Текст книги "У каждой улицы своя жизнь"

Автор книги: Елена Кирога

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Елена Кирога

У каждой улицы своя жизнь

– Идите к доске и пишите:

"На каждой улице происходят

обычные события".

Ученик пишет под диктовку.

– Выразите это поэтично.

Ученик после некоторого

раздумья пишет: "У каждой улицы своя жизнь".

Антонио Мачадо

"Хуан де Майрена"

I

Дверь была приоткрыта, и звонить не пришлось. Эсперанса хотела бы оттянуть эту минуту, отдалить ее, но не отступать. Она крепче сжала в руке сумочку и молитвенник. Сурово улыбнулась и слегка посторонилась, чтобы пропустить зятя вперед.

Фройлан то ли спросил, то ли уточнил:

– Здесь?

При этом невольно понизил голос и посмотрел ей прямо в лицо. Эсперанса поправила вуаль и не удостоила его ответом. И без того было ясно. Что-то вроде волнения, угрызений совести или чувства вины охватило ее, вызывая мучительное беспокойство. Но она по-прежнему сурово улыбалась, вероятно, не умея иначе выразить своих переживаний.

Ей в горло будто вонзили острый нож, и она боялась вымолвить слово из страха, что вместо голоса вырвется хрип. И этого чувства нельзя было сдержать никакими силами, даже сознанием.

Оно переполняло ее горечью сомнения и досады.

Дверь темного полированного дерева стала матовой от постоянного мытья. Посреди находился круглый глазок с золотистой блестящей выпуклой решеточкой. Пол лестничной площадки, тоже деревянный, как, впрочем, и ступеньки, не был натерт воском. Поднимаясь по лестнице, они натолкнулись на женщину, которая мыла ступеньки, разбрасывая по еще влажному дереву сухие опилки, распространявшие свойственный им душистый запах. Лестница была широкой, и перила, тоже деревянные, придавали ей некую строгость, даже парадность. Возможно, кто-нибудь и смог бы назвать этот дом аристократическим, но только не Эсперанса. Тем не менее, очутившись у его порога, она сразу решила: "Это здесь".

Дом Вентуры должен был быть именно таким: либо удаленным от центра города, либо скрытым в самой его глубине, но так, чтобы не оказаться на самой окраине и не затеряться в нем.

Добротным, просторным, настоящим. Что она имела в виду, мысленно назвав его "настоящим"?

Дом Вентуры должен был быть прочным и надежным, как огонь в очаге.

Уже поднимаясь по лестнице, Фройлан обернулся к ней и заметил:

– Хороший дом!

Он был явно удивлен, точно ожидал увидеть нечто гораздо худшее или совсем иное.

Эсперанса пожала плечами. И Фройлану вспомнились слова, которые она сказала ему накануне:

– Твоей жене незачем туда идти, сначала посмотрим сами... Кто знает, в каких трущобах...

Его разбудил телефонный звонок. Он слушал ее спросонок, не понимая как следует, о чем идет речь. Накануне вечером они с Агатой поздно легли спать.

– Умер Вентура... Фройлан сладко зевнул.

– Какой Вентура?

Телефон смолк. И когда Фройлан, немного придя в себя от сна, произнес: "Ах, да!" – до него донесся нетерпеливый, раздраженный голос тещи:

– Мой муж... Отец твоей жены.

– Да, да, конечно!

Он разговаривал слегка приподнявшись в постели, прижимая трубку к губам и очень тихо:

– Как это случилось?

– Мне только что сообщили... Ты меня слушаешь или нет?

Она явно сердилась.

– Но ты меня разбудила... Я еще...

– Умер Вентура, – перебила она, – мне только что сообщили об этом по телефону. .

– Кто?

– Откуда я знаю? Наверное, эта... особа... Фройлан посочувствовал ей:

– Какая неприятность!

– Что будем делать?

Интересно, чего ждала от него теща? Хорошенькая ситуация сложилась.

– Решай сама. Ты ведь знаешь, я для тебя все сделаю...

– Да, знаю. Спасибо... По-моему, мне надо туда пойти...

– Ты так считаешь? А может быть, не стоит. .

– Это мой долг. В конце концов, он был моим мужем. К тому же меня поставили в известность...

