Текст книги "Страницы жизни и борьбы"

Автор книги: Елена Стасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Опять за решеткой

Приехав в Питер, я явилась прямо на квартиру родителей. Но оказалось, что там только что побывала полиция. Все комнаты, кроме проходной столовой и комнаты, занятой стариком-лакеем Романом Васильевичем Смирновым, были запечатаны. Приехала я больная, с температурой около 40°. Роман Васильевич предупредил меня об обыске, и я отдала ему спрятать несколько экземпляров тезисов, так как он всегда был посвящен в мою нелегальную работу и не раз прятал мои вещи. Умывшись, я собиралась ехать к брату, но тут нагрянула полиция, осмотрела мои вещи, не нашла ничего, но все же арестовала меня и отвела в участок, дав, впрочем, мне возможность позвонить по телефону брату (мировому судье) о моем приезде и аресте. Брат тотчас приехал в участок, и я успела передать ему деньги (частью партийные) и различные адреса и дела, так что о моем аресте товарищи были тотчас уведомлены. Позднее эти деньги были переданы братом И. В. Сталину.

После двух недель сидения в предварилке и пересыльной тюрьме меня отправили в Тифлис (благодаря хлопотам отца и брата – на свой счет). Обстановка этой поездки была такова, что я свободно могла удрать. Брат предлагал мне это, хотя он и поручился за меня. Но я отклонила побег, так как была уверена в полной своей «чистоте», и только в охранном отделении в Тифлисе, увидав свой портфель с письмами и с архивом ЦК, переписанным моей рукой, я поняла, что села крепко.

Уезжая из Тифлиса, я передала все шифры и всю работу по переписке с ЦК Марии Петровне Вохминой, активному работнику нашей организации[19]19
  Впоследствии М. П. Вохмина, находясь в ссылке, вышла замуж за Михаила Дмитриевича Кретова (Николая Коростылева), работавшего в военной организации и осужденного на поселение. Коростылев погиб от рук колчаковцев, будучи председателем Совета в городе Канске. В настоящее время М. П. Вохмина – персональный пенсионер.


[Закрыть]. Ей же я оставила для руководства письма Н. К. Крупской, переписанные моей рукой с подлинников, написанных химией.

Из личной переписки я хранила только письма моего мужа Константина Алексеевича Крестникова. Письма эти всегда помещались в маленьком черном кожаном портфеле, с которым я никогда не расставалась. Зная, как я дорожу письмами и опасаясь моего ареста, т. Вохмина, когда я уезжала из Тифлиса, убедила меня оставить ей мой портфель с тем, что она передаст его на хранение знакомой француженке. Но вместо этого она оставила его у себя и после моего отъезда вместе со своими нелегальными материалами, архивом переписки с Ильичем и рукописью Сурена Спандаряна снесла в виде большого пакета к одной своей знакомой, у которой в ту же ночь был обыск и все было найдено. Судя по всем данным процесса, можно было предположить, что эта женщина, муж которой был постоянно безработным из-за своей политической деятельности, рассмотрев по уходе Вохминой пакет и увидев, что в нем нелегальщина, просто донесла полиции, опасаясь, что в противном случае ее муж опять окажется без места.

На допросе в жандармском отделении я дала, конечно, только самые скудные показания о самой себе, о своих родных и т. д., а на вопрос о том, признаю ли я себя виновной по 102 ст. и в принадлежности к РСДРП, я ответила, что на этот вопрос предпочитаю ответить на суде.

После этого меня отвезли в тифлисскую губернскую тюрьму, но посадили не с политическими, а с уголовными. На другой день товарищи подняли скандал и требовали моего перевода к политическим. Явился начальник тюрьмы. Спросив, не досаждают ли мне уголовные, он повел меня в маленькую камеру, служившую амбулаторией, и сказал, что это единственная возможность поместить меня отдельно от уголовных. Я поняла, что тут я буду совершенно изолирована от товарищей, и заявила, что я предпочитаю не лишать арестантов их амбулатории и остаюсь в общей камере, но прошу дать мне в камеру книги из моего багажа, которые были пропущены петербургским жандармским управлением. Эта просьба была удовлетворена. Вся суть была, конечно, в том, чтобы изолировать меня от товарищей, но это администрации не удалось. Я узнала, во-первых, кто сидит, а, во-вторых, в чем суть обвинения. Изоляция имела большее значение для товарищей, чем для меня, так как я показаний не давала. Через два с половиной месяца, однако, я сообщила своему брату об условиях заключения и была переведена под давлением из Питера в общую камеру, где застала по моему процессу Веру Швейцер, Марию Вохмину, Арменуи Оввян. Здесь же были сестры Тер-Петросян – Джаваир и Арусяк – по делу побега их брата Камо[20]20
  Камо – партийная кличка т. Тер-Петросяна Семена Аршаковича (1882–1922), профессионального революционера, большевика. В 1905–1907 гг. деятельный организатор боевых дружин в Закавказье. Четыре раза был приговорен к смертной казни. Трагически погиб в 1922 г.


[Закрыть] из Михайловской больницы.

