Текст книги "Небо помнить будет (СИ)"

Автор книги: Елена Грановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Констан прижал к груди рисунок и блокнот, судорожно соображая, что еще может унести с собой из дома Бруно. Взгляд его зацепился за валявшуюся в куче с одеждой сумку. Дюмель раскрыл ее и втиснул все альбомы и конверты с письмами, а сверху положил блокнот Лексена, не снимая с него ложной обложки и вложив между страницами карандашный рисунок. Вновь уложив оставляемые вещи в сундук и заперев его на ключ, Констан поднял с пола увесистую, плотно набитую сумку и, не оглядываясь, выбежал из квартиры.

Когда он оказался на улице и, удобнее поправив на плече ремень, опустил взгляд вниз, из-за угла завернули и направились в подъезд трое патрульных немцев, что-то громко обсуждая, перебивая друг друга. Наверно, они идут на повторный осмотр в квартиру Бруно. Но может и нет: невозможно представить иную цель их визита в жилой дом, когда в последние минуты только и думаешь о судьбе Элен… Констан прибавил шаг насколько это было возможно, чтобы его ускоренная походка со стороны не казалась сильно подозрительной и его не остановили.

В левой ладони были зажаты ключ и письмо.

Он вновь вернулся в свою церковь, чтобы спрятать сумку. Потом помчался в коммунальное жилье, где обитал раньше. Наступали городские сумерки. Скоро наступит введенный комендантский час. Если Констан не успеет вернуться в церковь, его задержат. Так что в случае чего лучше остаться переночевать у бывших соседей, добрых знакомых.

Его встретили с радостью на глазах: не только потому, что были рады видеть, – Филиппа отпустили. Он сидел на диванчике в окружении жены, приехавших детей и соседей. У него был измученный вид и ссадина на щеке от звонкой и яростной пощечины, как он позже сказал. Все обнимались, плакали и молчали. Слишком больно было вспоминать произошедшее. Слишком больно задавать вопросы и слышать ответ на них. Все расступились перед Констаном, давая ему увидеться и крепко обняться с Филиппом. Мужчина долго не разжимал объятий и что-то быстро и почти неслышно шептал Дюмелю на ухо. Тот, закрыв глаза, иногда медленно кивал. Затем он благословил каждого из своих знакомых и прочел нечто вроде молитвы, скорее, искреннее обращение к католическим святым, чтобы сохранили Францию и ее граждан от гибели.

За окном стемнело. Окна в каждом жилом доме были задернуты шторами или плотными занавесками, заглушая льющийся из квартир свет. Во многих окнах даже не горели лампы: обитатели, даже если еще не легли спать, сидели в темноте. Теперь город освещался лишь уличными фонарями, но их мощностей было недостаточно, чтобы дарить парижанам надежду, озарять путь к спасению. Париж опустел и замолкал. Лишь немецкие голоса и вражеские моторы машин гремели на его улицах.

Внезапно Констан услышал сдавленный хлопок в нескольких кварталах от дома и обернулся на окна. Вдалеке нарастал неразборчивый крик. Вслед за Дюмелем на окна посмотрели жители коммунальной квартиры. Констан отдернул одну штору и ужаснулся увиденному: в трех кварталах впереди поднимался столп огня и черного густого дыма. Полыхала синагога.

Констан сорвался с места и, не видя и не слыша ничего вокруг, не оборачиваясь на мольбы остановиться, выскочил из подъезда и побежал по направлению к охваченному огнем иудейскому храму. Это не просто совпадение, думал он, не случайность. Это явно намеренный поджог. Как долго она горит? Есть ли там люди? Господи! Помоги и защити!

Вместе с ним к месту трагедии проехали два немецких мотоцикла и один пустой грузовик, бежали несколько человек с отличительными повязками на рукавах: наверняка ночной патруль из парижан, примкнувших к оккупантам. Кажется, последним было наплевать, что вместе с ними по дороге бежит нарушающий установленный режим католический священник. В домах из-за штор, испуганные внезапным поздним, почти ночным, хлопком, выглядывали любопытные французы, не боявшиеся быть застреленными с улицы патрульными и военными. Чем ближе Констан подбегал к горящей синагоге, тем таких французов было всё больше: все желали посмотреть, что случилось.

