизни"

Автор книги: Елена Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

2.4.

Матрена притерпелась, что дома у нее два младенца, и стала Мишкой командовать, даже и прикрикивать порой. Он же стрезву женщин своих побаивался – обе крепкие, в теле, а сам он, наоборот, усох и сморщился. Возьмет такая баба за шкирку, тряхнет, из него и дух вон!

Денег на выпивку Шурка ему не давала, сколько он ни клянчил. Приспособился – собирал пустые бутылки, к компаниям прибивался. Порой побирался понемногу, подавали копейки, но, бывало, хорошо одетый гражданин отстегивал крупную купюру. Совесть велела, видно, поддержать инвалида-фронтовика. Чекушки водочки и пары кружек пива ему хватало, больше не надо было: обмельчал, ослаб. Выпил, маленько покуражился, да на боковую.

Мамаша приноровилась его купать в корыте, чтоб дух навозный отшибить и постель не перестилать каждый раз. Он ей спуску не давал. То ведро с водой перевернет, то мыло запулит под кровать или шкаф, а то и чайник с кипятком ей на ноги опрокинет. Вроде случайно.

В ответ на чайник она выдала затрещину, тут он испугался, что зашибет ненароком. И чего драться, ладно бы ошпарилась, так нет, рядом кипяток выплеснулся. После того случая присмирел, шкодничал с разбором, по мелочи.

Каждым утром, оставаясь один, комнату, как мог, обшаривал. Но бабы научились ценное прятать, а деньги вообще дома не держали, то ли с собой уносили, то ли на сберкнижку складывали. Так что живи, Мишка без копеечки за душой, хоть ты и кровь за них проливал.

И барыге гущинскому отнести нечего. Если только платье новое Шуркино в цветочек? Нельзя, побьют и дома запрут.

А вот сверточек в носовом платочке, в дальнем углу за тряпками схороненный…

Дрожащими от нетерпения руками Мишка скреб по полке, ругаясь во весь голос и сваливая содержимое на пол, нюхом-жилочками чуял, что в узелке что-то стоящее припрятано. Эх, был бы он человек, а не полчеловека, давно бы порядок навел. Наконец, умудрился подбить снизу полку, она перевернулась, сверточек вылетел и раскрылся. Выпали сережки, а в них камушки темно-красные сверкают! Наступил и на Мишкиной улице праздник.

– Надо сматываться, неровен час, заявится мамаша, – лихорадочно билось в жалкой его голове, когда он спешно выкатывался из дому, – а барыге серьги меньше чем за сто рублей не отдам. Они, небось, дороже стоят, да недосуг выяснять!

…

Матрена едва вошла, сразу поняла, что случилась неприятность. Гардероб открыт, полка белье на полу валяются. Не впервой, конечно, но обидно до слез. И как же ирод дотянулся-то?

Узелок с сережками поискала, но скорее для порядка. Привычно собирала с полу раскиданное, вытряхивала, складывала, убирала, думала думы нелегкие.

– Ничего, Матренушка,– говорила себе, – не привыкать. Утерлась и дальше пошла.

Дальше пошла она на кухню, где стояли сумки с продуктами. Начала кульки да свертки разбирать, что дома оставить, что барину отнести. Хотя без толку ему носить, почти не ест ничего, так, портит только приготовленное. Полкотлетки съест, две ложки супа, пирожок надкусит. Компот вовсе не пьет и кашу не ест. То, что оставалось на барских тарелках, Матрена не доедала, в кастрюлю складывала и носила уличкомше. Та свиней держала, объедки им в самый раз приходились. Прошли времена, когда люди чужие помои собирали. Как карточки отменили, так и цены упали, и продовольствие появилось. Что в Мезне не найдешь, в Гущино точно купишь. А Москва-столица – чего только в магазинах нету! Только успевай кошелек открывать. Так что от Матрены не убудет, а Жанна, глядишь, в ответ ей тоже доброе сделает.

Сегодня щи с добрым куском говяжьей грудинки она дома варила, хотя, по-хорошему, надо бы керосин поберечь. Ну да ладно, зато кастрюли не таскать туда-сюда, а керосину себе в бидончик после отольет. Невелика задача. Налила в судок порцию щей, положила жаренной на сале картошки с грибами в банку, прихватила перья зеленого лука.

– Кушай, Савельич, на здоровье!

Остальное домашние доедят, хватает нахлебников.

