Текст книги "Небо помнить будет (СИ)"

Автор книги: Елена Грановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Когда Бруно было девять, его мать встретила Эрне. Он работал в центральном офисе в инженерном отделе на узле связи и однажды на один месяц по переводу руководил группой по настраиванию и налаживанию оборудования в почтовом отделении, где работала мать Пьера. Тогда он еще был славным малым – веселым, сильным, ловким, словно сошедшим с американских кинолент про бравых ковбоев. Между ним и матерью Бруно завязалось знакомство, через некоторое время перешедшее в любовь. Эрне стал чаще заходить к Бруно в гости и каждый раз вместе с приятным подарком для Элен приносил маленькую, но яркую игрушечную безделушку для Пьера, за что тот любил мужчину. Он приносил малышу приятные дары – игрушки, он любил его мать и относился к Пьеру как собственному сыну. Вместе им было хорошо. Мать так и не вышла за Эрне замуж, но все трое быстро стали друг другу крепкой настоящей семьей. Вместе они прожили счастливые четыре с половиной года, после чего Эрне стал меняться в худшую сторону, однажды став совершенно невыносимым.

Лексен начал примечать изменения в характере Эрне с самого их начала и как любимый пасынок, почти сын, желал помочь ему. Но Эрне отворачивался от его заботы, что-то бурчал себе под нос и уходил, сердито потрепав мальчика по плечу. Единственно, чему Лексен был рад за время истеричных выходок и припадков Эрне, – тот никогда не поднял на него и мать руку. Он орал, бранил и материл весь свет, молотил по воздуху кулаками, отчаянно бил по столу, пинал стулья – но не замахнулся на них, не дал пощечину, не ударил. Но однажды совершил в сто и тысячи раз худшее рукоприкладство. То, отчего мир Лексена перевернулся и замкнулся в нем самом, усыхая и не реагируя ни на какую помощь.

В детстве и отрочестве Лексен никогда не скучал – у него отличный отчим, совсем как настоящий отец, который с радостью брал мальчика на прогулки в парки, кино и музеи. У Лексена был лучший друг с начальной школы – худенький и подвижный Базиль с копной непослушных светлых волос, круглыми очками на остром носу и широкой улыбкой, который всегда был заводилой чего-то интересного и активного наравне с Бруно. Им было хорошо вместе: они вдвоем носились как угорелые по школьным этажам, в спортивных состязаниях всегда участвовали в одной команде и практически никогда не ссорились даже по пустякам. Всё свободное время Бруно было занято Базилем, а Базиль всегда разделял свой отдых с лучшим другом – Бруно. Как и все мальчишки, они также противостояли в извечной войне девочкам – то язык покажут, то тетрадкой кинут, то за волосы дернут. И если с годами, с взрослением и внешним изменением, когда у девочек округляются формы, что так и манят мальчишек прикоснуться к ним, отношение к прекрасному полу как обычным представителям человеческой расы у Бруно не поменялось ничуть (за исключением, что в силу возраста он перестал проказничать как младшеклассник), то в Базиле в один день всё перемкнуло. В то время, когда Бруно не обращал на девочек совершенно никакого внимания, считая это лишним отвлечением от любимейших занятий, Базиль страдал по девочке из параллельного класса, с которой так часто пересекался на перемене. Всё началось лишь с того, что во время школьного фестиваля творческих идей их классы объединили для создания изобразительного проекта. Тогда Базиль сразу приметил высокую девушку с пухленькими губками, голубыми глазами и небольшой, но красивой грудью. Бруно пришлось поддерживать друга в его стремлениях и желаниях сблизиться с этой девушкой и изобретать стратегию, как добиться ее расположения, хотя сам совсем не понимал, зачем это Базилю надо и как это делается – по щелчку пальцев влюбляться, не зная внутренний мир человека, когда был задет чисто внешностью. Но Базиль очень хотел познакомиться с девушкой, это была его мечта, это стало главным его стремлением. Базиль его лучший друг. И Бруно хочет, чтобы он был счастлив, а потому должен приблизить его счастье. Разработанный на пару план увенчался успехом – через несколько недель девушка, которую звали Шарлин, стала встречаться с Базилем.