– Господи… – Только и смог выдавить Дюмель в бессильном отчаянии, когда ему открылось чудовищное, поражающее своей нечеловеческой жестокостью зрелище.

По синагоге стремительно распространялся огонь. Над ней чадило. Из оконных рам, на месте лопнувших от жара стекол и витражей показывались языки пламени, вырывался темный дым. Вокруг храма ходили четыре фашиста и поливали синагогу горящей смесью из ранцевого огнемета. Но еще более невыносимым было не увиденное: внутри синагоги были заперты люди – евреи. Их сжигали заживо. Они кричали и бились в запертые снаружи двери. Их крик был не похож ни на человеческий, ни на звериный.

Из окон окружавших синагогу домов доносились плач и стоны парижан. В них стреляли или угрожали применением оружия патрульные: они гоготали, свистели, улюлюкали, запевали в насмешку еврейские песни. Сами же немецкие солдаты и офицеры, присутствующие на этой чудовищной казни, наоборот, вели себя молча и хладнокровно жестоко: когда кому-то из евреев-мужчин, запертых в огненной ловушке синагоги – боже, сколько их там может быть? среди них есть женщины, дети, старики? – удалось выскочить через окно и, охваченным пламенем, кататься по тротуару, сбивая с себя огонь, к нему подбежал фашист и расстрелял из своего оружия, затем оттащил, мертвого, за ноги к кузову автомобиля и оставил его там лежать у колес.

У евреев просто нет выхода. Нет шансов.

Как так случилось, что люди пали до такого… Когда человек стреляет в человека лишь только потому, что тот принадлежит другой нации, другой вере…

Констан застонал, опираясь обеими ладонями об угол здания рядом с собой, не в силах стоять на ногах. Он переводил полный ужаса взгляд с тел у грузовика на горящий храм иудеев, откуда не стихая неслись крики и мольбы.

На ватных, не своих, ногах Дюмель отделился от стены и, шатаясь, дрожа от страха, медленно направился в сторону синагоги. Он не сводил с нее взор. В глазах стояли слезы, плясало пламя. В ушах раздавались людские крики: сжигаемых, горожан, патрульных.

Кто-то с силой ткнул его в спину чем-то тупым. Констан упал вперед, инстинктивно выставив руки, и обернулся. Над ним хохотал один из патрульных.

– Что, преподобный, хочешь с ними? – Издевательски произнес мужчина, сверху глядя на Дюмеля, и кивнул головой в сторону синагоги. – Хочешь умереть за Бога? А ты сам то – не еврей переодетый, часом?

Он вновь заржал. Констан быстро встал и побежал в сторону автомобиля, чтобы взглянуть на убитых. Сбивший его с ног патрульный крикнул ему и кинулся вслед. На его голос обернулись солдаты и офицеры, но не придали важного значения одному безоружному священнику: лишь скользнули по Дюмелю безынтересным взглядом, оставляя его патрульному, и вновь развернулись к огненной синагоге.

Дюмель остановился перед лежавшими в ряд телами. Все они были мужчины разного возраста, с обожженной, красной, пузырящейся кожей, в разорванных одеждах, окровавленные.

– О, Господи, нет! Нет!!! – Вскричал Дюмель и упал на колени, полными от ужаса глазами глядя на одного из мужчин и подползая к нему, начиная терять самообладание, не веря тому, что видит.

На него смотрел мертвый, навсегда застывший взгляд Луи.

У Луи в роду – еврейские корни, а его родители исповедуют христианство, к которому обратили и сына. Но Луи всегда говорил, что Бог – один, а учения о вере в него могут быть у всех народов разные, что тем не менее никак не влияет на любовь и почитание Его, Единого. Луи одинаково равно уважал еврейские и католические обряды, но выбрал путь Святого Престола.

Они виделись еще лишь дважды. И оба были немногословны.

Что он делал здесь? Зачем пришел? Почему оказался в это время в этом месте?

За что, Господи, за что Ты отнимаешь у меня любимых?! Луи, Жози, Элен… Родители… Лексен…

Констан зарыдал, вцепляясь в пиджак Луи и склоняясь над ним. Он тряс его. Он злился. Он оплакивал. Он ненавидел. Он скорбел.

