Текст книги "Небо помнить будет (СИ)"
Автор книги: Елена Грановская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Глава 16
Февраль 1943 г.
Всему на земле выпадает свой черед в отведенное время.
Единожды или циклично, но совершается тогда, когда должно. Когда запланировано. Как заложено судьбой, которая есть Бог.
Он создал небо, землю, животных, людей в определенный день, друг за другом, по порядку. Почему человек, лучшее Его творение, ступило на землю грешную последним, вместе с другими живыми существами? Чтобы впитать в себя безгреховную естественность, воссозданную ранее – этот дар; не омрачить, не осквернить раньше положенного почву и воды своими проступками, своей завистью и злобой?
Поставить человека по образу и подобию Своему.
И вручить ему комок внутренних сплетений, названных впоследствии чувствами.
И поместить его в творение Свое.
И наблюдать за жизнью сотворения. Его становления. Возвышения. Падения.
Пал бы мир скоро, если человек сошел бы на твердь первее разлившихся рек, щебечущих птиц, стремительных рыб? Почернела бы суша, сошел бы с небес грязный дождь, испили бы живые существа яда – успел бы человек за пять дней ступить дорогой, указанной дьяволом, изменив Создателю своему?
Ничтожно мало времени, по сравнению с вечностью, потребовалось змию внушить Еве вкусить плод райского древа. Всего месяц потребовался орлу Вермахта выклевать французскую независимость, не оставив и крохи.
Есть ли у неба отдых? Может ли оно не править каждое мгновение, каждую долю секунды жалкого человеческого существования? Если плохое случается, значит ли, что ангелы и Господь лишь на миг переглянулись друг с другом, а в это время на земле прошли недели, месяцы, годы потерь, лишений?..
Сил терпеть уже нет.
Надежда растаяла и превратилась в призрачный фантом, который лишь намекает о себе с конфронтационных газетных полос, запрещенных к печатанию и распространению на оккупированной Франции. Но эти страницы однако в пасмурный день, поднимаемые ветряными порывами, летают над площадями и скверами, падают в грязные лужи или мокрый снег и тают, намокая, прощаясь с французами, будто призывая не верить понапрасну в лучшую жизнь еще минимум год, а то и два.
Орлы и свастики, знамена и строевые шаги. Темные ленты, алая пестрота. Опасно холодная оружейная сталь.
Душно. Нечем дышать. Свободы не хватает. Хотя бы глотка.
Нет уверенности в завтрашнем дне. Уповать не на кого.
Отвернуться от Бога? Легко. Почему? Он не пожалел родных, убитых на фронте. Но ведь Бог есть Судьба? Я не готов смириться с этим.
Небо отвернулось. На миг. На два. Три.
Святые заступнические лики смотрят друг другу в глаза.
И не видят, что творится ниже небесных сводов. Там, на земле.
Слишком долго их молчание со Всевышним.
* * *
Влажные, горячие ладони, в них скользил ключ от квартиры. Бумага режет, шершавая, переработанная. Пальцы утопают в тепле одежды. Снимки, холодные, пахнущие стариной, остужают руки. Всё заветное – новое, старое, неизвестное, ожидаемое. Столько осязаний. Гладкий, махровый, плюшевый, ситцевый, картонный, железный… Всё – в одних руках. Вместе. Рядом. Чувствовать, чтобы знать: тот, кого хочешь видеть рядом, здесь. Если даже его нет.
Асфальт. Горячий. Жгучий. Камень режет, оставляет на ладонях ранки. В них проникает грязь – выставленные вперед руки, чтобы не упасть лицом на землю, не хотят держать тело. Вся эта пыль, пот, ссадины – ничто: вот его пиджак, воротник. Кожа. Шея покрыта молодой, но уже острой щетиной. И – кровь. Повсюду: где ни прикоснись, руки блестят в полыхающем зареве. Кровавые следы на одежде там, где их не должно быть. Руки… Где – руки? От них осталось только слово: нечто черное, грязное, израненное, с чужой и собственной кровью.
Прошло полгода.
И ничего.
Никого.
Ниоткуда.
Он один.
Все, кого он любит и любил, оставили его. Не по их вине.
По его.
Так ли?
Элен.