– Ты просто бесподобна, Эсперанса...

Наконец она услышала от него то, к чему клонила:

– ...Если хочешь, я пойду с тобой. Только разбужу Агату.

– Нет, нет. Агату оставь в покое. Она еще успеет, у нее будет достаточно времени.

Сначала посмотрим, подходящее ли там для нее место.

Фройлан недовольно усмехнулся и возразил:

– Он ведь был ее отцом.

Телефон опять замолчал. Затем до него донести женский голос:

– Итак, договорились. Сначала пойдем туда вдвоем: ты и я. Агате – ни слова.

Перед уходом Фройлан приоткрыл дверь в комнату жены. Там все было как обычно, царил полный покой. В воздухе стоял густой запах роз. Фройлан вошел, почти на ощупь снял с комода вазу и вынес ее в коридор.

"Дурацкая привычка держать ночью цветы в комнате! Блажь, да и только!"

Затем приблизился к постели жены. "Спит. Ее отец умер, пока она спала. В конце концов, ведь он был ее отцом..."

Фройлан ласково погладил жену по теплой руке.

– Любимая...

Агата зашевелилась во сне, пробормотала: "Пока!" – повернулась лицом к стене и зарылась головой в подушку.

Фройлан на цыпочках покинул комнату и, прихватив шляпу, уже хотел было уйти, но вдруг остановился, словно забыл что-то взять или сделать.

Он направился к детской и приоткрыл дверь. Удивленная горничная сказала:

– Дети еще спят, сеньор.

Так и не войдя в детскую, он тихонько затворил дверь. Там вместе с его дочками-близнецами спала гувернантка – молоденькая веснушчатая немка. Фройлан представил себе, как бы она всполошилась, увидев его, и каким бы молчаливым укором встретила его появление. Ему категорически запрещалось входить в комнату к детям, пока она не встала с постели. А именно сегодня ему как никогда хотелось повидать белокурых дочурок с их прямыми челками и густыми ресничками. Прикоснуться к их нежному тельцу, потискать ручки... Фройлан вырвал из блокнота для телефонных записей листок и начертал на нем несколько строчек, ожесточенно нажимая на перо.

– Возьми, Олива. Передашь сеньоре за завтраком, – велел он горничной, протянув листок.

Какое-то мгновенье он все же сомневался, размышляя, не забрать ли записку назад и не порвать ли ее. Но взгляд его ожесточился при мысли: "Отец умер, а его дочь спит".

Пока он выводил машину, в нем все больше и больше пробуждалось чувство солидарности с Вентурой.

Эсперанса ждала его у своего подъезда. Она оделась во все черное и прикрыла лицо траурной вуалью.

– О, господи, а я в сером костюме...

Но теща пропустила его слова мимо ушей. И уселась рядом с ним на сиденье. Губы она не накрасила, зато на лицо тщательно наложила грим.

"И зря. Все равно сейчас ей можно дать все ее годы".

Эта жилистая шея, неестественный цвет кожи от грима.

После того как Эсперанса села в машину и он поцеловал ее в щеку, она резко проговорила:

– Я не сказала тебе самого ужасного, потому что мои служанки вечно подслушивают. – А затем, взглянув на него, добавила: – Он умер в результате несчастного случая...

– Нуда?!

Ему и в голову не пришло поинтересоваться, что именно с ним случилось.

– ...Не знаю, что произошло. Я повесила трубку. Позвонила женщина и, слегка заглатывая окончания слов, сказала мне...

– Ты сама сняла трубку?

– Да, телефон стоял возле меня на столике. Я взяла трубку и, услышав незнакомый женский голос, сразу догадалась, что мне должны будут сообщить неприятную новость… По манере говорить или по тону… сама не знаю.

Говорили спокойно, размеренно и очень тихо:

– Мне нужно поговорить с сеньорой.

– А вы не могли бы передать через меня, что вам нужно?

Эсперанса имела обыкновение изменять свой голос, чтобы узнать, кто ей звонит.

– Нет, я должна поговорить с ней.

– От чьего имени?

Голос на том конце провода затих на какую-то долю секунды и тут же зазвучал снова:

– От имени дона Вентуры.