Он ничего не видел и не слышал вокруг.

Мир сжался до узкого кольца, которое вмещало лишь тело Луи. Его первого настоящего друга. Его первой настоящей любви.

Кто-то сзади с силой обхватил его за шею, сдавливая горло, словно пытаясь задушить. Дюмель вцепился в руки неприятеля. Его грубо оттащили от тела, волоча по тротуару. Он вырывался и тянулся к Луи.

Он не ошибся. Ему не показалось. К своему великому горю, чудовищной потере он был уверен: это был Луи, его лучший Луи.

И он мертв.

Констан задрал лицо кверху. И увидел искаженное в злобе лицо француза-патрульного. Тот разжал руки и с силой ударил ладонью по лицу Дюмеля. Голова Констана резко откинулась вниз, он больно ударился затылком о землю, перед глазами помутнело. Из груди вырвался стон, полный отчаяния, боли и скорби.

Патрульный подозвал второго. Вдвоем они рывком подняли Констана на ноги и, врезав ему кулаком в поддых, поволокли к немецкому офицеру. Тот смерил Дюмеля презрительным взглядом, что-то лениво сказал патрульным, вздохнув, и безразлично махнул рукой.

– Тебе повезло! Вали давай! Или пристрелю на месте! – рыкнул на Констана первый патрульный, опуская руки.

– И не вздумай возвращаться, да еще и с подмогой! Мокрого места от тебя не оставим, поверь! – добавил второй.

Оба вновь повалили Дюмеля с ног, толкнув в спину, и достали пистолеты, театрально заряжая их перед носом Констана, демонстрируя серьезность своих намерений, если тот ослушается.

Дюмель молчал. Он стоял на четвереньках, глядя в сторону полыхающей синагоги. Крики. Стоны. Треск материалов. Рыдания. Кто-то еще выскочил из проема. Выстрел. Человек упал. Его оттащили.

Констана пнули. Он растянулся на земле и бессильно елозил головой и ногами по тротуару, мычал, терзал руками грязный асфальт.

За что, Боже… За что… Потому что я испытываю влечение к мужчинам? Тебе надоело меня терпеть? Ты решил, я стал чаще поддаваться соблазну? Я стал грешен?

Я грешен. Да. Но не в любви. Не в любви к Тебе. Не в любви к ближнему. Я люблю искренне. Всем сердцем. И ты не можешь меня карать за любовь, что Ты сам проповедовал. За то чувство, которое раскрыл и подарил людям, когда они отчаялись и ослабли.

Ты не можешь быть так жесток ко мне, своему слуге. Я не хочу и не буду отрекаться от Тебя, Господи, несмотря на весь ужас испытываемых мною невыносимых потерь и страданий, которые Ты послал мне в этот последний год. Пятнадцать лет своей жизни я отдал Тебе. Не позволяй мне проклинать свою судьбу. Не позволяй мне ненавидеть Тебя. Исправь всё это. Это в Твоих силах и твоей же власти…

Констан поднял лицо в сторону синагоги. Пожар усилился. Крики не прекращались. Это был сущий ад на земле. Не поднимаясь, Констан оглядел фашистских палачей. И сердце у него провалилось, когда в новом озарившем улицу всполохе он увидел до боли знакомое лицо: лицо убийцы. Охранника Кнута.

Гельмут Юнгер. Он неспеша расхаживал, заложив руки в карманы, недалеко от офицеров и скалился, пожирая глазами синагогу. Вот он, главный мучитель всех близких Дюмелю людей. В нем – средоточие всего дьявольского германского. Выше него, кажется, только Гитлер.

Констан встал на нетвердые ноги, развернувшись лицом к охраннику Брюннера, который не обращал на него никакого внимания.

– Юнгер! – Констан крикнул ему в спину срывающимся голосом.

Немцы и французы-патрульные обернулись на его возглас. Гельмут, за долю секунды опознав Дюмеля, сменил демоническую улыбку на каменную маску беса.

Констан не знал, что будет делать он, что сейчас предпримет Юнгер, и просто пожирал фашиста ненавистным взглядом, мысленно проклинал, как только может проклинать верующий католик, священнослужитель.