Бруно был благодарен другу за то, что не бросил его, как это бывает, когда люди находят свою любовь и перестают обращать внимание на друзей, всегда до этого бывших рядом. Лексен сам наблюдал: едва один из пары друзей находит себе вторую половинку, другой друг отодвигается на второй план. Они не однажды втроем ходили гулять после школы и в выходные, а когда Базиль не встречался в Шарлин, то не сильно грузил Бруно успехами на личном фронте. Лексена просто тошнило, когда человек рассказывает своему другу про свою любовь: что они делали, как он себя чувствует, что им обоим предстоит, фу! Пусть все влюбленные сладкие парочки живут себе преспокойно сами с собой наедине – счастье любит тишину, так нечего трепаться о нем прилюдно, вдруг сглазишь.

В один день Базиль пришел в школу невероятно счастливым, что не ускользнуло от внимания Бруно. Он никогда не видел друга пышущим настолько невообразимой жизненной энергией, с огнем в глазах. Лексену не терпелось узнать, что же произошло, на что Базиль таинственно, но нетерпеливо ответил, что по дороге домой он всё расскажет во всех подробностях. Вечером, когда друзья вышли за школьную ограду, Базиль признался Бруно, что у него был настоящий интимный опыт с Шарлин у нее дома. Лексена словно ударили под дых. Он не ожидал такого от друга, не понимая, какие сам чувства испытывает. При этом Базиль без стеснения описывал буквально всё. Бруно был уверен: не будь они на людной улице, Базиль бы и на деле продемонстрировал, что вытворяли они с Шарлин прошлым вечером, сняв брюки и прилипнув к любому дереву. Кто бы мог подумать: Базиль, долговязый, с дурашливым видом, очкастый Базиль станет объектом внимания чуть ли не первой красавицы средней школы да еще и ляжет с ней в одну постель! Бруно вспыхнул, когда Базиль близко наклонился к нему и зашептал на ухо, как Шарлин стонала и плакала от удовольствия. Дальше Бруно отключил слух и подумал: девушка ведь не должна чувствовать боль от любви, она наоборот должна быть счастлива, на что Базиль расхохотался.

– Друг, вот когда попробуешь сам, узнаешь! – Базиль похлопал друга по плечу. – Я что-то сделал ей, когда входил, не сразу получилось. Она сказала, так бывает со всеми девственницами, и это нормально.

Бруно помотал головой. Для него это было открытие: то, когда мужчина преодолевает какую-то невидимую преграду в женском теле, отчего девушке, если у нее это случается первый раз, становится больно. Насколько больно? Настолько, что она дальше всё равно может получать удовольствие? Или становится зациклена на болевых ощущениях, мешающих ее мыслям? Бруно не хотел узнать это на практике. Он вновь поморщился от мысли, что плоть его друга входила внутрь обнаженной Шарлин. А Шарлин, несмотря на то, что призналась, что ей было хорошо с Базилем, плакала.

Лицо плачущей Шарлин стояло перед Бруно в то страшное для него утро. Он смотрел на свое отражение в зеркале с поврежденной рамой, приставленной к столу напротив его кровати, – и видел ее. Девушка двигалась: ее плечи дергались, молодая грудь вздымалась, рот приоткрыт, а глаза полны соленой влаги. На самом деле двигался он, насильно нагнутый Эрне. Бруно лежал на кровати, скрюченный и удерживаемый мощной хваткой пьяного отчима, нависавшего над ним и вдавливающим в кровать, причинявшего боль, унижавшего. Он чувствовал Эрне в своем теле. Бруно стонал от боли и страха. Из глаз текли слезы, когда он смотрел в зеркало, как над ним надругивается Эрне, и не отводил затянутый пеленой взор. Он вспоминал историю Базиля и его плачущую Шарлин. Он сам был сейчас таким. Он был на месте девушки. Лексен на миг закрыл глаза, а когда раскрыл, увидел в отражение в зеркале вместо полуголого отчима Базиля. Дыхание сбилось – легкие словно выпустили весь воздух, стало нечем дышать. В ушах громко стучало сердце. Сзади вдавливал в панцирь кровати Эрне. Из зеркала на Бруно кидал похотливый взгляд Базиль. Это Базиль трогал его бедра. Это Базиль впивался в них, оставляя красные следы. Это Базиль терся о его спину. Это Базиль причинял ему боль. Но Базиль был другом. Базиль не смог бы сделать Бруно зло.