Нет вестей. Ни скорбных. Ни обнадеживающих. Да и откуда? Он не знает людей, у кого можно было спросить о ней. Опасно предпринимать поиски тех, кто заступается за несчастных, противоборствует германской силе: повсюду предатели, изменники – сдадут фашистам. И уж в этот раз его точно вычеркнут из жизни. Сколько ему везло… Когда-то череда невероятных спасений должна прерваться. Это может быть и следующий случай.
Элен будто не стало. Даже исчез ее дух из квартиры.
Квартира… Ее дом. Их – с Лексеном – дом.
Он уже не бывал там. Зачем. Ради чего. Ради кого.
Их вещи, те, что сумел вынести, сохранить, он берег как самые ценные талисманы на свете: так берегут память о потомках, их великих поступках. Он прикасался к ним – и щипало глаза, болело горло. Он вспоминал о семье Бруно – щемило сердце. Он видел их – душу снедала тоска и безысходное бессилие.
Элен исчезла. Эта связующая нить, этот мостик к прошлой жизни.
Он не хотел думать, что ее не стало. Он не желал верить, что она до сих находится пор под пытками немцев.
Он верил, что Элен сильна. Только сильные женщины отпускают своих сыновей, еще юных мальчиков, на смертельную битву.
Ее сложно сломить. Она будет держаться до конца, как Франция, как Париж: пока живы люди, жив и город, жива и страна.
Элен жила в его мыслях. Дай Бог, чтобы она жила.
Бог.
Кто Ты. Что Ты. Где и откуда.
Мы простили друг друга?
Нет, не тот вопрос.
Как мы теперь относимся друг к другу?
Он привык к Нему. Принял заново. Как данность. Обращался к Нему – но не знал, к Какому конкретно: Которого знал до потери своих близких или Тому, что забрал их, увел, скрыл?
Он триедин. И Он многолик. И Он целое. Он – всё.
Его не познать до конца. Его только принять. Только верить в Него.
Но верить ли Ему, доверять ли?
Обещания Его охранять близких его не исполнены. Все они далеко. Их нет рядом. Кого-то временно. Кого-то навсегда.
Навсегда ушел Луи.
Луи.
Верный друг. Товарищ. Первая любовь.
Он погребен под слоями грязной взрытой земли и глины на городской окраине, в придорожных ямах. Наспех закопан. Сожжен.
Это невыносимо.
Нужно было сообщить его родным. Даже если они это как-то узнали. Успехи и надежды на то, чтобы добыть их адрес, были минимальны. Но так или иначе, во имя памяти Луи, это всё равно пришлось бы сделать, попытаться.
Однажды в вечер, когда боль, неутихающая, сложно преодолимая душевная боль всё же на краткий миг отступила, Констан посетил парижское представительство школы, где обучался, и попросил, если еще хранился, домашний адрес Луи, когда он проживал с родителями. Быть может, они еще там. Ему дали адрес. Это было чудо. Немолодая дама, что работала в архивах, прониклась рассказанной Дюмелем трагической историей. Она тоже потеряла родных и близких: ее пожилые тетя и дядя, владельцы скобяной лавки, скончались от полученных ран, когда их потехи ради избили пьяные фашисты, отмечая очередной успешный прорыв Вермахта на каком-то фронте, а ее лучшая подруга лишилась зрения, когда ее заподозрили в связях с Сопротивлением и пытали.
Как же теперь доставить до родителей Луи скорбную весть, не привлекая внимания фашистов? Как выразить соболезнования, рассказать правду, свидетелем которой был он, Дюмель? Чтобы попасть даже в соседний, близлежащий городок, необходимо разрешение, получить которое непросто. Как быть?
Случай решил всё.
Была глубокая ночь. Первые предзимние холода. Констан спал. Вдруг кто-то осторожно постучал в окно, словно искал спасения.
Дюмель резко вскочил. Он научился просыпаться даже от малейшего шороха. Перед окном вплотную маячили три темных силуэта и что-то прикладывали к стеклу. Констан неярко зажег настольную лампу и поднес ее к окну. На него смотрели трое молодых мужчин, нагруженные рюкзаками и сумками, одетые в неприметные одежды. Один из них прижимал ладонью к стеклу бумажку с текстом на французском: «Мы из французского Сопротивления. Пустите нас ненадолго отдышаться».