Не спуская с Дюмеля злых глаз, немец полез в кобуру, извлек из нее пистолет и, сняв предохранитель, нацелил его в голову Констана. Тот не дрогнул ни единым мускулом, застыв как изваяние. Лишь отвел взгляд в сторону сложенных у автомобиля тел и смотрел на Луи.

Он больше никогда не проснется. Не улыбнется. Тихо не извинится за годы, что проводил в одиночестве, без него, Дюмеля. Не поблагодарит, что Констан вновь так внезапно появился в его жизни. Не коснется его руки, пробуждая надежду и радость.

Живы ли и где его родители? Как они узнают, как переживут смерть единственного сына, дорогого Луи? Самое страшное, что эти немецкие звери не дадут его похоронить, как и всех других сгоревших несчастных. Всех просто сложат на грязный пол кузова, свезут за город и закопают в общей могиле, скроют следы преступления…

Констан сделал два шага в сторону мертвых тел. Тут же возле носков его полуботинок две выпущенные Юнгером из пистолета пули выщербили асфальтово-каменное покрытие. Дюмель застыл. Его била крупная дрожь. Но не от страха быть убитым. Он скорбел по Луи и из последних сил держался, чтобы не разрыдаться вновь.

Он не сможет забрать его тело. Не сможет похоронить по-человечески.

Констан верил, что душа Луи отбыла в лучший из миров. Он больше никогда не почувствует силу его тела. Но он будет знать о силе душе Луи, которая уже обрела свободу, взлетев в небеса и оказавшись у Господа. Луи отбыл в вечность. Его душа навсегда примет образ его тела, земной оболочки, которую видел и любил Дюмель.

Прости, Луи. Прощай, Луи.

Я тебя любил. И люблю до сих пор. И буду любить. Я тебя не забуду.

Констан не помнил, как развернулся и покинул это место парижского ада. Не помнил, как и во сколько добрался до сада Булонь. Не помнил, кто и зачем останавливал его на улицах. Не помнил, как получал тычки в спину и под колени.

Оказавшись у церкви, он прошел внутрь, зажег в дальнем конце свечи и, остановившись перед образом распятого Христа, долго и истового молился за упокой души Луи. И за Элен Бруно. За ее силу и крепость духа, за ее стойкость. Она должна вернуться ради своего сына. Должна. Она ведь так любит жизнь. Вся ее жизнь – это любовь к Лексену.

Он молился за родителей. За самых драгоценных и важных людей в его жизни.

Когда погасла последняя свеча, Констан посмотрел в окно. Были ранние, предрассветные сумерки. В церкви очерчивались темные силуэты алтаря и скамеек. Надо готовиться к утренней службе. Он не спал всю ночь. Он не хотел. И не смог бы.

Он не будет специально возвращаться на то место ночного кошмара. Он не будет заново переживать всю чудовищность увиденного и пережитого. Но он будет молиться за Луи. За его вечный покой. Всю свою жизнь.

Глава 14

Август 1942 г.

Любовь моя.

У меня дурные новости. Мне плохо самому от осознания того, что я делюсь с тобой этим, но… ты должен это знать, поскольку потом будет поздно. Потому что меня может уже не быть.

Надо было сказать тебе раньше, еще когда мы стали видеться. Раньше, перед тем как мы сблизимся.

После истории с Эрне у меня начались проблемы со здоровьем. Не только психически. Я переболел острым инфекционным заболеванием. Всё внутри кипело, переворачивалось, жгло, печень была посажена. Я тогда слег на много дней, сильно похудел. Но чудом излечился, долгое время чувствовал себя отлично, совсем забыл про болезнь, будучи с тобой… И вот сейчас она вернулась с новой силой. Меня списывают и отправляют на лечение. Надежды на выздоровление, как и мечты сражаться на стороне отчаянного Сопротивления, мечты увидеться с тобой, почти нет.

Мне хуже с каждым днем… Всё, что бы ни пытался съесть, не лезет в горло, выворачивает, слабость страшная, на руках и теле высыпания, в общем… пишу, чтобы успеть сказать тебе последнее прости. Вероятно, больше не свидимся. Меня уверяют, что чудо может случиться. Но я не верю.