Скверна запятнала его душу и тело. Бруно очнулся от видения и упал лицом на кровать, зарыдав в смятую простыню. Он разрывался от терзающий всё его существо боли.

Базиль, кажется, равнодушно отнесся к той боли, что доставил Шарлин. Разум Бруно метался между двух травм – одну нанес Эрне, другую – Базиль. Не может же быть такого, нет, Бруно не верил, что только через боль можно получать наслаждения. О, вот Эрне его получал сейчас в достатке – Лексен слышал за своей спиной громкие стоны и чувствовал неистовые движения удовлетворяющего свою похоть отчима. Когда Бруно уже замкнулся в себе, то постоянно размышлял: ведь есть – должны быть – на свете люди, мужчины, которые любят чисто, которые не причиняют вреда, которым важно, что чувствует его любимая. Как бы ему, Бруно, хотелось познакомиться с одним из таких, чтобы он вселил в него веру и надежду, что боль не вечна, она уйдет, что положительные эмоции, радость, счастье, можно и нужно дарить только нежно, мягко, ласково.

Бруно уже не мог иначе смотреть на Базиля. Он отмалчивался на его шутки и анекдоты, предложения пойти в парк аттракционов или в кино. Он видел в нем обычного удовлетворителя своих желаний, как Эрне. Любил ли он еще Шарлин по-настоящему, той детской светлостью, когда только понял, что она ему нравится? Когда между ними только вспыхнула искра симпатии, когда они еще не оказались в одной постели, они были так милы, а их ласки были такими осторожными, опасливыми, по-детски дразнящими. А теперь Базиль гордился, Бруно знал и видел, что самый первый в их классе переспал с девушкой, став мужчиной, зная и продолжая изучать женское тело почти каждую ночь. Базиль стал противен Бруно, в котором с каждой новой неделей угасала надежда хоть краем уха услышать историю чистой любви мужчины, не говоря уж о знакомстве с ним. Недели спустя после случая с Эрне Бруно, лежа в своей кровати, размышлял, как мужчина может быть ласков со своей девушкой, когда дарит ей свою любовь, и вдруг представил, как кто-то осторожно, кто мог бы быть чист помыслами и нежен в ласках, обхватил бы его, любовно дотронулся до тела, не спеша подготовил бы к чувственному слиянию двух любящих душ и нежно и осторожно подарил новые ощущения, мягкие и приятные. Разум Бруно распахнулся. Его тело почувствовало невидимое принятие любви. Все его чувства возбудились и обострились. Он ощущал невидимые касания там, где его трогал Эрне, но теперь эти незримые ладони оказались изящными и легкими. Они дарили Бруно удовольствие. Всё закончилось так же внезапно, как и началось. Бруно запаниковал, что не сможет вынести столько нежностей, что разыгрались в его воображении и перенеслись в реальный мир, а потому, вздыхая, попытался быстро успокоиться.

Эти видения и представления помогали ему меньше думать о Базиле, который стал раздражаться на запертого внутри своего сознания друга и часто отвлекался на Шарлин, чтобы не видеться с неблагодарным Лексеном – «Бруно не желает разговаривать, да и черт с ним, сам виноват, что не хочет реагировать на то, как я пытаюсь его выпутать из дремучих лесов души, так может вдвоем сходим куда-нибудь?». Сперва Базиль терпел угрюмость и замкнутость Бруно, но с течением времени, чувствуя себя глубоко недооцененным, стал относиться к Лексену пренебрежительно и даже брезгливо. Он ведь тот, кто вытягивает его, Бруно, из темных пучин! Тот должен быть ему благодарен и идти навстречу попыткам спасения, помогая и ему, и самому себе, но делает наоборот только хуже! Сначала Базиль бросал язвительные фразы только в лицо Бруно. Затем пустил по всему классу волну, что Лексен слабохарактерный дурачок, которому не даст ни одна девушка, потому что он сам боится женщин. А потом Бруно сменил школу. И больше не видел ни Базиля, ни Шарлин.