Сердце всколыхнулось. Сопротивление! Вторая армия. Отчаянные бойцы невидимого, но известного в стране фронта. Борцы за свободу и независимость любимой страны.
Не раздумывая ни мгновения, даже не допустив мысли, что это могут быть предатели и обманщики, Дюмель рукой указал им направление входа в пристрой, а сам побежал открывать дверь.
Мужчины вошли неслышно, несмотря на их рост и крепкое телосложение, тяжелые сумки в руках и за спиной. Он указал им в сторону своей комнатки. Оказавшись в ней, мужчины так же бесшумно, как и вошли, оставили сумки у входа и, найдя взглядом настенное распятие, перекрестились на него.
Констан так хотел разузнать у них всё: как и какие ведутся диверсионные операции, успешно ли, сколько ячеек Сопротивления в Париже и других городах, сколько всего человек примкнуло к ним. Но понимал, что не может рисковать их жизнями, не должен отнимать у них время.
– У меня есть немного еды. Вода, хлеб с маслом, сыр, – прошептал Дюмель, стоя в окружении мужчин. Они были несколько старше его, с неаккуратными бородами. Молодые лица уже перечеркивали морщины.
– Мы бы перекусили, да. Спасибо, – произнес низким голосом старший из них.
Из комнатки – в коридор, там – подпол. Кувшин с прохладной водой, куски хлеба, немного масла, головка небольшого сыра. По возвращению в комнатку Констан застал мужчин сидевшими на своих же сумках. Он быстро соорудил бутерброды и налил воды в стаканы. Мужчины ели молча, жадно, быстро, не переглядываясь.
– В каком направлении вы идете? – всё же осмелился спросить Дюмель, когда спустя несколько минут они закончили перекус и отряхивали руки, вставая. Как он был поражен, узнав, что мужчины идут на соединение с новой ячейкой, доставляя им самодельные боеприпасы, именно через городок родителей Луи! Дрожащим голосом, сбивчиво он озвучил свою просьбу. Ночные гости переглянулись, в глазах каждого читалось сомнение. Констан уже решительно подумал, что напрасно задал вопрос. Но тут старший из мужчин протянул руку.
– В ответ на ту доброту, что вы нам сделали, преподобный. Мы постараемся, – произнес сопротивленец.
Не веря в происходящее, Дюмель вложил в протянутую, израненную руку небольшой конверт без подписи отправителя. Он написал всё в письме. Мужчина еще раз сложил тонкий конверт и убрал его в нагрудный карман, застегнув его на пуговицу.
– Благословите, преподобный, – произнес другой молодой человек, когда все трое вновь разместили на плечах и взяли в свои руки сумки.
Констан торопливо, но с жаром отчитал благословение и перекрестил каждого сопротивленца. Те склонили головы в знак прощания и благодарно посмотрели на Дюмеля. Выглянув за дверь и удостоверившись, что ни одной живой души в парке нет, а шума немецких автомобилей не слышно, старший из мужчин махнул ладонью своим приятелям. Констан быстро потушил огонек в свечи. Все трое растворились в темноте, как тени. Всё без лишней суеты, без шороха, без лишних слов. Всё тайно.
Отважные люди.
Таким хотел стать Пьер-Лексен.
Пьер-Лексен. Его юный Бруно.
* * *
Прошло уже столько недель. А никаких известий и сообщений о его судьбе. Так и не было похоронных листовок. Так и не доставлены бумаги о причинах смерти. Так и не отправлены солдатские номера и жетон, свидетельствующие о безвозвратной потере бойца по фамилии Бруно. Вообще ничего. Словно с исчезновением Пьера исчезла и вся информация о нем. Так же, как и о его матери.
Дюмель не мог поверить ни в чудесное спасение юноши, ни в его гибель. Но тем не менее допускал оба этих события в непростой судьбе Лексена. Жизнь и смерть. Обе крайне противоположные мысли существовали одновременно. Он мог быть мертв для армии, но жив для Констана. Он мог быть погибшим для него, но бессмертным, живым в царстве Господа.
Если его туда приняли.
Если его не стало.
Но он есть.
Он должен быть.
Где-то. Там, где ему хорошо. Где Дюмелю за него было бы спокойно.