Это конец. Я предчувствую его. И боюсь.

Знай, я благодарен тебе за всё, за все минуты, за каждую секунду, проведенную с тобой. Прости, если что не так, если не оправдал в чем-то твоих ожиданий.

Обними мою маму и поцелуй – за меня. У меня не хватит духу написать ей. Сообщи ей вместо меня. Лучше скажи, что пропал без вести. А впрочем, как хочешь, поступи.

Люблю. Прощай.

Твой Б.

Тело начинало слабеть. Но разум и сила духа еще были крепки. Вера не сломлена.

Каждая проведенная в церкви минута укрепляла духовность, возвеличивала правоту, попирала чернь. Сердце в груди учащенно билось при словах о вере и надежде – и настоятель, и паства крепче сцепляли ладони в молитве, истово произносили каждое слово, восхваляя Господа, доказывая ему свою веру в Него. Души сливались в единое и на невидимых крыльях возносились к фрескам под церковными сводами. Душа просила о прощении и помощи. Душа молилась за почивших.

Но тело ныло от разлуки с единственной любовью, от разлуки с ласками. Губы иссушались без поцелуев, грудь жаждала жарких прикосновений.

Образ Лексена всегда преследовал Констана. Не проходило ни дня с того вечера, как они виделись в последний раз на мансарде, чтобы он забыл своего Бруно. Лишь во время служб Дюмель отдавался Христу, оставляя Лексена рядом, за спиной, чтобы в нужный момент обернуться к нему, протянуть руку, вновь позвать за собой и показать небу, насколько сильна их привязанность, их любовь, их верность друг другу.

Мысленно Констан пробегал, словно по нотам, кончиками своих пальцев по юному телу Лексена, желающего чувственного воссоединения – когда кровь кипела, сердце рвалось из груди, а мир вокруг кружился в бешеной карусели, всё никак не подстраиваясь под вихри захлестнувших друг друга эмоций от желанной близости. Он закрывал глаза и видел его лицо, раскрасневшееся, восторженное, с горящими глазами; его грудь часто вздымается, на ней блестят капельки пота; руки и ноги раскинуты, призывая овладеть всем доступным. И Констан сливается с ним, и оба их тела познают истинное. Они сгорают в объятьях друг друга. Еле дышат и жадно снимают с горячих, ненасытных, нетерпеливых губ такие разные, ни на что не похожие вкусы одной любви.

Дюмель стонет. Сейчас не до телесной слабости. Естественное и нужное доказательство любви – это память, воспоминания о дорогом человеке, хранящиеся в сердце. Но муки и страдания, пронизывающие плоть, порой равносильны терзаниям души.

Констан скручивается на кровати, уткнувшись в подушку, борясь с желаниями. Руки нервно перебирают ткань покрывала. В висках пульсирует, тело охвачено напряжением, расслабиться не получается. Перед лицо стоит образ юного Лексена.

Дюмель закрывает глаза и глубоко вздыхает: острота чувств, не дававшая ему покоя, наконец постепенно спадает, но еще не собирается отпускать его тело. Нет, сейчас он не будет падать настолько. Он в Его доме. Он этого уже не простит никогда.

Как порой невыносимо тяжко. Но эти страдания не идут ни в какое сравнение с теми, какие выпадают на долю Лексена… Бедный, несчастный мальчик, о, мой Бруно, мой юный Пьер! Ну почему… Почему ты ушел… Я буду задавать этот вопрос каждый день, зная, что не получу ответа, потому что не спрошу его у тебя, даже когда ты вернешься…

Как ты переживаешь нашу разлуку? Насколько сильно твое тело? Я знаю, ты не допустишь, чтобы другие солдаты узнали твой – наш – секрет.

Ты слишком рано стал воином. Ты рано научился защищать. Тебя научили стоять насмерть. Тебя научили отдавать жизнь.

Но ты ее не отдашь. Твоя жизнь не принадлежит французским военачальникам. Твое сердце не встанет под прицел фашистского автомата. Ты – под покровом Христа. Тебя бережет небо. Потому что я молюсь. Потому что я хочу, чтобы ты жил. Ради матери. Ради меня. Ради будущего мира на Земле.