Эсперанса вздрогнула и непроизвольно накинула на плечи, по которым пробежал холодок, легкую розовую шаль.

– Слушаю... Я у телефона. А кто, собственно, со мной говорит?

– Этой ночью умер Вентура. – И, так как Эсперанса ничего не ответила, спросили: – Вы меня слышали?

– Да, – откликнулась она, овладев собой, но тут же вспылила: – И мне звонят, чтобы сообщить о смерти дона Вентуры, не так ли?

Она проговорила это резко, огорченная, еще не осознав как следует своих чувств. Ей хотелось крикнуть: "Так вот почему вы обо мне вспомнили?"

И, сама не понимая что делает, бросила трубку на рычаг.

– ...Потом я позвонила, чтобы узнать адрес, испросила: "От чего он умер?" И все та же женщина ответила мне: "Он умер в результате несчастного случая". Меня все это пугает. .

Фройлан вопросительно вскинул брови. А Эсперанса заключила с глухим торжеством:

– От Вентуры вечно жди всего самого худшего.

Она всегда стремилась любым путем обелить себя в глазах зятя, догадываясь, что в глубине души он оправдывает Вентуру. После свадьбы дочери, когда они на какое-то время поселились у нее в доме, пока подготавливали свое новое жилье, Эсперанса не раз замечала на себе раздраженный, насмешливый взгляд Фройлана. Но она даже не подозревала, что являлась предметом раздоров между дочерью и ее мужем.

– Меня ничуть не удивляет, что твой отец не смог ее вынести.

– Уму непостижимо!.. Скажи лучше, что он тебе больше по душе! Все мужчины одинаковы, когда речь заходит об этом... По-твоему, он правильно поступил, променяв жену и дочь на какую-то потаскушку? А я чем виновата? Ведь он и меня бросил... Слышишь? Он бросил меня!

Фройлан понял, что в разговоре с женой зашел слишком далеко.

– Я хотел сказать совсем не то. Разумеется, он поступил плохо. Но твоя мать чересчур своенравна и эгоистична...

– А какой ей прикажешь быть? Остаться одной в тридцать пять лет! В полном расцвете красоты! Другая на ее месте стала бы еще не такой! Чем она виновата, что муж обманул ее?

"Агата, но ведь он твой отец!" – хотел возразить жене Фройлан. Но Агату с детства воспитывали в жгучей ненависти к своему отцу, и ненависть эта прочно вошла в ее плоть и кровь.

После свадьбы Фройлан не осмелился сказать жене:

– Пригласи к нам отца под каким-нибудь предлогом.

Но, когда у них родились девочки-близнецы, все же решился.

– Скорее они умрут! – крикнула она и расплакалась. – Так расстроить меня. Расстроить в такую минуту!..

Она действительно была еще очень слаба. Ему не следовало говорить ей об этом.

Действительно... Фройлан проявлял самый живой интерес к отцу своей жены. Среди старых знакомых семьи кое-кто еще помнил его по былым временам. Они говорили: Деликатнейший человек, но несколько эксцентричен...

– Очень умен, исключительная личность... В наше время нельзя быть таким, а уж если он был таким, ему не следовало жениться на Эсперансе...

У него было опубликовано несколько книг и брошюра. Фройлан купил их все до одной и украдкой читал у себя в кабинете, опасливо косясь на дверь. Они показались ему скучными и непонятными: взаимосвязь математики и жизни. Соразмерность. Гармония... Слишком уж заумно и нудно. Фройлан спрятал их в ящик письменного стола и запер на ключ.

Он не отважился пойти на факультет, чтобы послушать его лекции или хотя бы просто увидеть. Ему казалось, что Вентура должен был знать, кто он такой. Соразмерность? Гармония? (И при этом он жил с этой – Агата называла ее "этой потаскухой"?)

– И прошу тебя, давай больше никогда не будем говорить о нем. Никогда. Никогда. Для меня он мертв. Мертв и погребен.

И вот теперь он умер. Действительно умер. А может быть, даже и к лучшему, что бедняга умер, развязав таким образом гордиев узел.

Они ехали по улице Байлен чудесным прохладным майским утром.