Прошла на соседский участок не кругом через улицу, а сквозь маленькую дверку в общем их заборе, что ей Савельичевы сыновья устроили. Калиточка, спрятанная за сараюшкой, запиралась на щеколду с Николая Савельевича стороны. Запор был скорее для порядка приделана, да чтобы ветер калитку не распахивал, потому что дотянуться до него отовсюду было легко и просто.

Натоптанная тропинка вела Матрену мимо яблонь и ягодных кустов, и она привычно про себя досадовала на упавшие яблоки и засохшие черносмородиновые гроздья.

– Соберу сегодня на зиму в чай заваривать, – решила она, – падалицу почищу и повешу на нитке. Будем печку топить, она и высохнет. Антоновка пусть до морозов повисит, только слаще станет.

Дверь на террасу оказалась заперта. Стало быть, барин изволит где-то шляться, и ежели повезет, до его прихода она все дела успеет переделать. А то зыркает на нее из-под очков своих, словно на врага народа. И следит за каждым шагом.

– Нет, меня ты просто на «авось» не возьмешь, – думала Матрена, нашаривая ключ за отставшим дверным косяком.

Ключа не было.

Она поставила сумку на ступеньки, чтобы ловчей было искать в кривой неглубокой щели, но и снова ничего не нашла. Это раздражило ее до крайности.

– Да что такое творится, люди добрые! – Возопила она, вызывая то ли к окрестностям, то ли сразу к небесам. – Где это видано – дверь затворить и уйти! А я стой здесь, как сирота казанская?

Молчание небес и окрестностей было ей единственным ответом.

– Ах ты, старый хрыч! – разъярилась не на шутку Матрена. – Будешь над женщиной издеваться, гонять ее туда-сюда с тяжелыми сумками. Вот тебе, накося-выкуси!

Она сложила кукиш и повертела им, показывая всем сторонам, небесной в том числе. После того дернула дверную ручку со всей силы, и мелкий язычок хилого замка немедля выскочил из паза.

– Так-то, – удовлетворенно утвердила Матрена, подхватила с крыльца сумку и, как ни в чем не бывало, проследовала внутрь.

2.5.

Николай Савельич не злоумышлял никого обидеть, и ключ от дома прихватил с собой исключительно по рассеянности.

Вышел прогуляться ненадолго. Сходил на почту. Заглянул на рынок, полюбовался на дары природы. Какая же это красота! День субботний всегда был самым торговым, сегодня тут к картошке да морковке, репе да петрушке прибавились тыквы и кабачки, груши, виноград.

Попробовал творог домашний, и не удержался, приобрел немного. Желтоватый, слоистый, тот напомнил ему довоенные годы, со степенной коровой Муркой, жившей в сарайчике на задворках огорода, Милицу с бидонами и кипячеными марлечками. Сметанки тоже взял маленькую баночку. Сложил в прихваченную на всякий случай авоську вместе с купленными на почте газетами. Полез в карман за портмоне, и на дверной ключ наткнулся.

Конечно, удивился и обеспокоился своей забывчивостью, но торопиться домой все равно не стал. Полюбовался еще на овощной ряд, посмотрел на живность – куры, петухи, котята. Внимание его привлек мирно лежащий в круглой корзинке похожий на медвежонка пухлый толстолапый и крутолобый серый щенок с младенческими голубыми глазками.

– Хорошо бы песика завести, – вдруг подумалось ему. – И охрана, и компаньон.

Собак они никогда не держали, так сложилось. Коты в дом приходили, парочка даже прижилась, особенно хорош был первый, сибирский, прозванный за роскошные бакенбарды Обломовым; в отличие от своего тезки – красавец и игрун, отменный крысолов. А вот собак – нет, не было.

Николай Савельевич хотел было к щеночку прицениться, но понял, что если только рот откроет, то без приобретения не уйдет. Взять же домой живое существо – дело ответственное, требует вдумчивого подхода. Надо все обмозговать, как следует, взвесить «за» и «против». Никаких скоропалительных решений! Да и согласовать с сыновьями требуется (как он последнее время говорил – «по инстанции»).

Так заключил Николай Савельевич. И пошел себе подальше от искушения.