Идя по улице вместе с матерью, посещая очередного доктора или гуляя на свежем воздухе, Бруно осматривался по сторонам и ловил взглядом влюбленные пары или компанию друзей, выискивая среди них свое идеальное представление, воплощенное в настоящем человеке. Он верил – он узнает по поведению того, кто правилен, кто чист и кому важен его спутник. За пару лет Бруно находил таких мужчин и наблюдал за ними издалека. Это были обычные парижане, спешащие по своим делам, надолго не останавливающиеся и нигде не задерживающиеся. Они жили своей жизнью, они дарили чистую любовь, они ограждали от боли. Они появлялись в поле его зрения на короткие секунды и вновь исчезали, теперь уже навсегда. Но однажды настал судьбоносный для Лексена день. Он лично встретил его. Он сразу его узнал, сразу поверил, что сблизится с ним, что тот научит его своей любви и раскроет его, Бруно, любовь в нем самом. Дюмель был не просто воплощением идеала – он был сам идеал. Его следование чистым целям и правильному выбору восхищало Бруно. Он всегда искал и находил что-то хорошее во тьме, которое окутывало его, Лексена, и таким образом спас его от самого себя. Он верил во всеобъемлющую любовь, перед которой нет преград. Его не останавливала позиция церкви о греховности связей лиц одного пола. Он не принимал это сердцем, но жил с этим, и ему было тяжело, Бруно знал. Дюмель не мог противиться такой любви – тому святому чувству, что вечно и накрепко связывает людей, идущих до самого конца, всем невзгодам назло. Единственная страшная борьба в этом мире – это борьба самим с собой. И Констан боролся. И любовь победила. Сердце сильнее разума. «Пусть будет так, как предначертано нам небесами, – сказал он однажды Лексену, – но что бы ни случилось, я всё равно тебя не покину».

Бруно вспоминал эти слова, мусоля кончиком языка грифель карандаша и расправляя на согнутом колене клочок желтой бумаги. Он наконец решил написать письмо. Он хотел это сделать даже в день, когда только прибыл в расположение части, в состав которой был включен вместе с другими новобранцами. Но знал, что эмоции не станут ему подвластны и изольются бурной рекой, что ему не хватит бумаги, чтобы в очередной раз, теперь только письменно, признаться Дюмелю в безграничной любви к нему.

Фронтовые сводки о неудачах французской армии каждый раз его подкашивают и пугают. Каждый раз, когда ревет мотор вражеского истребителя и недалеко разрываются снаряды, земля уходит у него из-под ног и он желает исчезнуть, стать невидимкой. И каждый раз незаметно для однополчан он молится как умеет, кладя ладонь на грудь поверх кителя и слегка прижимая под ним подаренный Констаном крестик.

Глава 9

Май – июнь 1940 г.

Майские и июньские дни звучали в ушах парижан как метроном. Каждый удар равносилен шагу по направлению к пропасти. Каждый удар сравнивает с землей. Каждый удар не оставляет надежд.

10 мая немцы перешли границу Нидерландов и Бельгии. В тот же день французские войска вошли в брюссельское королевство. Новое после очередного перерыва военное столкновение гитлеровцев и французов произошло 13 мая в Бельгии. Тогда же немецкие войска пересекли бельгийско-французскую границу.

Дюмель понял, что конец близок.

Не видя ничего и никого вокруг, сразу после вечерней службы, бросив университетские занятия, вечерним поездом он выехал к родителям. На вокзале коммуны скопилось много народа: собрав пожитки, что можно и необходимо взять с собой, все отъезжали, эвакуировались, набивались в вагоны сверх мест. Констан привык к этому, он видел это каждый день уже много недель в Париже. В родительском доме более заметно обнаруживалось пустующее пространство: Дюмель был здесь всего неделю назад, но сейчас не досчитался пары кресел и буфета. В прихожей стояли собранные чемоданы и мешки. Мать и отец сами были готовы без уговоров сына покидать это место. Вчера вечером оба уволились со своих работ. Семья обнялась, стоя посреди гостиной. Женщина зарыдала. Отец Констана крепче обнял сына и супругу и сильнее прижал их к себе.