– ...Умер безо всякого покаяния, – продолжала теща. – Естественно, ведь произошел несчастный случай... Вряд ли у него оставалось время, чтобы покаяться в своих грехах. Боже, какой конец!

Нет, она не горевала. Казалось, лишение его вечного покоя с помощью этой хитрой уловки было той самой расплатой, которую она требовала от Вентуры за их любовь.

– Никто не знает, может быть, в самую последнюю минуту. . Достаточно одного мгновенья, чтобы раскаяться...

Эсперанса посмотрела на зятя так, словно выбивала у него последний козырь.

– С этой-то женщиной в доме?

(Он погряз с ней в распутстве. Теперь бы он узнал, на что был обречен.)

– Мне не хотелось бы, чтобы ты посвящал в это Агату. Бедняжечка! Увидеть отца снова – и вот так... ведь Агата едва помнит его, ей было тогда всего шесть лет. . Это может потрясти ее, а к чему. .

Эсперанса заметила, как зять нахмурился.

– Теперь она все равно ничем не сможет ему помочь. Поди знай, как они живут. . – И тут же быстро поправилась: – Как жили.

Это настоящее в прошлом, скорректированное столь категорично и вместе с тем почти торжествующе, вдруг оттеснило куда-то вдаль громаду Королевского дворца, застывшие нелепые фигуры королей в парке Сабатини, старые дома улиц Сан-Кинтин и Павия. Все представлялось нереальным, абсурдным в это солнечное утро, благодаря скрытой определенной печали, заключенной в прошедшем времени глагола. Но эта печаль обращала в прошлое лишь окружающие предметы, а не машину в ее движении и не людей, которые находились в ней, словно в барокамере, отделенные от всего мирского.

Машина въехала на площадь Ромалес перед большим домом с выпуклыми округлыми балконами.

– Теперь вправо, – сказала Эсперанса.

Какая тихая, умиротворенная, скромная улица, всего в нескольких метрах от Королевского дворца! Стоило только пройти по ней вверх, и она тут же обрывалась на спуске.

– Я оставлю машину здесь.

Они поднялись по ступеням этой незнакомой улицы, которая резко изгибалась и имела два подхода. Вдоль узкой, выложенной каменными плитами мостовой тянулась канавка, мощенная камнями. Посреди мостовой был желоб для стока воды. В былые времена женщинам приходилось выходить на балконы и кричать:

– Берегись!..

А потом грязная вода, вылитая из домов, стекала по каменному желобу.

На улице царил бесконечный покой. Возможно, причиной тому являлся ранний час или же тишина была свойственна этой улице. А может быть...

После кровопролитного сражения на поле брани всегда воцаряется поразительная тишина.

Что-то произошло на этой улице, и она теперь погрузилась в полное оцепенение. Эсперанса уловила этот последний покой: мертвенно-бледный, предвещавший нечто ужасное.

II

Дверь была приоткрыта. В иных квартирах двери распахивают настежь, чтобы не чувствовать себя слишком изолированными, обособленными, в заточении.

Эта же квартира, до сих пор ревниво оберегаемая, раскрывает свои двери, позволяя в скорбные для себя часы каждому вторгнуться в свою интимную жизнь, теряя право собственности на мебель, портреты... Тиканье часов звучит фальшиво в доме, где для кого-то уже не существует времени.(Неуемное сердце бьется в такт качающемуся маятнику, отсчитывая минуты жизни. Она сдерживает биение сердца рукой, проходя мимо часов. "Почему не остановили эти часы?" Разве кто-нибудь способен остановить биение своего сердца только из деликатности? Часы взрываются, громко отбивая время. И нам стыдно друг перед другом.)

Каждый, кто приходит, сразу замечает, насколько обезличенными, заброшенными стали вещи. Какая стремительная, враждебная сила! Близкие люди, жившие рядом с тем, кто уже покинул этот мир, подавлены горем, бесцельно бродят по квартире, без устали повторяют, как все произошло... Громко отдают распоряжения, не обращая внимания на посторонних – свидетелей разрушения самого сокровенного, – а кто-то уже протягивает ключи, связки ключей, которыми до вчерашнего дня запирали то, что хотели скрыть или уберечь от постороннего взора.

– Посмотри у него в ящике...

