Текст книги "Смирновы. Хроники частной жизни"

Автор книги: Елена Кузнецова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

3.2.

Расписка

Мною, Смирновым Владимиром Николаевичем получено имущество моего отца, Смирнова Николая Савельевича

Наличные деньги в сумме 362 рубля и наручные часы «Рекорд».

…

Свидетельство о смерти

Смирнов Николай Савельевич

Умер… в возрасте 65 лет

Причина смерти – острая сердечно-сосудистая недостаточность, общий атеросклероз.

Место прописки – поселок Мезня Гущинского района Московской области

Место смерти – институт имени Склифосовского.

…

Братья стояли в круглом больничном вестибюле и растерянно смотрели друг на друга. Только что они видели мертвого отца, похожего на неудачно сделанный восковой слепок, говорили с полным румяным доктором, который округло разводил руками:

– Слишком поздно, ничего сделать было нельзя. Мы не волшебники. Если бы кто-то был рядом, дал валидол или хоть настойку пустырника, сразу вызвал врача, может, удалось бы спасти. А так – ни малейшего шанса. Сердце изношенное.

Каждое слово попадало в цель. Особенно вот это – «если бы кто-то был рядом».

Владимир вынул папиросы, спички, оба закурили, выпустили дым.

– Надо было в Москву его забирать, – сказал Николай, – волевым усилием.

– Оставь, – устало отозвался Владимир. – Не хотел отец в Москву. Надо было человека нанимать, чтобы с ним жил.

– Матрена Ивановна могла бы… – возразил младший брат.

– У той своих забот полно, – прервал старший. – Что говорить об этом. Вот американцы уже создали искусственное сердце. Если бы, да кабы… Как сказано умными людьми, история не знает сослагательного наклонения. Так-то, Никуся.

Впервые за долгие годы он назвал брата его детским именем. И тот позволил себе расслабиться, даже слегка улыбнулся.

– Ты прав, Вовчик, – ответил он тем же. – Погоревали и хватит. Надо за дела приниматься.

Они постояли еще в огромной ротонде, наполненном гулом дальних разговоров и стонов, запахом пригоревшей еды, грохотом каталок, отголосками страданий, переживаний и потерь.

Николаю это неприятно напомнило госпитали, где он в войну после ранений, по его выражению, «отдыхал». Владимир таких чувств не испытывал, заведения, куда он отправлялся «подлечиться», были тихи, ухожены, прекрасно оборудованы. Но и его коснулся тревожный дух, витающий в величественно ветшающих интерьерах.

– «Завет сожаления ближним…», – пробормотал он.

– А? – переспросил Николай.

– Нет, ничего, – отвечал ему брат. – «Он слишком много знал».

…

Свидетельство о праве наследования по закону

…Удостоверяю, что наследниками по всему имуществу гр-на Смирнова Николая Савельевича являются его сыновья…

… Имелось в виду целое домовладение, расположенное в пос. Мезня, оцененное в сумме 35848 рублей.

Госпошлина взыскана.

Государственный нотариус Укоротова М.С.

– Что за Укоротова? – удивлялся Николай в приватном разговоре с братом. – Куда Исай Абрамович подевался?

– Куда надо, – многозначительно ответил Владимир, – Сестра его в палестинах живет, а это космополитизму способствует. На что умный был человек, да вышла на старуху проруха…

– Так сразу и «был»? – переспросил младший брат.

– Поживем-увидим, – отвечал старший неопределенно.

…

– Я считаю, надо продавать, – встряла в разговор Лидия.

– Лида, – одернул ее муж. – Так вопрос не стоит.

– Деньги немалые, – задумчиво протянул Николай. – Но стоит ли от дома отказываться? Место замечательное – лес, река, сосны.

– Детям свежий воздух нужен, – внесла свою лепту Женечка.

– Дом старый, – не сдавалась Лидуся, – участок зарос. Ремонт и обустройство в копеечку встанут.

В ее кругах ценилось все новое, модное, и она мечтала о летнем доме в Снегирях. Там уже купили дачи две ее знакомые, и обещала бурно кипеть светская жизнь.