Сидя в тюрьме, я попыталась оформить свой опыт преподавания истории (в школе Общества учительниц в Тифлисе в 1907–1912 гг.) и написала учебник по истории первобытного человека. Вспоминаю, что начальник тюрьмы Рынкевич очень гордился тем, что у него в тюрьме сидит женщина, которая пишет учебник. Он рассказывал об этом позднее, когда был начальником тюрьмы в Варшаве. Будучи начальником тифлисской губернской тюрьмы, Рынкевич устроил мастерские для уголовных, так как считал, что бездеятельность разлагает человека и губит его в тюрьме.

Учебник я написала до конца и переслала рукопись своим родителям в Петербург. По моей просьбе они переслали ее в издательство «Задруга» в Москву, а оттуда пришел ответ, что она не годится для печати[21]21
  «Рассмотрев книгу г-жи Стасовой, озаглавленную „Учебник по истории первобытной культуры“, – говорилось в письме, – историческая группа книгоиздательства „Задруга“ пришла к следующему выводу. Книга написана живым, доступным языком и обнаруживает в авторе популяризаторские дарования, но вместе с тем она значительно отстает от многих выводов современной науки… По всем этим основаниям историческая группа, признавая в авторе способность к талантливому популяризированию и прекрасный стилистический дар, тем не менее высказывается за отклонение настоящей книги».


[Закрыть].

Крупным событием в нашей тюремной жизни было известие о неудавшемся нападении на денежную почту на Коджорском шоссе (в сентябре 1912 г.). Нападение совершили боевики под руководством Камо. В январе 1913 г. Камо был арестован и посажен в Метехский замок, а затем приговорен к смертной казни.

13 февраля 1913 г. исполнялось 300-летие царствования Романовых и ожидалась амнистия. В этот день нас, всех женщин, собрали во дворе и стали нам читать манифест. Мы не обращали никакого внимания на все статьи манифеста, а ждали только одного: распространяется ли амнистия на приговоренных к смертной казни, всех нас очень волновала судьба Камо. Оказалось, что смертная казнь заменяется вечной каторгой. Мы радостно вздохнули.

Наш суд был назначен на 1 мая 1913 г., но перенесен, так как, по словам защитников, судебная палата боялась, что мы устроим 1 мая демонстрацию в зале заседания. 2 мая 1913 г. состоялось первое заседание Тифлисской судебной палаты по делу Стасовой, Спандаряна, Швейцер, Оввян, Вохминой, Хачатуряна, Нерсесяна. Палата вынесла приговор: всем (кроме Нерсесяна) – ссылка на поселение с лишением всех прав состояния.

Положение мое перед судом было очень тяжелое. С одной стороны, согласно общей линии и по решениям партии, я считала необходимым держаться строго партийной линии поведения, т. е. заявить о том, что я социал-демократка, и заключительное слово использовать для принципиальной речи. Но, с другой стороны, я этим несомненно ухудшала положение всех остальных товарищей. Так как дело называлось «Процесс Стасовой и других», то я стояла во главе его, первая подвергалась допросам и, таким образом, как бы диктовала поведение остальным. Против меня были вполне конкретные улики: моя переписка с ЦК, мое письмо Вере Швейцер, найденное у нее в корзине для бумаг. В нем я сообщала о своем приезде и о дальнейшем маршруте. Письмо было за моей подписью (псевдонимом) – Зельма. Против Сурена Спандаряна выдвигалось обвинение в авторстве одного листка, рукопись которого была найдена в вещах Вохминой и который был написан И. В. Сталиным. Но следствием и экспертами было признано, что рукопись написана Спандаряном. По обычаям Тифлисской судебной палаты нельзя было женщине присудить больше, чем мужчинам, и, следовательно, ухудшая свое положение, я ухудшала положение всех мужчин.

Пришлось поэтому согласиться на полное неучастие в суде с отрицанием своей виновности по первому вопросу, но с признанием себя социал-демократкой. Моему защитнику Михаилу Вильямовичу Беренштаму предоставлялось право говорить о том, что с точки зрения закона (юридически) преступление не имеет состава. Речь М. В. Беренштама была очень умно и дельно построена, и так как предварительно я отняла у него все возможности говорить о нашей деятельности с политической точки зрения, мне не пришлось его останавливать и отказываться от его защиты.

Как потом мы узнали, голоса судей разделились: коронные судьи были за каторгу мне, сословные представители – за поселение; решил голос председателя, который пожалел моего отца. «У такого благородного отца, – сказал он, – такая мерзавка дочь! Дадим ей поселение».

Один из судей написал протест и настаивал на каторге для меня. Адвокаты смеялись, говоря, что, должно быть, в свое время я ему отказала на каком-нибудь балу в кадрили или в мазурке. Я его действительно знала. Он был однокашником моего брата Андрея, учившегося на юридическом факультете Училища правоведения.

А. Оввян подавала кассацию, так как она была к делу не причастна и к партии еще в то время не принадлежала, но кассация была оставлена без последствий.

В августе Спандарян, Швейцер, Хачатурян и Вохмина пошли на поселение, а я осталась еще в губернской тюрьме, так как приговор суда обо мне, как о дворянке, должен был быть утвержден царем.