Ноги сами понесли кружным путем, вдоль речного обрыва, мимо старых дач, каждая из которых была для него целой историей, похлеще любого романа. Вот эта развалюха с покосившейся башенкой, заросшая бурьяном, была дачей фабриканта Ветошкина, средоточием мезенской светской жизни. На ней проходило обычно одно из главных событий мезенского лета – костюмированный бал. В 1914 году, перед самой войной, на таком балу барышня NN выступила в необычайном костюме «Шум моря» и произвела фурор. Николай Савельевич ей так рукоплескал, что Милица даже слегка приревновала. Хотя сама была премирована ценным призом – китайской эмалевой вазою – за костюм «Розан». Наряд из розовой тафты, весь усеянный рукодельными бутончиками, был продан впоследствии здесь же на благотворительном аукционе Земской организации помощи больным и раненым воинам. Собрали тогда немаленькую сумму, несколько тысяч. Сам Ветошкин пожертвовал тысячу, Олексеенко – пятьсот рублей.

После революции здесь был временный совет расположен, затем домишко творческим людям отдали. Никто уже и не вспомнит, когда и почему получила дача лирическое прозвище «Минутка». Но независимо от того исправно трудилась, помогая создавать новую культуру. Журналист Кравцов-Фридман тут жил, когда не по фронтам ездил, после расстреляли его за шпионаж. Брат его художник–карикатурист Ефим Борисов следом поселился, время от времени приглашая знакомых своего круга. А какой круг понятно – сплошная творческая интеллигенция. Известно, что соавторы самого великого сатирического романа тут любили время препровождать. Даже сам Шолохов как-то в этой даче лето летовал, по слухам, в башенке «Минутки» зародился у него замысел романа «Тихий Дон». Такое вот место необыкновенное.

Рядом скульпторша Нерепина обитает, главная по портретам Владимира Ильича Ленина. Огромный лес стоит на ее участке, непроходимый и нетронутый, так что дома и не видать совсем. А у дома – все скульптуры, фигуры, так Милица говорила, а Милице сам председатель поселкового совета рассказывал. Скульпторша для Гущинской привокзальной площади вождя мировой революции в полный рост делала, а поселковому совету, не по заказу, но от широты душевной, подарила бюстик небольшой для вестибюля. И в библиотеку – еще поменьше сотворила, простенький, гипсовый.

Николай Савельевич отметил, что вождь сначала получался у мастерицы хоть и интеллигентным, но скуластым, с хитроватым простонародным прищуром. После же прищур исчез, взгляд приобрел орлиность, лоб стал выше, а скулы – умеренней.

– Да и правильно, – думалось ему, – ведь тут не портрет, а общий образ получается.

Зовущий в светлое будущее, как уверял сын Николай, ярый коммунист, не последний человек в парторганизации. Владимир же, по должности партийный, имел склад ума скептический, потому в диспутах о будущем больше отмалчивался или вышучивал участников.

Николая Савельевича вернул к действительности мирно накрапывающий дождик.

– Что же я медлю, – попенял он себе, – там, поди, Матрена принесла обед и стоит у закрытой двери. Хоть бы догадалась домой уйти переждать, а то намокнет вся. Потому что несообразительная баба. Еще придется у нее прощения просить.

Дождик припустил пуще, и Николай Савельевич сделал то же вслед за ним.

2.6.

Матрена щи перелила из судка в маленькую эмалированную кастрюльку, поставила на керосинку, но зажигать не стала. Придет хозяин – подогреет. Задерживаться она не собиралась.

Пока надзору нет, решила пройтись по дому. Бусики аленькие наверху в спальне манили ее, покоя не давали. Так и просились в карман передника, но Матрена не брала, побаивалась. Другое дело сережки, – вещь малая, незаметная.

Вспомнив про потерю, Матрена вновь закипела гневом.

– Возьму и бусы, – решила она про себя, – гори все огнем. И захороню у Степановны. Целее будет.

Бусы лежали на месте, в ящичке. Матрена не удержалась, нацепила их на шею. Лежавший там же тюбик вишневого цвета сунула в кармашек, нечего хорошей помаде без дела валяться.

Заметила краем глаза, что шифоньер на ключ против обыкновения не закрыт, а даже дверца слегка распахнута, заглянула внутрь – а там, мать честная! Шкатулки, сундучок, которых она сроду не видела. Откуда взялись только? Видно, вот они, богатства-то неправедные!

В сундучке вместо ожидаемых сокровищ обнаружились старые бумаги, письма да пыльные альбомчики. Матрена плюнула с досады прям в сундук, пошарила по шкатулочкам. Там улов погуще да пожирнее пошел – золотые часики старинные на цепочке, несколько монет царской чеканки. Она увлеклась, вытряхнула шкатулочку на кровать – перстень выкатился, сверкнул ослепительно и тревожно, – не зря чуяла, что каменья здесь есть драгоценные!..