– Дом лучше нового, – отвечал Владимир. – Тогда на века строили. Отец архитектора приглашал, Белогорского Ивана Ильича, с соседней улицы.

Лидия смолчала. Фантазии архитектора Белогорского вызывали у нее сплошное недоумение. Многоугольные комнаты, шатровые башенки, резные балясины и верхние светелки с нелепыми балкончиками казались ей не более чем обременительными причудами.

– Хозяйство отцовское, да и все родительское имущество осталось. Надо бы постепенно с ним разобраться, – продолжил тему Николай.

– Разбираться сейчас не с руки, – продолжил Владимир. – До лета подождет, думаю. Но надо дом топить, проветривать. Свет зажигать. Чтобы видно было – живут, заботятся. А то злоумышленников – полно. Залезут, разграбят, да еще и подожгут.

– Петька присматривать обещал, – напомнил ему брат.

– Да что он, Петька, – отмахнулся Владимир. – Петька отдежурил и спать пошел. Надо селить кого-то, ту же Матрену уговаривать. Пусть хоть ночевать приходит.

– Чего ее уговаривать, радоваться должна, – фыркнула недовольная Лидия, – тут простор, а они в своем бараке теснятся, как сельди в бочке.

… Лидия с Владимиром только-только получили отдельную квартиру на Нижней Масловке, а до того занимали с дочерью пятнадцать метров коммунальной площади на Смоленской площади.

Смирновы-младшие жили в Сокольниках, в квартирке из кухни и разгороженной на две части комнаты. «Семейный ватерклозет», как выражался Владимир, располагался в подвальной клетушке, запиравшейся на висячий замок. Вот и загадка – было ли их жилье, что называется, «с удобствами»?

…

Матрена в ответ на просьбу приглядывать за домом просила время подумать. Хотя для себя решила, что согласится. Чай, не совсем чужое.

– Так присмотрю, а ночевать по случаю буду, – наконец, вынесла она, словно нехотя, окончательный вердикт. – Оплата на ваше усмотрение.

– Если уж так для вас это неловко, Матрена Ивановна, – заговорил Николай, младший, – то, может, подыщете надежного человечка. Пусть поживет до лета, а вы присматривать будете.

Матрена закивала согласно.

– Есть такой человек, – проговорила она.

3.3.

Семен Седых сбежал из родного колхоза от безысходности.

Их «Красной Заре» с самого начала не везло – то ворюга-председатель попадется, то дожди сено сгноят, то заморозки или засуха урожай погубят. Вышла у «Зари» задолженность перед государством, и что ни вырасти, ни собери, все в закрома родины уходит. Бывает, и хлебушка вдоволь не поешь. Да только не это главное. Семен был мужик нетребовательный.

Отвоевал Отечественную, вернулся к жене. Думал – жизнь на подъем пойдет, а она совсем по-другому повернулась. Марья в войну надорвалась, по-женски сильно болела, родить не смогла и померла молодой. Остался один. И хоть баб полна деревня, и все бегают к нему наперегонки, такая напала звериная тоска, хоть вой.

Стал попивать, хозяйство личное забросил. На работу порой не выходил. Председательша артели, баба средних лет, сначала клинья подбивала в смысле отношений, а не встретив взаимности, обозлилась и пригрозила подать на выселение, как злостно уклоняющегося от трудовой повинности.

Семен сестре Шуре писал, просился приехать, та не отвечала. Тогда он собрал котомку, справку взял, что в правлении два года назад на отпуск выписывали, и подался в поселок Мезня, по известному ему адресу, поскольку свято верил, что «городская» родня живет, как у Христа за пазухой.

Свалился Шишкиным, как снег на голову, устрой его на работу, да пристрой его на постой. И не выгонишь на улицу – Сашке дядька, родная кровь.