Констан распахнул глаза. И увидел перед собой Прошлое. Аскетичная комнатка превратилась в прохладную мансарду, разжигаемую страстью влюбленных сердец. Дверь распахнулась. И в комнату вошел он, Бруно.

Даже влетел. Нетерпеливый, окрыленный, пышущий. Он так ждал нового телесного воссоединения с ним, Дюмелем. Первая страстная ночь преподнесла Лексену много новых уроков и познаний. И юноша, как усердный, прилежный ученик, торопился на очередной урок, на повторение пройденного материала и изучение нового. Он, Констан, уже ждал его, как и в первый раз. Но если тот, первый, вечер окутывал тьмой, рассеченной звездными искрами и лунным светом, то сейчас комнатка через небольшое окно и полупрозрачные тюлевые занавески окрашивалась теплым золотистым закатом и вечерними сумерками осени. На полу плясали тени и силуэты улицы, а между ними танцевали образы Дюмеля и Бруно.

Лексен нетерпеливо бросился к нему, Констану, наспех запирая двери и даже не скидывая пиджак. Он страстно приник к его губам, снимая короткие, быстрые поцелуи, и, обвивая талию, прижимался всем телом, отдавая свои горячность и жар.

– Лексен. Пьер. Ну что ты… – прошептал Констан, растворяясь в юношеской нежности, обвивая шею и голову Лексена, скидывая на пол его кепку.

– Я хочу тебя. Прямо сейчас. Немедленно. Я так ждал… – выдохнул Бруно и стремительно опустил руки вниз, не давая Дюмелю забыться без его поцелуев. Горячие ладони легли на брюки, любовно поглаживали бедро, скользили вверх по ягодице.

В порыве стремительно разжигающегося пламени между ними Констан не успел сообразить, как оказался прижатым к стене, а рука Бруно уже скользила под его расстегнутыми брюками. Дюмель улыбнулся: его Бруно так скоро научился и узнал, что ему нравится. Что же будет дальше? Что произойдет сейчас? Лексен так желал постичь многие тайны прошедшими ночами. Пересилит ли он сегодня свои опасения? Не забоится встретится с ними лицом к лицу и усвоить, что, преодолев волнующий рубеж, наступит длительное блаженство?

Да. Мальчик оказался смел. Он, трясясь от возбуждения, осел на ватных ногах на пол и спустил с Констана холодными от волнения руками брюки. Я открыт навстречу тебе, подумал Дюмель, вздыхая и готовясь к некоему таинству, что скрепит обоих. «Ты сможешь, Пьер, не робей; ты был так близок к этому днями ранее, но сокрушался, что мне не понравилось, что ты не был хорош. Но ты для меня всегда лучший, в любой миг, любую секунду, любой час».

Секунда, другая. Горячее дыхание Лексена. Внизу живота пробежали мурашки. Его теплые и мягкие губы. Осторожный, робкий поцелуй. Вновь волнительное дыхание. Вновь его губы, теперь ближе, проникновеннее. Смелое любовное покусывание. Теплый, влажный язык. Ну же, Пьер… И вот он полностью окутан его горячими лобзаниями.

Констан вздрогнул и, на секунду будто пронизанный разрядом тока, сжал плечи Бруно. Тот шумно выдохнул, крепче обхватив Дюмеля за талию и прижимаясь к нему, впитывал, поглощал, вдыхал, ласкал. Обоим не хватало воздуха: они задыхались от переполнявших, бивших через край чувств.

Пульс соскочил. Сердце сбилось с ритма. Тело обмякло, растворяясь в нежности. Оба перевели дыхание, глядя друг на друга. Бруно поднялся.

– Ты знаешь, зачем пришел? – спросил Констан.

– Да. Чтобы быть с тобой, – прошептал Бруно, ища губы возлюбленного.

– Чтобы я что-то дал тебе? Чтобы ты что-то забрал у меня? – Дюмель стянул с его плеч пиджак и не глядя отбросил на сидение стула в сторону.

– Чтобы ты помог мне решиться. С тобой мне не так страшно, – признался Лексен, заглядывая Констану в глаза.

– Скажи вслух, в чем ты нуждаешься и чего желаешь. Мы должны говорить всё, чтобы понимать друг друга, – шептал Дюмель.