В таких квартирах царят полумрак, спертый воздух, запах увядших цветов и едкий дым горящих или только что погашенных свечей, зажатых в пальцах тех, кто еще способен зажигать...

Кто-то идет по коридору, протягивая руку для пожатия или подставляя щеку для поцелуя тем, кто приходит. Жизнь, жизнь! Она бурлит в жилах множества людей: они говорят, двигаются...

Откройте двери! Пусть входят живые, пусть окружают нас, пусть согреют своим теплым дыханием холод этого визита... Пусть вокруг нас звучит их говор, а кто-то даже засмеется. Этот смех режет слух, но приносит облегчение. Пусть смеется, чтобы с негодованием заглушить этот вопль, в который превратилась наша душа, вопль, который пронзает нас насквозь и рвется наружу.

Ретивая подруга скажет:

– Давай помолимся...

Но мы еще не смирились со смертью, еще не готовы произносить молитв, положенных в таких случаях; наша душа только один сплошной вопль, ни к кому не обращенный, но вполне определенный, – а кто-то уже вкладывает нам в руки четки, и мы повторяем слова, которые звучат то тише, то громче, то воспламеняются, то угасают. Реагирует лишь плоть. Разум отказывается понимать, испепеляет любые доводы, доискивается, требует. А душа вопиет. Уже потом она застонет, будет казнить себя, просить передышки... Еще пять минут. . Всего пять минут. . Эти лишние пять минут, о которых мы молим – последнее желание обреченного, – необходимы нам, чтобы успеть сказать или сделать то, чего не успели сказать или сделать тем, кто теперь покинул нас.

У живых людей – и тех, кто приходит, и тех, кто уже пришел, – находятся для нас слова неожиданные, искренние, невразумительные. Никто не посмеет солгать перед лицом столь неприкрытой, очевидной правды. А если кто-нибудь и пытается украдкой протащить ложь, то тут же со страхом опустит взгляд на окоченевшее тело покойника, словно в нем еще сохранилась сила, способная опровергнуть эту клевету и дать ей отпор.

Откройте двери, ради всего святого... (Кто находился рядом в минуту его смерти, боязливо отводят взгляд в сторону, чтобы не видеть покойника, который лежит среди них безучастный ко всему.)

Откройте двери! Пусть я уйду, пусть придут другие, тяжело дыша, но с живым дыханием, живым лицом, живыми глазами, руками.

Дверь квартиры Вентуры была приоткрыта. Дверь темного полированного дерева, ставшая матовой от постоянного мытья. Какой-то величайший покой, безмолвие, почти смирение исходили из этой слегка приоткрытой двери.

Кто-то осторожно наблюдал за ними в глазок. Эсперанса почувствовала странную слабость.

"Мне следовало бы позавтракать. Недостает еще, чтобы у меня закружилась голова. Нет!"

Фройлан толкнул дверь и вошел первым, догадавшись о минутной слабости Эсперансы.

Служанка, подсматривавшая в глазок, отпрянула назад и оказалась прямо перед ними. Она едва пролепетала:

– Извините.

Видно было, что она сильно напугана. Зрачки ее глаз округлились почти во всю ширь радужной оболочки. Эсперанса заметила, что та обута в альпаргаты на босу ногу, и невольно подумала: "Одна служанка на все случаи жизни".

Это наблюдение придало ей силы. Вентура... глупый! Вот, оказывается, как он жил.

– Проходите внутрь.

Служанка кивнула в сторону коридора, прижав руки к переднику. Она явно ждала их по чьему-то поручению, чтобы встретить и проводить в комнату. Фройлан подумал: "Она боится покойников".

Очевидно, служанка дожидалась их, подсматривая в дверной глазок в надежде, что они вот-вот придут. Или же это занятие успокаивало ее, поскольку на лестничной площадке и на самой лестнице господствовал обычный покой, не имевший ничего общего со смертью, и служанка как бы находилась в квартире, но вместе с тем и нет.

После уличного света в маленькой полутемной прихожей сначала ничего нельзя было разобрать. От женщины пахло жавелем. Какая-то неведомая сила подгоняла их в глубь коридора...