Помогли, чем могли. Евдокия замолвила словечко, взяли его на фабрику трепальщиком. С перспективой, сказали, освоится – в помощники мастера переведут. С жильем было сложнее, фабричные бараки полнились семейными, для одиноких места не оставалось. В Гущино не сунешься, там машиностроительный завод пускают. И документы у Семена не так чтоб в полном порядке. Так что работа работой, а ночевал у родичей, на кухне раскладушку ставили. Продолжаться это долго не могло. Участковый уже заглядывал. Соседи хоть невредные, да и то все спрашивают, скоро ли постоялец съедет на законное место жительства.

Вот Матрена и поселила его у Смирновых, в задних комнатках, чтобы урону парадной части не нанес. Взяла дешево, двадцать рублей в месяц. Семену много не надо, на табак да на пропитание. А ей приработок.

…

Ноябрь выдался морозным, снежным. Семен Седых мерз, хотя и топил печку постоянно. Но тепло куда-то девалось постоянно, вылетало в щели, в окна, пряталось по углам. Приходилось согреваться по старинке, водочкой. Но употреблял нынче умеренно, не в пример шурину калечному.

Шуркина свекровь Матрена щи да кашу приносила, кормила, да и вообще оказалась женщиной душевной, не злыдней какой-нибудь. Рюмочку принять или почаевничать не отказывалась. Помогала по хозяйству, бельишко стирала, чинила прохудившееся. Поначалу дрова из сарая брать разрешила, после велела ель упавшую пилить. Вдвоем то с ней, то с Шуркой с помощью двуручной пилы елку осилили, кругляшки Семен в сарай перетаскал и теперь рубил постепенно, носил домой полешки, чтобы подсыхали, чтобы было с чем зиму перезимовать. Дрова быстро уходили, а зима-то была почитай впереди. Семен ходил по участку, ветки, сучки подбирал, в сарай складывал.

После Введенья снег все падал и падал, закутывал землю толстым одеялом, так что уже не до хвороста стало. Пришлось валенки с галошами покупать, да тропинки с крыльцом каждый день чистить. А то в сугробах застрянешь, как медведь шатучий.

На Николу Зимнего вернулся не поздно, с утренней смены, дома была Матрена. Позвала на парадную сторону, куда он без спросу не ходил, не смел. Там натоплено было, на столе – тарелка с пирогом, штоф с наливкой.

– Сегодня хозяин покойный именинник, – сказала родственница. – Помянем давай. Неплохой был человек.

Выпили пару рюмочек, остатки она в шкафчик убрала, пирог с капустой велела доедать.

– Тут оставайся, чтоб тепло зря не пропадало, – сказала напоследок. – А спать пойдешь, в постели согреешься. Дверь в перегородке не закрывай.

Телогрейку надела, шерстяным платком замоталась. Взяла суму дерматиновую с раздутыми боками и ушла через переднее крыльцо.

Еще светло было. От нечего делать Семен пошел по комнатам бродить.

– Матрена говорила, что хозяин одинокий был, сыновья в Москве, – удивлялся Семен, – куда ж ему такой домина? Понятно, если бы барин, так баре-то все сгинули давно.

– Ну, еще жилплощадь дают, если ты государственный человек. Так вроде этот из простых, на почте служил, – размышлял он далее.

Представление его было такое: имущество дают, как по справедливости положено. Обычному человеку ничего не положено, заслуженному – что выслужил. Чем выслужил свое богатство покойный владелец, он понять не мог, хоть и старался.

– И земля зря под лесом пропадает, – с горечью думал Семен Седых. – Почему только государство не вмешивается? Если бы всю такую бесхозную землю засеять, глядишь и зажила бы страна…

В блужданиях и поисках ответов туда заглянул и сюда. Обнаружил, что шкафы пустые почти, только книги нетронуты да пыльные бумажки везде стопками сложены. Книга – это знание, а знание – сила, Семен понимал. Кто книги читал, мог далеко пойти. А вот бумажки эти – куда столько, зачем? Тетрадки, журналы, газеты, альбомы какие-то, блокноты, письма старые, карточки. Заглянул в альбомчики. Там зачем-то открытки вставлены, марки почтовые.

«Здравствуй, дорогой папа! Давно я не получал твоих писем, – развернул он пожелтевший листок. – Я, как уже писал, на новом месте, на Севере. Здесь шумновато, но не слишком «жарко».