…

Николай Савельевич в недоумении шевелил ключом – как ни крути, получается, что дверь не заперта. То ли он совсем из ума выжил, то ли кто-то другой ума нажил. От этих мыслей он не позвал с порога Матрену, как сначала собирался, а потихонечку прошел внутрь. Никого не обнаружил, но сумка дерматиновая на кухне стояла. Был и бидончик алюминиевый (отливала Матрена понемногу керосин-то, и здесь подкапывала, да подтачивала). Он снял ботинки, поднялся по лестнице в носках, стараясь, чтобы ступеньки не скрипели, заглянул в полуоткрытую дверь. Увиденное поразило его до глубины души.

Домоправительница энергично рылась в кучке выброшенных на кровать вещей – все дорогих ему, все памятных. Рукава у нее были засучены, руки – жилистые, мускулистые; платок сбился набок, открывая гладко зачесанные темно-русые с проседью волосы.

– Баба-то крепкая какая, – промелькнула неуместная мысль и исчезла.

Матрена подняла голову от кровати и увидела его. Лицо ее изменилось до неузнаваемости – там и алчность была, и злость. Она даже зубы оскалила. Вот-вот зарычит. Николай Савельевич понял, что добром здесь не кончится. Уговоры, увещевания, угрозы ни к чему. Он один, а вокруг дома лишь сосны да елки, белки да зайцы. От них помощи если только в сказке дождешься…

Боль пронзила насквозь. Дышать было нечем, словно из комнаты выкачали воздух. В груди стремительно открывалась большая кровоточащая рана. Свет мерк.

– Караул, грабят, – прошептал Николай Савельевич онемевшими губами и замертво упал на давно не крашенный пол спальни.

Матрена ахнула, выронила колечко с камнем, которое пристально разглядывала.

Увидев хозяина, она перепугалась до смерти, но тут же сообразила, что говорить – пришла, дверь открыта, кругом беспорядок… видно, воры залезли, да взять ничего не успели. Не беда, что ерунда нескладная получается, главное – отпираться до последнего, а там, глядишь, и кривая вывезет.

Но оправдываться не пришлось. Старик побелел весь, схватился за грудь, ноги у него подогнулись и в следующую секунду он уже лежал на полу, восковой, как неживой.

– Савельич, – осторожно и недоверчиво произнесла Матрена, ожидая, что он сейчас вскочит и на нее набросится, но тот не отзывался, лежал, как упал, и не шевелился.

– Плохо дело, – решила Матрена.

Подойдя поближе, присела, по щекам похлопала, за плечо потрясла. Ничего, только глаза под веки закатились.

– Помер, – поняла она, и страшно стало бабе. – Как же быть теперь, куда бежать, кого звать? По телефону, что ли, звонить?

Звонить по аппарату она не умела, хотя бумажка с указаниями была на виду прикноплена. И сыновей Савельичевых остерегалась.

– Скажут, недоглядела, – сокрушалась она, – и в тюрьму посадят. Не простят, что их отца загубила.

Матрене, от природы жалостливой, тут бы завыть-зарыдать, как положено над покойником, но слезы не шли, а тревога усиливалась.

– Да что я тут трясусь! – вдруг сообразила. – Не видел же никто. И не докажут, что через меня помер.

Она прибрала хлам с кровати, монеты, часы и перстень прихватила в карман. Шкатулку поставила на место, шкаф притворила. Покойник дорогу на выход перегораживал. А перешагивать через тело нельзя. Подвинула она его, взяла грех на душу. Не первый и не последний. Ничего, сходит в Черкасово, свечку поставит за упокой души новопреставленного. Исповедоваться бы, но, говорят, священникам в органы докладывать положено. Так что сама покается, поплачет, глядишь, простят там, на небесах, ведь не было у нее худого умысла. А что помер старик, значит, срок ему пришел. Матрена спустилась на кухню, сумку собрала, бидончик подняла.

– Пойду кругом, через лавку керосиновую, – решила она, – куплю фитили, свечки. Спросит кто потом, скажу, ничего не знаю – обед приносила, оставила на кухне, дожидаться недосуг было.

Дверь прикрыла да пошла себе не торопясь.