Но всё наоборот.
Он не находит себе места. Он мнит себя мертвым среди живых. Мертвым душой, не телом. Как жить душе, чувствам, если они скорбят по потере любимого и дорого, близкого человека. Все эти долгие дни, недели, месяцы с момента получения той роковой посылки он пытается видеть свет и жить ради жизни. Кто, если не он, Констан, будет молиться за еще живых и выживших прихожан своей церкви? Кто, если не он, сохранит и поддержит в них веру? Кто, если не он сам, вытянет себя из мрака? Мрака, который сгущается, не хочет отступать. Мрака, который подпитывает злосчастный Брюннер.
Чего хочет этот человек? Какова его цель? Что ему нужно лично от него, Дюмеля? Кнут дал ему страдания и отнял покой. Он внезапно появляется в его жизни и вновь исчезает, чтобы распылять страх издалека, зная, что он, Констан, поддается ему, склоняется под ним, пытается спрятаться. Но он выносит. С трудом, но переносит, пересиливает себя, размывает черный и едкий туман, в котором летает орел со свастикой на крыльях, туман, пахнущий порохом и гарью, и смотрит в сторону Надежды, в сторону Судьбы. Которая есть Бог.
Глава 17
Ни дня не проходит, чтобы он не продолжал молиться Ему за здоровье своих родителей, своих покровителей, символов мира и спокойствия. Любовь к отцу и матери – то, пожалуй, единственное, что до сих пор держало его на плаву. Он не простит себе, если родители, вернувшись в Париж, узнают, что их единственный сын не выжил и умер в горести и печали за судьбы небезразличных ему. Он обязан жить ради них, вместе с ними. Они не узнают его, когда вернутся. Самостоятельные силовые тренировки сошли на нет, питание стало непостоянным, боль утрат и потерь, которые приносила война и оккупация столицы, давила на спину. Констан похудел, но старался не терять физическую форму, работая в садике при церкви, используя велосипед в качестве передвижений по городу, упражняясь и разминаясь в утреннюю рань перед службой. Стресс наложил отпечаток бледности на лицо, черты которого заострились. Порой накатывали приступы слабости, так что даже устоять на ногах не было сил. Но это не от недоедания.
Это обострение обнаруженной месяцами ранее болезни.
Курс лекарств, которые в первый раз назначил ему Луи, завершился. Кажется, перестало беспокоить на какое-то время. Однако через полгода зуд, жжение и высыпание повторились. К ним прибавились слабость и покраснения. Однажды Дюмелю стало плохо прямо во время службы. Он прервал ее, извинился перед паствой и вышел в свою каморку. Один прихожанин осмелился заглянуть к нему и вовремя – Констан корчился на кровати от резей. Ему вызвали врача. Фельдшер прибыл только через пару часов, когда боль уже спала. Его отвезли в больницу на осмотр. Подтвердили диагноз, данный Луи. Выписали новые, другие лекарства, назначали очередной курс уколов, который он должен повторять раз в год. Как ему сказали, его болезнь запущена и вылечить уже нельзя, только ослаблять обострение.
Он не стал задавать вопрос, сколько ему осталось жить даже при должном лечении. Ему всё равно невыносимо влачить существование на этой земле без Бруно, его Бруно.
Пусть Судьба распорядится, где и когда не станет человека по имени Констан Дюмель. Будет он готов к принятию бессмертия в объятьях неба, не будет, его не должно волновать: располагает всем живым на грешной земле только один Бог.
И, кажется, Судьба уже поставила точку в последнем предложении жизни Дюмеля.
Ему тогда так казалось.
Ведь он спасся чудом. Одним лишь им? Или за него вступился Господь? Сохранил, потому что простил его связь с Лексеном? Или по другой причине? До сих пор Констан не нашел ответа ни на один из этих вопросов.
Так или иначе, он был благодарен Христу, что не дал заживо сгореть в пламени.
Но стоит ли благодарить того, кто, сея страх, взрастил в себе и сострадание? Того, кто внезапно протянул руку, случайно ощутил боль другого? Того, кто как охотничий зверь загонял в угол бессильного и однажды проявил милость?
Благодарить немца, фашиста, оккупанта?..