– Фронтовое, – понял Семен, бережно сложил листок и убрал его на место. Рядом лежали различные документы – о рождении, бракосочетании, смерти.

– Что же сыновья бумаги важные не взяли? Видно, сами важные стали, – подумалось неожиданно складно.

Поворошил еще журналы, газеты.

– Вот растопка-то! – осенило его.

Стал он с этого дня бумажным старьем спасительницу-печурку подкармливать. Она благодарна была, быстро разгоралась.

Весной Семен съехал к одинокой женщине Лизавете в засыпную хатку на другом конце поселка. Дом сберег, как договаривались, да и «хлама» в нем изрядно поубавилось.

3.4.

Дом в Сокольниках стоял меж улицами Охотничьей и Егерской, названными в честь еще царских лесных забав. Отчего-то на новый лад их не переиначили, да и в целом в окрестностях витал патриархальный дух. Строеньица тут были допотопные, невысокие, проезды узкие, дворы, наоборот, просторные и зеленые, в соседнем даже располагался заросший пруд с утками и серединным островком.

Построен был дом когда-то на три семьи, нынче же служил пристанищем не менее чем десятку их, и это не считая одиноких граждан. На первом, каменном этаже располагалась коммуналка барская, спокойная и тонная, с вечерними чаепитиями на кухне (буфеты красного дерева, фарфор, хрустальные розетки для варений, серебряные ложечки с монограммами). На втором, деревянном копошилась пролетарская – буйная, нетрезвая, с шумным весельем и стихийными скандалами, переходящими в мордобой; границ она не признавала и зачастую выплескивалась наружу из распахнутой днем и ночью дощатой двери.

Ее соседка по лестничной площадке, наоборот, была обита войлоком и дерматином, оборудована надежным английским замком и электрическим звонком.

…

Смирновы сидели за круглым столом на толстых львиных ногах, что располагался меж двумя окнами сокольнической квартиры. Отмечали прибавление семейства.

Окна были двойные, надежные. На зиму их проложили ватой, заклеили бумагой, отчего в стенах из толстых бревен было жарко, даже душновато. На кухне кочегарила духовка: Надежда Васильевна пекла пирожки. Первоклассница Галочка возилась с куклой на горбатом диване с подлокотниками

– Может, форточку открыть? – спросил Николай.

– Не стоит, ребенка застудишь, – отвечала Женя.

В темной комнатке на супружеской постели спал младший Смирнов – новорожденный младенец Савелий. Галочка все ходила смотреть на братика. Тот был крошечный, лысенький, курносый. В кружевном чепчике он напоминал ее немецкого целлулоидного пупса-голыша, одетого, как настоящий ребенок, с помощью маминой портнихи.

– Надо Мезню навестить, – сказал Владимир, – с Николашей съездим на неделе. Женя, не возражаешь?

Женечка помотала головой – не возражаю, мол. При Владимире она старалась отмалчиваться, боясь попасться ему на язык.

– А почему ты не спрашиваешь, есть ли у меня возражения? – вмешалась Лидуся, исключительно из желания воду замутить,

– Женечка кормящая мать, а ты женщина самостоятельная, надо будет, избу потушишь, коня на скаку подкуешь, – отвечал муж.

«Пожалуй, пора еще родить, – подумала Лидия. – Хорошая причина, чтобы с тобой стали считаться».

Но осуществила она этот план гораздо позже. Евгения опередила ее, родив следом за сыном дочь.

Имена у детей ее были необыкновенные. Мальчика нарекли в честь прадеда Савелия, а сестру собирались назвать как бабушку по отцу, Милица. Но воспротивилась вторая бабушка, Надежда Васильевна.

– Будут ребенка дразнить, Милицией обзывать, – пригрозила она бездумным родителям, и те от своей идеи отказались.

Назвали не модно, не Леной, Светой или Людмилой, как мечталось бабушке, но и без особых изысков. Так матери захотелось, чтобы новорожденная, совершенная, как фарфоровая куколка, носила символическое имя Любовь.

3.5.