Людей на вокзале собралось еще больше. Озабоченные спасением своей собственной жизни и жизни членов семьи, все орали друг на друга, скидывая с подножек вагонов, а, победив в схватке за место в поезде, сами забегали туда с родными и, выбив крохотный уголок, скалились на каждого, кто смел их сгонять с выбранного места. Станционные смотрители, дежурные и начальник, проводники не могли управиться с толпой. Их возгласы, что на следующий день прибудет дополнительный состав для эвакуации, утопали в людских визгах.

Констан решил посадить родителей именно на этот поезд во что бы то ни стало. Велев им держаться вместе и ожидать его, он, рассекая людскую толпу, пробился к начальнику поезда, пытавшегося сдерживать и фильтровать поток людей, желающих нагло влезть в вагон.

– До какого места идет состав? Куда эвакуируете? – прокричал ему в ухо Дюмель. Выбритый старик, мощными руками хватая очередную наглую морду и возвращая в очередь, прокричал в ответ:

– В самую Швейцарию! До Бюра! Через Труа и Везуль! Берем только в этих городах, а так без остановок!

Неужели прямо до Швейцарии? Но как бы то ни было, несмотря на долгий и тяжелый путь, который предстоит преодолеть составу, Швейцария, как ни странно, зажатая между военных огней, оставалась самой спокойной страной, сохранявшей нейтралитет. Поезд должен успеть. Дней через пять они точно будут на территории королевства, в безопасности.

– Я служитель приходской парижской церкви. Прошу вас, мои родители, как и остальные, тоже хотят уехать. Знаю, мне не дает особых привилегий мой статус, но – умоляю вас, всё же прошу, пожалуйста…

Констан так пронзительно посмотрел на мужчину, что тот, некоторое время придумывая, как бы развернуть его вместе с семьей отсюда, при этом глядя в чистые и просящие глаза Дюмеля, всё же сжалился.

– Ладно! Забегайте, только быстро!

Констан горячо поблагодарил его и, вновь борясь с людским неспокойным морем, протиснулся к родителям и потянул их за собой, беря один чемодан. Когда начальник поезда увидел голову молодого человека, он повысил голос, приказав всем успокоиться и разойтись свободнее, и, пропустив пожилую пару в вагон, замахал руками в сторону Дюмелей.

– Скорее, забирайтесь!

Глава семейства поставил мешки и чемодан у края платформы и легко подсадил супругу в вагон. Та кричала, звала Констана и плакала, стоя в проходе и протягивая сыну руки, мешая супругу зайти в вагон.

Начальник поезда приложил свисток к губам, громко свистнул, оповещая об отходе поезда через полминуты, и стал проталкиваться к началу состава. Люди заторопились сильнее, началась давка.

– Мама, всё будет хорошо, береги себя, я люблю тебя! – тараторил Констан, протянув ей руку. Он задыхался. Сердце, бившееся в горле, перекрывало кислород. Голова шла кругом.

Его отец крикнул, чтобы сын передал ему чемоданы и мешки. Это оказалось непросто: Констан стоял сбоку от входа в вагон, зажав пожитки между ног, поставив их на платформу; его родители, стоя на выходе, вжались в стену вагона, сносимые потоком последних людей, пытавшихся сесть на поезд. Кое-как Констану удалось поверх голов передать тяжелые сумки, а отцу принять их.

Паровоз фыркнул и выпустил клубы белого пара. Тут же раздался свисток и звонок. Служащие станции оттесняли не успевших сесть к зданию вокзала. Состав начал движение.

– Констан! Констан! Мой мальчик! Констан! Сынок!