* * *
По ту сторону Булонского леса, в ближней коммуне располагались конюшни. Три загона по четыре стойла в каждом для молодых жеребцов. Их хозяин, глава фермерской фамилии, в мирное довоенное время самостоятельно выстроил помещения и, помимо привлечения коней в качестве тягловой силы на своих землях, сдавал животных в аренду для вспахивания почвы другим гражданам и для прогулок, перевозки крупной поклажи в недалекие городки и деревни. С приходом в столицу фашистов хозяйство фермера разграбили, разорили хлев и забрали почти всех лошадей для нужд и поддержки германского величия: каких-то животных перегнали на фронт, на других в упряжке из города вывозили убитых, на третьих немцы гнали по улицам Парижа, устанавливая свой порядок. Два загона были порушены, фермер не брался их восстанавливать: к чему – коней и так практически не осталось, денег на новых не имелось, сносить остатки стен – нет должной техники и лишних рабочих рук. В единственном, и то плохо сохранившемся хлеву, который тоже пытались разрушить, в стойлах гнули головы оставшиеся два коня: пепельный, возрастной, слепой на один глаз, подернутый серой непрозрачной пеленой, и молодой буланый, крепкий, но хромой на одну ногу, поврежденную при рождении, кость которой неверно срослась. Чувствовали ли животные душевную горечь своего хозяина, грустили по своим сородичам, если им была ведома эмоция разлуки, так или иначе с того времени, как они остались вдвоем, морды коней были печальны, головы опущены, а взгляд приобрел тоскливую меланхолию. Питались сеном, но жевали без удовольствия, потребление корма снизилось – деньги хозяйства уменьшились, цены выросли, пища превратилась почти в недоступную, пили мало. Но когда их выпускали из стойл, оба чувствовали свободу, будто снова наполнялись жизнью: тревога отпускала их, словно людей, и они в любую погоду вдыхали промозглый и жаркий, холодный и душный воздух своими широкими влажными ноздрями. Неспешно топтались, ходили по широкому кругу друг за другом, словно боясь, что стоит им только убыстрить шаг, как призрачное спокойствие спадет и они вновь окажутся загнанные в свои темные крытые каморки.
Они были красавцы, эти кони. И по вине и умыслу человеческому их окружил огонь.
* * *
Германские конные патрульные, обходившие объездную дорогу на западной окраине Парижа, возвращались в город. Одного коня, попавшего в яму и сильно ранившего две передние ноги, не удалось вытащить, пришлось застрелить. Немцы возвращались по тропе, ведущей в сад Булонь, мимо конюшен. Оставшийся без коня патрульный, шедший позади других, неся подмышкой уздцы и седло, крикнул товарищам подождать и завернул к дому фермера. Конные остановились поодаль и, пока ждали друга, разговорились. Через некоторое время их привлекли громкие и недовольные крики, доносившиеся из дома. Дверь хлопнула, отворившись нараспашку. Тяжело ступая, широко размахивая руками, вышел старик, отчаянно мотая головой, выкрикивая короткие слова на французском, и направился ко входу в конюшню. За ним следовал немец, всё еще держа подмышкой конное снаряжение, и в вытянутой в спину фермеру руке вскидывал несколько германских купюр. За немцем выбежали пожилая женщина, молодой человек и девочка – семья фермера. Они что-то кричали с мольбой в голосе, боясь приблизиться к фашисту. Достигший входа в хлев старик развернулся и встал, заслонив собой ворота к конюшне, прижавшись к ней и растопырив руки, будто в распятии. Он с требовательной злостью смотрел на немца. Тот что-то кричал, заметно нервничая. Фермер был непреклонен и, даже не понимая ни одного немецкого слова, ни за какие бы деньги, тем более чужие, вражеские, даже если ценные, не отдал последних своих жеребцов. За спиной немца остановилась семья старика: девочка плакала, женщина молила, молодой человек молча сжимал их в объятиях.
Патрульные на конях неспешно тронулись в сторону конюшни. Привлеченные криками, из ближних домов выглядывали в окна и выходили на порог французы, но тут же прятались обратно, увидев вооруженных фашистов.