Крепкая и энергичная женщина была Матрена Ивановна, жить бы ей да жить, до ста лет. Все бегала, крутилась, везде успевала. Хозяйство вела, внука нянчила, сына-инвалида обихаживала. Но подвел неожиданно организм.

Видно, крестная ноша не по силам оказалась.

Получила апоплексический удар. Сперва вроде отлежалась, начала говорить почти внятно, по дому чуток передвигаться. А тут второй подоспел, и она онемела, обездвижила. Врачи сказали, функции не восстановятся, и сдали родные в лице невестки Шурки Матрену в неврологический интернат.

Никто ее не навещал, кормили плохо, санитарки за больными не особо приглядывали. Только перед проверками начинали подмывать, менять вонючие клеенки, простыни стлать. А комиссии редко наезжали, к сожалению.

Матрена терпеливо лежала, тихонько двигала – рукой, ногой. Молитвы припоминала, детство деревенское. Виделось ей всегда лето, косогор цветущий и мягкая белая пыль дороги, по которой она идет босиком. Постепенно стала садиться, на горшок ходить. Пыталась есть сама, хоть и половину мимо онемевшего рта проливала, а санитарка на то бранилась непотребственно.

Тут Шурка ее навестила, первый раз за несколько месяцев. Привезла гостинец пустяковый, посидела у постели, посмотрела пристально. Матрена показала. что узнала, помычала, порадовалась.

Шурка слюну ей на щеке вытерла и говорит неодобрительно:

– Эк вас, мама, перекосило, будто все время ухмыляетесь.

И добавила:

– Если домой собираетесь, то напрасно. Ухаживать некому. Я работаю, а Михаил инвалид. Сашка маленький, рук не хватает. Так что будете тут жить, больше вам нигде места нету.

Матрена так и обмерла, сжалась вся. А Шурка встала и пошла себе с независимым выражением спины, как давно наловчилась. Дескать, можете говорить, что угодно, а будет все равно – по-моему.

…

Матрена после того все думала, как ей быть. В интернате оставаться она не могла, надо было ей на белую дорогу попасть. Когда начала передвигаться понемногу с палочкой, то и ушла вечером, в чем была, в халате, телогрейке, и валенках, завязанная крест-накрест старым шерстяным платком. Топили плохо, из окон дуло, и вся ее одежда была на ней.

Через кухню и черный ход словно ноги сами повели. Пролезла сквозь дыру в заборе позади помойных баков и оказалась в лесу. Хорошо, оттепель была, снег до земли стаял. Да и лес не лес оказался, полоса придорожная.

Стоит на проезжей части, обеими руками за палку держится.

– Вот и дорога, – думает, – только темная она какая-то.

Тут фары издалека, несется грузовик, чуть не сбил, еле остановиться успел. Шофер, парень в солдатской форме, перепугался чуть ли не до смерти.

– Мать, – говорит, – ты откуда здесь? Заблудилась, что ли?

Посадил в кабину, налил чаю из термоса, а ее трясет, чай горячий разливается.

Он подумал, что от холода.

– Ты, – спрашивает, – куда идешь? В какую тебе сторону?

Матрена стала думать, как ее деревня называется, а сообразить не может. Потом вспомнила.

– Мез-ня, – ответила разборчиво, хоть и с трудом.

– Да это недалеко, – обрадовался парень, – отвезу по назначению.

Приехали в Мезню. Пробирались медленно по заметенным темным улицам. Матрена и не узнала поначалу, где она. Вдруг знакомое увидела.

– Здесь, – показала рукой.

Шофер машину остановил, выгрузил ее и уехал. Матрена открыла вертушку на калитке и пошла по подтаявшей тропинке.

Дверь была заперта. Она посидела на широких ступеньках, отдышалась. Думала поспать прямо на крылечке, но какое-то нетерпение толкнуло пошарить за косяком – вот он, ключ. Вошла, затворила дверь за собой. Темно, холодно. Тихо. Не воет никто, не кричит, не плачет и не стонет, не мычит, не ругается. Замучили ее голоса. И вонь бесконечная. А здесь земляной сыростью приятно пахнет, трухой деревянной подгнившей.