Бруно секунду помялся, а затем, поднеся губы к самому уху Констана, прошептал ему свою тайну.

– Мне самому страшно. Ты догадываешься, почему. Я еще не готов. Но мне хотелось бы доставить удовольствие другому, – добавил он громче, расстегивая рубашку.

– Понимаю тебя. Не представляешь, как… – шептал Констан.

Разгоряченные грудь и живот юноши вздымались от волнения. Дюмель взял его за руки, не отрывая глаз от лица, потянул за собой и увлек на кровать. Старые пружины под ними просели и скрипнули. Лексен был напряжен и возбужден, жадно изучал Дюмеля, нервно водя желваками и шумно дыша через нос. Он склонился над Констаном, покрывая частыми поцелуями его шею, постепенно освобождая его от одежды. Дюмель подставлялся его страстным губам.

Лексен волновался за последствия, поэтому не спешил начать, не мог перейти к сокровенному, думал Констан. И был прав. Мальчик не хотел получать боль, но еще больше не хотел нанести ее. Подсознательно он ставил себя на место другого, и ему становилось дурно. Однажды встретившись с насилием, не скоро и тяжело отойдешь от трагичных воспоминаний о нем, как быстро ни старайся забыть. Случай с Лексеном этому подтверждение. Дюмель отдал бы всё на свете, чтобы вновь разбудить в Бруно каждодневную радость, осчастливить его на всю жизнь, избавить от тягостных мыслей.

– Не волнуйся. Всё хорошо. Не страшись. Ты со мной. Мы вдвоем. Только ты и я. И никто, кроме нас. Мы вместе. Наедине. Я скажу тебе, если что-то произойдет. Не бойся. Я люблю тебя… – шептал Констан Бруно, спокойно глядя на него и снимая брюки. Лексен смахнул их одежду на пол.

Они вновь сблизились. Их естественность, изначальная природа вновь встречаются. Констан желанен, но Лексен нерешителен. Он со смесью страха, страсти и нежности смотрит в глаза Дюмелю.

– Ты всё сделаешь правильно. Ты готов к этому. Уже был готов. В день нашего знакомства, – произнес Констан.

Сглотнув, Бруно скользнул по телу Дюмеля ниже. Констан видел и чувствовал готовность еще робеющего Лексена. Тот нагнулся и, выдохнув, медленно вошел в Констана. С каждой секундой души обоих наполнялись волнением, грудь разрывало от жара, сердце стучало в горле.

Дрожащий от возбуждения Бруно горящими глазами смотрел в лицо Дюмелю, сдавливая руками его талию. Тот нежно обвил его плечи и кивнул. Лексен, не сводя с него взгляд, задвигался, покачиваясь. С каждой секундой в глазах юноши искра разгоралась всё больше, а движения становились увереннее.

Вскоре оба тихо постанывали от удовольствия. Бруно поднял лицо и глотал воздух через открытый рот. На его раскрасневшемся лице выступил пот. Грудь блестела от выступивших мелких капель. Кровать поскрипывала. Но обоим было наплевать, что постояльцы верхних номеров, если еще не легли спать, могли услышать сторонние звуки, доносящиеся с мансарды. Бруно соскользнул ладонями с тела Констана и вцепился в изголовье кровати, найдя новую точку опоры.

Лексену казалось, что от бешеного сердечного ритма и кипящей внутри страсти он потеряет сознание. Когда он, опустошенный, обессиленный, но счастливый, упал на Констана, в его ушах стоял звон, в голове гудело, мир вокруг вертелся, сердце колотилось, выскакивая из груди. Он был, казалось, на грани сладкой смерти.

Оба шумно и глубоко дышали. Тела пылали, покрытые росинками пота. Они приходили в себя несколько минут, не в силах шевельнуться. Бруно лежал, уткнувшись Дюмелю в шею и обжигая дыханием горло. Констан обнял его, закрыв глаза и глубоко дыша.

– Тебе понравилось? – промычал Лексен между частыми вздохами, сглотнув.

– Мне было хорошо, – прошептал Дюмель.

– Тебе не было больно? – переведя дыхание, произнес Бруно.

Дюмель помотал головой на подушке, разметав свои влажные волосы. Лексен переместил голову на его груди и смотрел на крестик, прилипший к влажному телу.