Старик молча стоял и смотрел в глаза германцу, не двигался. Будто вызывал на поединок, в котором, был уверен, окажется правым. Он не отступит. Немец это понял. Поэтому, придерживая одной рукой седло своего застреленного коня, другой, свободной, он сдвинул автомат на ремне со спины и выстрелил в старика, не снимая оружия с плеча. Фермер не успел охнуть. Он лишь вздрогнул и упал на землю. В груди, на светлой рубашке остались входные пулевые отверстия. Женщина завопила, упав на колени, схватилась ладонями за лицо. Девочка разрыдалась и звала отца, потянувшись к нему обеими ручками. Патрульного, произведшего выстрел, раздражал этот семейный визг. Он развернулся и с гримасой ненависти наугад произвел выстрел в сторону людей. Молодой человек, сын фермера, предполагал, что фашист может расправиться и с ними. Поэтому успел встать перед матерью и сестрой и, обняв, закрыть их собой. Пуля вошла ему в плечо. Он упал в руки матери. Женские и девичьи крики превратились в вой.
Раздраженный, немец посмотрел на приблизившихся товарищей, которые переводили взгляды с него на убитого старика и его семью. Бросив под ноги седло, фашист, не оборачиваясь на рыдающих женщин и раненного мужчину, подошел к воротам конюшни, перешагнув тело фермера. Сжимаемыми в руках немецкими марками он осыпал тело старика. Затем сдвинул засов и толкнул ворота.
Они встретились взглядами: кони и человек.
Немец сразу приметил обширную пленку на одном глазу ближнего животного. Такой точно не нужен, больной. А вот второй жеребец казался здоровым.
Фашист шире раскрыл ворота и направился к стойлам. Лошади всколыхнулись и отпрянули от незнакомца дальше от калиток. Германец остановился перед крепким молодым, дернул дверцу и вошел к коню. Животное недовольно фыркнуло, а когда незнакомец захотел накинуть на его шею уздцы, испуганно заржало, топчась на месте, вжавшись в заднюю стену. Немолодой собрат почувствовал страх буланого и беспокойно заходил возле ограждающей их загоны стены, издавая глухие звуки, словно пытался спугнуть чужака.
Буланой вздыбился, махнув копытами в сторону немца. Тот отпрянул, выругавшись, заслонившись сбруей, и повторил попытку подойти к коню сбоку. Лошадь, видимо, разгадала его намерения и, не успел фашист второй раз накинуть ремни на шею, вылетела из стойла, припадая на одну ногу. Но жеребец не стал выбегать из хлева: он проскакал круг по загону, тихо и испуганно ржал. Увидев, что конь при беге хромает, фашист сплюнул на пол. Что за день: свой конь подох, этот, хороший с виду, хромой, старый ни на что не годен. Что за неудачи! Пропади всё пропадом!
Фашист зло зыркнул на молодого коня, мечущегося по загону, и старого, в упор смотревшего на него, немца, как на чужака. Германец высказал всё свое недовольство, прокричав в воздух, и спешным шагом покинул конюшню, на выходе зло пнув раскинутые руки лежащего на земле мертвого фермера.
Женский вой стоял в ушах: крики фермерской жены и дочери не прекращались. Все двери и окна в домах на ближней улице заперты, запахнуты, закрыты. Патрульные на конях молча смотрели на товарища, гневно и шумно вдыхающего воздух, нервно перебирающего в руках конское снаряжение.
Чертовы лошади, думал он. Чертов старик. Не мог как следует заботиться о своих зверях. И те двое из-за него калеки. Никакой пользы они не принесли. Ни этот старикашка, у которого такие кони захирели. Ни те лошади, животные инвалиды, ничего не могущие.
Надо избавить последних от их бесцельного проживания на земле. Кому и на что они нужны? Они – списанный, непригодный товар.
Фашист отбросил в сторону уздцы, пнул седло. Обернулся на конюшню и последний раз посмотрел на лошадей. Буланой уже успокоился и медленно ходил между загонов, повесив голову. Пепельный стоял у дверцы и смотрел немцу прямо в лицо. Схватив убитого фермера за руки, германец протащил его по земле, бросив на полу хлева у первого загона. Вернулся и закрыл ворота на засов. Вынул спички.
– Пойдем отсюда! Ты что творишь! Гельмут!
Юнгер не развернулся.
Он друг за другом растратил весь коробок, поджигая промасленные соломенные затычки в стене конюшни.