Вот тут спички всегда лежат на латунном подсвечнике. Надо б свечу зажечь. Наощупь потянулась к буфету, нашарила коробок, долго чиркала головками о размякшие стенки. Руки не слушались, спички вспыхивали и гасли, ломались.

Ноги отнимались, голову заломило сильно. Двинулась дальше наугад, споткнулась о порожек, распахнулась скрипучая дверца и упала Матрена с размаху. Прямо в свою каморку под лестницей – два шага в ширину, три в длину. С топчана, накрытого толстым ватным одеялом, свалилась и мягко стукнула по голове подушка.

Матрена свернулась в клубок, потянула на себя край одеяла, так и заснула.

– Ох, как дома-то хорошо, – напоследок подумала.

На следующий день повалил снег, к вечеру ударил мороз. Матрена все спала, а во сне улыбалась.

3.6.

Когда загробную жизнь отменили, смерть стала постыдной непристойностью. Ее следовало задергивать занавесом, прикрывать недомолвками, производить в определенных местах, заблаговременно туда отправляясь. Дом этих правил не знал. Крепко и просторно обустроен он был, чтоб укачивать новорожденных и покоить отошедших. Хоть и стоял покинутым долгую часть времени. До того достоял, что внутри завелся то ли антиобщественный элемент, то ли привидение. В темных стеклах видали мелькающие вспышки. Слух дошел до участкового. Он проверил: окна-двери в целости, замки заперты, следов нет. Калитку, ветром распахнутую, замотал веревочкой. Рассказал жене, а та соседям, что все кривотолки, суеверия, воображение и, возможно, немного оптический обман.

…

Жемочкину, хоть и человеку бывалому, стало нехорошо, когда труп в каморке под лестницей увидел. Говорят, что у покойников выражение мирное. Но тут то ли мороз, то ли обстоятельства так повлияли, что лежала мертвая старуха со страшною ухмылкой через все лицо.

Участковому сообщили, когда Матрена из интерната ушла, но никто и не думал, что до Мезни доберется. Решили – в лесу замерзла, да и не искали. Весной снег растает, тело найдется. Или не найдется. Мало ли народу пропадает при невыясненных обстоятельствах.

А оно вон как неудобно получилось. Теперь отписки пиши, еще и взыщут. С интерната за халатность, с Петьки за недосмотр. Шишкиным вечный укор, Смирновскому дому дурная слава. Петр решил, что одного ума мало, два лучше будет. Когда звонил Владимиру Николаевичу, весь подтянулся, ждал грома небесного.

Но тот спокойно спросил:

– Уже доложил, куда следует?

Жемочкин сообщил, что сначала посоветоваться хотел.

– Молодец, – похвалили его. – Поезжай-ка в интернат к заведующей.

…

Фургон прибыл и отбыл ближе к утру, когда поселок спал и ни одна собака по улице не пробегала. Жемочкин лично проследил. В интернате аккурат в ту ночь скончалась Матрена Ивановна Шишкина. Так в карточку записали. Родным сказали, что нашлась их пропажа в плохом состоянии, почти сразу померла. Шишкины подробностями не интересовались, схоронили Матрену быстро, в закрытом гробу – так заведующая распорядилась. Никто и не рвался в лоб целовать, плакали лишь Дуняша Лукиничева да соседки. Семен Седых, Шуркин брат, приходил на поминки с новой женой, хорошо о покойной отзывался.

Бывшая поповна и красавица Татьяна Степановна Преображенская церковные надобности отправила, молилась за Матрену и для себя просила – не о земном, а о том, чтобы кончина ее была мирная да непостыдная. Через год – вот причуда судьбы – попала в тот же интернат с диагнозом «ишемический инсульт головного мозга». Недолго мучилась, хлопот не причиняла, еды не принимала и быстро Богу душу отдала. В заведении подобных больных одобряли.

Комнатка ее Шишкиным досталась. Сашка подрастал, Шурка в ударницы производства выбилась. Так что все сложилось замечательно, как в песне, старикам почет, пусть и посмертный, молодым – свободная дорога и приличные жилищные условия.