Сердце невыносимо болело и готово было лопнуть от раздирающей душу страшной, нарастающей тоски. Констан, пока поезд только набирал обороты, шел рядом с вагоном, куда сели его родители. Его руку сжимала мать, не перестававшая плакать.

– Констан, будь сильным. Мы постараемся написать тебе, как доедем. Прощай, сынок. – Выглянув из-за плеча матери, отец протянул широкую и могучую ладонь к сыну, схватил его за голову и, склонив ее, поцеловал в макушку. Констан, перешедший на легкий бег, успел коснуться его ладони и сжать пальцы.

– Я люблю вас. Всё будет хорошо. Берегите себя. Мама. Всё обязательно будет хорошо, – Констан целовал ладонь матери, а та гладила сына по волосам, уже рыдая навзрыд. Супруг стоял сзади и держал ее, чтобы она не упала, с полными болью и тревоги глазами глядя на сына.

Поезд ускорился. Пришлось бежать. Через десять метров платформа обрывалась.

Констан отпустил руку матери и резко остановился, не добежав до края платформы, а остался стоять и смотреть вслед уезжавшему паровозу. До него доносились горестные крики матери, которую отец насильно затащил в вагон.

Дюмель стоял до тех пор, пока поезд, скоро превратившись в точку, не исчез совсем. Тут же он ощутил полнейшую пустоту в душе и на сердце.

Нет Лексена. Нет родителей. Он остался один. Его самые дорогие в мире люди теперь не с ним. Но все трое отдалились от него с одной единственной целью – чтобы сделать его, Констана, спокойнее, чтобы он чувствовал себя защищенным. Бруно защищает его на огненных рубежах, он воюет ради мира, ради всеобщего спокойствия, ради спокойствия Констана. Мама и папа будут в самом мирном месте Европы на данный момент – зная это, Констан будет уверен, что с ними всё хорошо.

Тело словно утратило вес. Ноги легко несли его через вокзал к родительскому дому. Там Дюмель молча обошел каждый угол, потрогал каждую стену, поднялся в родительскую спальню, лег на голый матрас, свернулся на нем и тихо заплакал.

* * *

25 мая главнокомандующий французскими вооруженными силами генерал Вейган заявил на заседании правительства, что надо просить немцев принять французскую капитуляцию.

Париж, окутанный страхом, взорвался волной протестов. Город двигался в центр, к правительственному зданию. Дюмель же шел в обратном направлении, обходя волнующийся народ стороной, двигаясь в сторону знакомого адреса, который не посещал уже много дней. Не хватало духа. Хотя понимал, что окажется там нужным.

Он превратился в серую тень посреди мрачного Парижа. Он слился с общей французской болью. Он молился дома и в церкви, но каждый раз думал, что не будет услышан. Он знал, что должен быть сильным. Ради Лексена и родителей. Он потерял веру в себя, поэтому стал терять веру в Бога. Это говорил ему и Паскаль. Пожилой священник осунулся, но старался не терять лица перед прихожанами. Последних стало заметно меньше после воодушевленной волны, много месяцев назад охватившей город с известием о начале военных действий Германии против Польши. Мужчины, их родственники и друзья с возросшей опасностью вторжения врага во Францию добровольно ушли на фронт. Семейство Дидье лишилось главы, Виллема, и старшего сына, в начале апреля поезд унес их на фронт, и в церковь продолжили ходить измученные от потери и страха за жизни родных жена Виллема и младшие дочь и сын.

– Все тоже многое потеряли за это время, как и мы. Кто-то любимых людей, кто-то самого себя. Для прихожан мы теперь единственный свет, на который они стремятся, – последние недели неустанно повторял Паскаль Дюмелю.

Тот верил его словам, но совладать с нагнетающей обстановкой извне и душевной тяжестью внутри было сложно. Война сломала всех и каждого, Констан это знал и понимал. Но не думал, что сам тоже впадет в страшную апатию.