Оттуда лился холодный утренний свет. Пахло влажной древесиной, цветущим деревом. Чем дальше проходили они по коридору, тем настойчивее становился аромат цветущего дерева, полностью подавляя собой все остальные запахи. Пахло полевым кустарником, весенним деревом... Вздор! Изумление Эсперансы было столь велико, что она забыла о своем плохом самочувствии.

Двери комнаты и окно напротив нее были распахнуты настежь. Там стоял девственно-чистый воздух...

Эсперанса шла вслед за Фройланом. Она уже миновала большую часть коридора, как вдруг увидела, вытянув вперед шею, нечто такое, что заставило ее отпрянуть назад прежде, чем войти в комнату.

Она почувствовала острую боль, от которой у нее перехватило дыхание, и закрыла глаза.

"Печень", – подумала она.

Потому что никогда не призналась бы себе в том, что эта резкая боль исходила из самых глубин ее души.

Только бы не видеть. Только бы не видеть. Она крепко сжала зубы: "Я его законная жена".

В комнате никого не было. Все чисто, опрятно, окно открыто. Приятно пахло необыкновенной свежестью. Она увидела огромные охапки акации, покоившиеся на чем-то белом, на чем-то черном... Густые ветви с едва распустившимися гроздьями цветов свешивались из кадки на открытый гроб, обтянутый зеленым войлоком.

"Не здесь".

Но он был там. Фройлан уже стоял на коленях перед гробом. Эсперансу охватило негодование, сковал ледяной ужас перед таким, как ей казалось, богохульством, варварской издевкой, дикостью.

Гроб стоял прямо на ковре, и покойник лежал головой к двери, лицом к окну, словно его нарочно положили так, чтобы он мог любоваться открывавшимся перед ним видом. Фройлан, казалось, тоже был несколько обескуражен. Но терпим. Цветущие ветви акации, усеянные мелкими белоснежными цветами, проникая сквозь окно, обвивали тело покойника.

Страх и печаль Эсперансы сменились возмущением.

– Ты видел?

И тут же, пораженная какой-то внезапной вспышкой недоверия в его глазах, она невольно сделала то, чего клялась себе не делать: посмотрела на гроб.

Какой жестокий удар! Ей почудилось, будто все услышали этот невидимый удар, от которого у нее подкосились ноги. Теперь уже Эсперанса не смогла закрыть глаза. Фройлан поддержал ее под руку, и она механически поблагодарила его:

– Ничего, ничего. Спасибо.

Сокрушительные удары, наносимые ей изнутри, безжалостно топтали ей сердце, все ее существо, словно по ним скакал конь в своем необузданном галопе.

( – ...Я никогда не видел, чтобы ты плакала.

– Ты сам хорошо знаешь, что это неправда. Тысячу раз...

– То были не настоящие слезы, не настоящие... Ты даже в этом сдержанна, половинчата...

Я имею в виду настоящий плач, от которого надрывается душа, рвется на части сердце. Поверь мне, Эсперанса, даже если мы с тобой больше никогда не увидимся, мне приятно было бы знать, что ты когда-то плакала от всей души.

– Уж не из-за тебя ли?

– Я не такой эгоист. Ради тебя самой.)

Вентура как бы насмехался над ней со своего смертного одра. Она не могла видеть лица покойника из-под капюшона монастырского савана, в который его облачили, потому что лицо было накрыто льняным носовым платком. "Несчастный случай. Он умер в результате несчастного случая..."

Тихий, размеренный голос, должно быть, принадлежал ей. Льняной платок. Платок Вентуры... С мережкой по краям и прямой, угловатой латинской буквой "V" – начальной буквой его имени. У изголовья гроба не было ни распятия, ни свечей. Эсперанса уже собиралась встать: "Какое богохульство!" – но увидела, что пальцы покойного перевиты четками с маленьким серебряным крестиком, аккуратно уложенным на саване.

Руки положили одну поверх другой, чтобы силой не скрещивать закостеневшие пальцы. Но они не покоились умиротворенно, потому что были разбиты. Эсперанса увидела ободранные пальцы, синяки на суставах, подчерненных смертью, ушибленные ногти... Да, это был Вентура.

Вопреки всему она узнала бы эти искалеченные руки из тысячи других.