…

Николай Савельевич, как упал, так и боль отступила, и холод. Дышать было нечем, но уже и незачем. Внутри тишина наступала, спокойствие, благодать. Мучительным было лишь то, что ему надо было попасть на другую сторону, а он не видел, не знал, где туда перейти. Блуждал по тесным ходам, все в стены упирался.

– Что ж меня сразу не позвал, – упрекнула его Милица Петровна. – Давай руку, бедолага ты мой.

Николай Савельевич никого не увидел, но руку протянул наугад и Милушкино пожатие сразу узнал – теплое, крепкое, родное. И отступили одиночества смертная тоска и непроходимые стены; смело шагнул он на ту сторону, и оказалось, что прочно стоит на ногах.

Глава 3.

3.1.

В ночь на Воздвиженье над Мезней разразилась сильнейшая гроза.

Два атмосферных фронта схватились над Подмосковьем.

Пришелец с юга господствовал здесь уже вторую неделю, дразня последним теплом. Посланник севера на могучих ледяных крыльях ворвался в центр расположения противника. Закрутились воздушные потоки, загрохотала канонада грома. Один из залпов раздался так близко, что поселок, как в войну, содрогнулся от ударной волны. Заплакали дети, завыли собаки, закрестились старухи, кто-то потянулся за сердечными каплями. Тут и там стал зажигаться свет. Многие электричество не включали, боялись, что «притянет» молнию в дом.

Сосны раскачивались под штурмом ураганного ветра, казалось, еще немного – и их выдернет из земли; но мощные корни растяжкой удерживали гигантские стволы. Деревья лиственных пород, те, что постарше да потрухлявей, – не удерживались, падали.

Огромная береза рухнула поперек улицы, оборвав провода, и светящиеся окошки разом погасли. Чуть погодя затеплились свечки, замигали керосиновые фонари – к авариям жителям было не привыкать.

Страшный синий фейерверк с края неба неумолимо приближался. И вот засверкало, загремело уже над домами. Люди забеспокоились. «Сухая» гроза считалась самой опасной.

У Шишкиных не спала одна Матрена. Пьяный Мишка, маленький Сашка, пришедшая с вечерней смены Шурка дрыхли, как ни в чем не бывало. Шурка проснулась было, да перевернулась на другой бок, накрыла ухо подушкой и снова принялась храпеть.

Матрена и с вечера никак не могла заснуть, вертелась, «Отче наш» читала – не помогало. Теперь стояла, босая, в штопаной белой рубахе, с зажженной свечой в руке, ошеломленная, точь-в-точь восставший из гроба Лазарь трехдневный.

– Господи, прости мне прегрешения вольные и невольные! – бормотала она и крестилась при каждом ударе грома.

Тьма снова осветилась дьявольским весельем, и ветвистая огненная дорожка пробежала сверху вниз прямо за окном. Прогремел удар. Раздался страшный треск.

И – с неба рухнула непроглядная водяная пелена.

…

На следующее утро приехавший по звонку председателя поссовета (тот звонил по экстренной связи, телефонные провода оборвало вместе с электрическими), Владимир обнаружил то, чего они все время подспудно опасался – прямо скажем, катастрофу.

Старая ель, росшая сбоку дома, от удара молнии рухнула на середину крыши, проломив ее до балок чердака. Обломки кровельного железа и стропил валялись повсюду, вперемежку с огромными еловыми ветвями. Несколько человек из добровольной пожарной дружины разбирали мусор, очищали подходы к дому.

Присутствовал и местный участковый, Жемочкин. Обычно улыбчивый Петр на этот раз был серьезен.

– Здравия желаю! – откозырял он Владимиру, хоть тот был в гражданском.

Владимир отмахнулся.

– Где отец? – спросил.

Когда председатель сообщил в трубку о бедствии, он отчего-то не справился о старшем Смирнове. Уверил себя, что у соседей пережидает опасность. По приезде не увидев, сильно обеспокоился.

– Да тут такое дело, – замялся Петька. – «Скорая» Николая Савельевича забрала. В Склифосовский. Сердце не выдержало.

В этот момент подошел старший из добровольцев. Желая проявить участие, он сообщил:

– В елку молния ударила, и она загорелась изнутри. Хорошо, сразу сильный дождь пошел, загасил пламя, иначе так бы полыхнуло! Одни б головешки остались. А так – страховку полУчите, почИните крышу-то…

Владимир отозвался грубо, нехорошими словами.

Потом долго переживал, что не выдержал, потерял лицо. Впрочем, обиды никто не таил, все обстоятельства понимали и сочувствовали.