От родителей письма не было. Не было весточки и от Лексена. Конечно, Дюмель понимал, что все государственные службы сбились в работе, что и вести с фронта стало доставлять тяжелее: нужно пройти кордон военных действий и преодолеть цензуру внутри страны на почтовой станции. Констан верил, надеялся и ждал, что получит хотя бы строчку от дорогих ему людей и узнает, что с ними всё хорошо. Как тоскливо и больно осознавать, что он сам не может написать родителям и Бруно: не знает, где они, не знает, куда отправлять сообщение. Дюмель боялся за их жизни больше, чем за свою. Но он просил Бога охранять их, потому было спокойнее: небеса защитят любимых им людей.

Вот он остановился возле знакомого дома. Помявшись несколько секунд, вошел в прохладный темный подъезд и стал подниматься на верхний этаж. С каждым новым шагом вверх смятение тянуло его вниз, ноги наливались тяжестью, а сердце волнительно ухало в груди. Но повернуть уже было поздно: остался последний лестничный пролет. Что он скажет ей? Примет ли его Элен? Он ни разу не навестил ее за прошедший месяц, хотя и он, и она испытывают общую боль от ухода дорогого обоим Лексена. Констан не мог смотреть в глаза матери Бруно, считая себя виноватым: в том, что не остановил его, что не убедил остаться. Поймет ли Элен его, простит ли?

Рука, сжатая в кулаке, сама поднялась и постучала в дверь. Дыхание сбилось. Не прошло и пяти секунд, как в квартире послышались быстрые шаги, скорый поворот замка, и дверь распахнулась. Элен изменилась, когда он ее видел последний раз в начале года. Глаза смотрели безжизненно, на лице появились несколько новых морщин, уголки не накрашенных губ опустились. Кого она ждала? Его ли?

Женщина несколько секунд смотрела на Дюмеля. Оба молчали. А потом ее губы затряслись, глаза увлажнились. Элен отвернулась, прикрыв рот ладонью, скрывая всхлип, а другой вцепилась в руку Констана. Он прочувствовал ее боль. Не спрашивая разрешения, Дюмель сделал осторожный шаг вперед, войдя в квартиру, прикрыл дверь и, освободив свою руку от пальцев Элен, сжал ее ладонь в своих.

– Мадам… Элен… Я… – пытался заговорить Констан, но Элен вновь развернулась к нему, качая головой и, грустно улыбаясь, положила свою вторую ладонь, увлажненную слезами, стекавшими по ее щекам, на руки Дюмеля. Он замолчал, тревожно глядя на женщину.

– Я так рада, что вы пришли. Я очень ждала вас, – прошептала она дрожащим голосом.

– Простите… простите меня, – промямлил Дюмель. – Я знаю, как вам тяжело, я мог бы навестить вас, но я, я…

– Не оправдывайтесь. Я всё понимаю… Всей Франции сейчас тяжело, не мне одной, – произнесла Элен. Констан опустил голову и коснулся губами ее ладони, выпрямляясь и опуская руки.

– А как вы, Констан? Вы… много тревожитесь?

– Я беспокоюсь о всех, – ответил Дюмель. – Тревожусь за души каждого прихожанина, членов их семей. Своих родных и друзей, близких. Я хотел бы заботиться о многих. Но мне одному это не под силу. Поэтому я направляю свои силы Христу, чтобы Он вручил их тем, за кого я молюсь.

– Но как же вы сами? Вы угасаете. Вы так… осунулись. – Элен отошла на шаг назад, осматривая Дюмеля с ног до головы. – Проходите. Побудьте со мной.

– Я потому и здесь. – Констан опустил голову, принимая приглашение.

* * *

8 июня солдаты Вермахта достигли восточных берегов Сены. Спустя два дня французское правительство переехало из столицы в район Орлеана. Париж был официально объявлен открытым городом. На въездах в столицу, по ее окраинным улицам были развешаны развевающиеся на ветру белые полотна. На некоторых тканях и на вбитых по краям дорог щитах на немецком языке чернели надписи о мирной сдаче Парижа. Французские флаги на учреждениях приспустили. Город волновался. Он умирал. Все ждали и одновременно боялись часа, когда по улицам столицы с нарастающим рыком загрохочут вражеские смертоносные машины. Парижане по возможности стремились быстрее покинуть город и отправлялись в неизвестность, бежав на запад, схватив лишь самое ценное, что у них есть, моля небо вырваться из города живыми. Париж бесновался и смирялся, затихал и вновь просыпался. Последние огни в душах французов гасли с поражающей скоростью.