Наконец Бруно оперся на одну руку и перекатился с Констана на кровать с ним рядом. Тот повернул к нему свое лицо. Лексен еще не мог успокоиться и прийти в себя, кажется, в нем сейчас смешалось всё – и триумфальная победа над собственным страхом, и радость яркой близости, и счастье нового опыта. Юноша закрыл глаза, выдохнул, спустил руку с кровати, нашарил на полу брюки и, подняв их, выудил из кармана спички и сигарету. Через пару мгновений он затянулся и выпустил вверх струйку дыма. Констан лежал рядом и, уронив одну руку себе на грудь, смотрел, как под потолок уплывает, растворяясь, сигаретный дым.

Пара минут прошли в молчании. Оба безмолвно лежали рядом, глядя в потолок и приходя в себя. Бруно выкурил одну сигарету. Констан изучал трещинки на потолке вокруг лампы. Потушив сигарету о железный каркас старой кровати, Лексен щелчком отбросил окурок в сторону.

– Ты никуда не спешишь? – произнес он, посмотрев в сторону Дюмеля. Тот отрицательно мотнул головой.

– Я обещал маме вернуться до десяти. Думаешь, успею? – Бруно вновь посмотрел на Констана.

– Смотря, сколько ты еще планируешь провести со мной, – ответил тот, поворачиваясь и оставляя легкий поцелуй на губах.

– Теперь я не боюсь. Потому что знаю: не смогу нанести боль, – уверенным шепотом заявил он.

– Я знал это с того самого дня, – вполголоса ответил ему Дюмель и накрыл его губы долгим и сладким поцелуем, который не отнимал, а, наоборот, прибавлял, восстанавливал силы. Одновременно ощутив прилив энергии, готовые продолжить, они обнялись и вновь воссоединились, предвкушая новый чувственный взрыв.

* * *

…Когда Дюмель открыл глаза, Бруно исчез. Исчезла мансарда. Он вновь был в своей комнате, воздев глаза к потолку. Над кроватью на стене висело потемневшее от времени распятие. Оно здесь было с самого основания церкви. Каждое утро, открывая глаза после сна, его видел преподобный Паскаль.

Есть свободное время, чтобы посвятить себя чему-то важному и полезному. Например, обойти садик, осмотреться, предложить садовнику обработать куст или прочистить фонтан. Проверить цветы на могиле Паскаля. С помощью прихода спустя несколько дней после той ужасной трагедии Дюмель установил надгробную плиту из светлого камня лишь с именем почившего и датами его земного пути. Никаких высоких слов и библейских цитат – всё не из скупости: священник вел спокойную, тихую жизнь при своей же широкой отзывчивой душе и не любил многословия, особенно о себе. Вокруг надгробия Констан соорудил оградку и засадил его живыми цветами, следя, чтобы они каждый день тянулись к небу, жили, как жива его память о преподобном.

Служитель канцелярии прихода нашел Дюмеля у могилы. В руках он держал почтовое извещение. Констан, согнувшись, руками в защитных перчатках вырывал с корнем увядшие, погибшие цветы и бросал их на землю рядом с собой, чтобы потом отнести в компостную кучу в обтянутой сетками ржавчины железной бочке, расположенной в дальнем углу садика у оградной стены.

– На ваше имя пришла посылка, преподобный, – сказал молодой мужчина, протягивая листок со штампами и подписями Дюмелю. Тот с растерянным видом принял извещение, не сняв перчатки. Отправителем значился пересыльный почтовый пункт на границе с Бельгией. Сердце затрепетало. Бруно. Он так долго не получал от него известий, почти пять месяцев. Но верил, что с ним всё хорошо, потому что сердце не кололо, потому что Всевышний не подавал знаки, обозначавшие бы трагедию и потерю. Почему Лексен так долго не выходил на связь? И почему посылка, не просто одно бумажное письмо? Что может быть, из чего состоять послание военного времени от близкого человека прямиком с фронта? Решив, что он успеет вернуться до читки дневной молитвы, Дюмель сел на велосипед, имевшийся в его распоряжении, и помчался в почтовое отделение. В то самое, где когда-то работала мать Лексена…