При жизни его пальцы были лихорадочными, длинными, с явно очерченными суставами и чуть загнутыми книзу ногтями.

( – Ты уверен, что у тебя нет жара?

– Да.)

Она почувствовала их горячее, одухотворенное прикосновение; именно горячее и одухотворенное – оба эти качества были присущи и самому Вентуре.

– Мне хотелось бы, чтобы наши супружеские отношения вылились в настоящую дружбу.

Эсперанса не знала, как ей реагировать на его слова, ибо считала их неравнозначными. Она понимала, что красива, желанна, и слово "дружба" задело ее.

Ей пришлось теперь напрячь всю свою забывчивую женскую память, чтобы в этих несчастных, разбитых пальцах узнать те выразительные, одухотворенные...

Ее успокаивало то, что лицо его было закрыто и повернуто слегка вправо: так он обычно спал. Но вдруг эта, столь хорошо знакомая ей интимная поза, набожно сложенные руки, утопающие в цветах нижняя часть тела и ноги внушили ей мысль: "Это сделала та женщина".

Из любви к нему? Или просто понимала, что должна прийти его законная жена?..

Интересно, какая она?

Дядя Фермин мог бы ответить ей на этот вопрос в тот день, когда они заговорили о ней.

Дядя Фермин знал обо всех. И обладал удивительной способностью вникать в чужие дела.

– Окрутила его одна. Он доверчив как ребенок, а ведет себя... – завела разговор Эсперанса, подтачивая пилкой сломанный ноготь и украдкой поглядывая на дядю. Дядя Фермин заметил, что за ним наблюдают, и, окинув ее насмешливым взглядом из-под своих густых, нависавших над глазами бровей, сказал:

– Я их видел...

– Пощади меня... Ничего не говори о нем. Я его простила.

Дядя Фермин знал, что это была неправда.

– И хорошо сделала.

– Я переживаю из-за дочери. Знай я наперед, что он может выкинуть нечто подобное, не разошлась бы с ним. Изображать из себя верх порядочности, столько разглагольствовать... И потом поступить как все...

Дядя Фермин возразил ей, хлопнув себя по бедрам:

– Но это не так.

– А как же? Вступить в гражданский брак, зная, что церковь не признает его...

Она клокотала от бешенства, и ей пришлось замолчать, чтобы успокоиться. Наконец она овладела собой и продолжала:

– Я переживаю из-за девочки. – И, заглушая душившую ее злобу, добавила: – Такие мужчины, как он, хорошо не кончают. – И, не давая дяде вставить слово, спросила: – Так ты их видел? Надеюсь, ты с ним не поздоровался?

Дядя Фермин смутился:

– Но ведь он со мной поздоровался. А как бы ты хотела, чтобы я поступил?

Эсперанса закусила губу, боясь закричать на него.

– Из всех зол... Она еще не худшее... Эсперанса вскочила, точно ужаленная.

– Уходи!

– Но послушай... Я хочу сказать, что она не какая-то там дешевка. Насколько я понял, она его студентка. За ней не водится ничего плохого.

Эсперанса пулей вылетела из комнаты и тут же вернулась, держа в руке его шляпу.

– Уходи.

– Но, Эсперанса...

И так как в его голосе прозвучали нотки сочувствия, прервала его, вспылив:

– Все вы, мужчины, одним миром мазаны... Для вас нет ничего святого. Ты на его стороне... Ты, мой кровный дядя, не отвернулся от него и еще посмел заговорить о ней... Забыв о том, что моя дочь, дочь этого человека – твоя племянница.

– Эсперанса...

– ...Лучше бы ты дал мне пощечину. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что ты его оправдываешь.

– Нет!

Держа шляпу в руке, багровый от негодования, дядя Фермин взорвался:

– Я не оправдываю его. Я его осуждаю. Но ты сама хотела все узнать, сама тянула меня за язык, а теперь тебе неприятно... Во всяком случае, она вовсе не дешевка и не хищница... Она еще совсем юная. Даже немного забавная. Самая обыкновенная девушка... Если хочешь знать мое мнение, то у него даже нет оправдания, потому что она далеко не красавица.

И он ушел, громко хлопнув дверью.