14 июня 1940 г. Дюмель встретил свое двадцатидвухлетие под грохот вражеских танковых двигателей и урчание артиллерийских установок. Ранним утром германская военная техника, превосходящая европейские армии, триумфально прогремела по улицам Парижа и клеймила французскую столицу взглядом ядовитой свастики и черных крестов со смертоносных машин. Экипаж высунулся из чрева черной, запыленной техники, закалившейся в боях на подступах к французской столице, и глазел по сторонам, хохотал, свистел и распевал солдатские песни. Немецкие пехотинцы в серо-зеленой форме с оружием наперевес шагали по бульварам вслед за танками и самоходками, радостно скалились друг другу, издевательски помахивали ладонями французам, которые вросли в землю вдоль улиц и молча провожали взглядом оккупантов. Между немцами и французами бегали германские военкоры и снимали все подряд: и трагичных, серых парижан, и веселые лица немецких солдат. По столице пронесся траур. Французы как никогда чувствовали себя покинутыми.

Улицы с каждым днем заполнялись солдатами вермахта и войсками СС, отличительными знаками которых была форменная нашивка в виде сдвоенных молний-зигзагов. Первое время французы шарахались от немцев, перебегая улицы на другую сторону, укрываясь в ближайшем магазине или жилом подъезде, пока вооруженный вражеский солдат пройдет мимо. Никто не знал их намерений, никто не доверял мирно вошедшим в город германским силам, никто не понимал, чего ждать от оккупантов. Оставалось только осторожно наблюдать и не сталкиваться с немцами лицом к лицу, не провоцируя их. Те же принялись перекраивать Париж, чувствуя себя его хозяевами: на государственных учреждениях появлялись красные полотна со свастикой, офицеры Вермахта и СС занимали кабинеты городских администраций, солдаты развешивали флажки и знамена германской правящей партии на центральных улицах и размещались в опустевших квартирах жилых домов и гостиницах. Одни солдаты вели себя довольно смирно. Кто-то искал повод пристать к французам по любой незначащей мелочи, дабы просто потешиться над испуганными лягушатниками и похохотать над их реакцией. Другие грубо расталкивали горожан, прокладывая себе дорогу через собравшуюся на улице толпу или очередь. Городу еще только предстояло узнать германский режим, который охватит Париж на несколько лет, вынуждая его жителей изобретать способы остаться в живых и не лишиться рассудка.

Между тем французское правительство переместилось в Бордо. 17 июня оно обратилось к Германии с просьбой о прекращении военных действий. 22 числа Франция капитулировала. В Компьенском лесу военачальники от обеих сторон заключили перемирие. Вермахт ликовал. Хюнтцигер подписал Франции смертный приговор, который продлится долгих пять лет.

Сутки спустя после подписания перемирия Дюмель, вконец убитый и расшатанный вестью об окончательном поражении, решил посетить старого знакомого, мсье Клавье. Он не чувствовал какой-либо обязанности увидеть его, того человека, что много месяцев давал уединиться с Бруно на мансарде и никому не проговорился об их встречах, который сам ничего у них не спрашивал. Но в то же время Констан думал, что стоит осчастливить Клавье своим присутствием, чтобы показать, что еще стойкий ветеран не одинок. Сегодня Констан не присутствовал на церковной службе – он брал отгул и ездил в родительский дом разобраться с частью оставленных вещей. Взяв у соседа велосипед, Дюмель покатил через весь город к гостинице, к которой не приближался с того самого дня, когда произошла их последняя с Лексеном встреча перед его отъездом на фронт. Констан с тоской оглядывал парижские улицы, пестрящие свастиками, и думал о Бруно и родителях, мысли о которых разъедали сердце. Прошло почти два месяца, как он расстался с ними, столько же времени он не получал ни от кого из них письма. Рана, нанесенная расставаниями, не затягивалась до сих пор, хотя со временем Дюмель стал переносить ее легче.