Теперь эта женщина, должно быть, нервничает у себя в комнате, зная, что Эсперанса находится здесь. А может быть, ей пришлось провести бессонную ночь, и она прилегла или же охвачена страхом, как и ее служанка. Да, наверняка она испытывает страх от того, что так живет. .

Эсперансу бросило в дрожь. Тот, кто умирает во грехе... "Боже, пошли мне благостную смерть.

Будь милостив ко мне..."

Очертания ног были невидимы под покровом белых цветов, таких же нежных, как цветы апельсинового дерева... Безумная! Безумная женщина!

Вентура сказал в суде:

– Было бы лучше, если бы мы с тобой никогда больше не встретились.

Знал ли он уже тогда другую женщину?.. Фактически можно сказать, они больше не встречались. Однажды только она увидела его в толпе пешеходов, переходивших улицу, пока дожидалась у светофора зеленого света, сидя в своей машине. Она была настолько ошеломлена и взволнована, что даже не повернула головы в его сторону, а упрямо смотрела на светофор. И только когда машина тронулась с места, быстро оглянулась и поискала взглядом его высокую, нескладную фигуру. Он был в непромокаемом плаще.

"Ненавижу его. Почему он не уедет отсюда? Куда-нибудь за тридевять земель. Если он меня увидит. ."

Она инстинктивно взглянула на себя в зеркало обратного вида. Улыбнулась: ей почти захотелось этого после того, как он прошел.

Если бы Вентура увидел ее, он бы вежливо поздоровался. Она в этом нисколько не сомневалась. Он был противником радикальных мер и изменил своим принципам лишь в тот раз, когда решил окончательно порвать с ней. Вентура бесконечно уважал чужое достоинство и становился непримиримым, когда кто-нибудь задевал его самолюбие. В таких случаях он замыкался в своей скорлупе и не замечал тебя, даже если ты находился рядом. С женщинами он всегда был любезным – в полном смысле этого слова: человек, достойный их любви. И эта его любезность трогала до глубины души. Эсперанса тоже не устояла перед ней.

Она знала, что, увидев ее за рулем машины, он повел бы себя, как и подобает настоящему мужчине: снял бы шляпу, улыбаясь слегка смущенно и натянуто. (А спустя годы, наверное, снимал бы уже шляпу, быстро проходя мимо, задумчивый.)

– Было бы лучше, если бы мы с тобой никогда больше не встретились...

Так сказал ей Вентура ледяным голосом, когда они стояли в коридоре суда. Он испытывал неловкость от того, что находится там. Веки его были воспалены от бессонных ночей, воротничок рубашки помят, глаза устремлены куда-то в сторону, чтобы не смотреть на нее и не смягчиться.

Казалось, ему донельзя все опротивело. И тем не менее он предложил ей:

– Тебя проводить куда-нибудь?

Ему не хотелось оставлять ее там одну, подвергая возможным насмешкам со стороны писаря и приставов.

Эсперанса не удостоила его ответом. Гордо прошла мимо: красивая, с алыми, как кровь, губами на бледном лице и горящими, точно угли, огромными глазами. Загадочная. Желанная.

Казалось, будто она таила в себе нечто большее, чем секс. Но она заблуждалась на свой счет. Ей не следовало больше обольщаться.

Доставая из сумочки ключи от машины, она почувствовала, что он вышел из здания суда. И догадалась, о чем он думал, пристально глядя на нее: "Настоящая Эсперанса та, что уходит от меня молча, жестокая, равнодушная, черствая". Она захлопнула дверцу машины. А он по-прежнему стоял у двери суда, но уже не смотрел на нее. "Женщина должна быть как вода. Женщина..."

Теперь он уже далеко от Эсперансы.

Запах акации был почти непристойным. Эта весна в комнате... Глупая женщина! Она знала Вентуру лучше других – она, его жена, единственная законная, – и все из ряда вон выходящее раздражало ее. Вентура осудил бы этот покой, царивший в комнате, как будто бы жизнь в доме продолжалась. И она, хотя бы из уважения к нему, должна была бы дать понять, что жизнь по меньшей мере омрачилась. Покойника надлежало положить головой к окну, с распятием у изголовья и большими свечами по бокам. А это неразумно распахнутое настежь окно...