В сентябре состоялась конфирмация (утверждение) моего приговора. Зная, что Арменуи Оввян очень невыдержанный человек, я просила через товарищей, приходивших ко мне на свидания, чтобы меня отправили вместе с нею. Из тех же соображений я попросила, чтобы мне достали книжечку, где излагались все требования, которым должен был подчиняться следующий по этапу арестант, а также те обязанности, которые возлагались на сопровождающих этап солдат.

Сибирская ссылка

Из Тифлиса мы с Оввян 25 ноября двинулись в путь по этапу через Баку, Ростов, Козлов (Мичуринск), Ряжск, Самару (Куйбышев) и Челябинск в Красноярск. Отсюда наш этап отправили в Канск. Местом ссылки мне было назначено село Рыбное, Канского уезда, Енисейской губернии.

По дороге мне часто приходилось спорить с сопровождающими солдатами, когда они хотели сократить паек – те 15 или 10 копеек, которые нам полагались на покупку хлеба или чего-либо другого на станции. Потом один из моих спутников, ехавший до Самары в другом вагоне, рассказывал:

– К нам в вагон пришел ваш конвоир и сказал нашему старшему: «Ну, и бабу же я конвоирую: она все законы знает, и прямо так и сыплет, так и сыплет: параграф такой-то, пункт такой-то!».

От Самары мы уже ехали в одном вагоне со многими политическими. Был среди них Вениамин Михайлович Свердлов (брат Якова Михайловича). Его в пути все называли «лордом», так как он перед тем побывал в Англии и носил какой-то плащ. Был в числе политических Михаил Дмитриевич Кретов (Н. И. Коростылев).

Добрались мы до Красноярска и здесь просидели в пересыльной тюрьме недели две или три. Ежедневно мы по очереди выносили парашу и приносили воду в бак. В Красноярск родные прислали мне полный комплект одежды и зимнее пальто взамен арестантского халата и тулупа. Среди уголовных прошел слух о том, что я какая-то важная особа, и товарищи политические из верхней камеры (они помещались во втором этаже, а мы – в нижнем), приходя поговорить через дверь на внутренней лестнице, смеясь говорили, что вот, мол, парашу выносит «баронесса».

В один прекрасный день, выйдя на прогулку, мы увидали, что снег весь покраснел. Оказалось, что мужчины разобрали нары, вынесли доски и выколотили их на снегу, и он покраснел от раздавленных клопов. Мужчины вымазали пазы от досок керосином и пожгли клопов в пазах. Мы, женщины, не могли этого сделать, так как женщин-политиков было всего 3–4 человека, а уголовные заявили: «Не мы развели клопов, а люди до нас, не мы будем чистоту наводить». Набирались мы и вшей в невероятно большом количестве и на каждом этапе занимались очисткой белья от этой нечисти, но, и придя к месту ссылки, пришлось всю одежду и белье выжаривать, чтобы избавиться от бесчисленных тварей.

Из Красноярска до Канска нас везли еще по железной дороге, а там уже на санях. Привезли меня и Оввян в село Рыбное, Канского уезда, которое было этапным пунктом по знаменитой «Владимирке». Это было большое село, славившееся своим хлебом. Меня оставили в этом селе, а Арменуи перевели в Абан. Кретова-Коростылева направили в Перово, где была моя однопроцессница Мария Петровна Вохмина.

Тотчас после суда я стала размышлять – останусь ли я в Сибири, в ссылке, или же сбегу. В конце концов я решила остаться в ссылке. Бежать можно было только за границу, так как в России я была слишком хорошо известна. Но что стала бы я делать за границей? Я не теоретик, не литератор, и, следовательно, пробыв короткое время за границей, я вернулась бы в Россию и опять провалилась бы, а в результате – каторга. Вместе с тем я знала, что в ссылке находится много товарищей, которые вследствие тяжелых условий жизни или просто гибнут, или спиваются, или мельчают и тоже пропадают для движения. Партия не имеет достаточных сил, чтобы заботиться о ссыльных. Надо попытаться собрать все силы товарищей, которые не опустились, объединить их, создать прочную организаций), поставить типографию и таким образом работать для движения, с одной стороны, а с другой – вытащить из болота тех, кто не погряз еще окончательно в тине, и сохранить их для будущих революционных битв. Так я и решила.

Прибыв в Рыбное 9 (22) января 1914 г., я постаралась сейчас же познакомиться с товарищами. Оказалось, что здесь большая колония ссыльных – как социал-демократов, большевиков и меньшевиков, так и эсеров. Среди товарищей ссыльных, еще сохранивших душу живу, были: Иван Иванович Панкратов, Федор Иванович Клименко, Петрашкевич, Матус, Левертовский, Илья Белопольский, а также вновь прибывшие Черепановы. Первоначально мы создали организацию помощи ссыльным, так как часть их не имела заработка и голодала, а другие все же заработок имели.

Положение ссыльных было двоякое: ссыльнопоселенцы имели право устраиваться на любую работу, кроме преподавательской, а административно-ссыльные получали какое-то грошовое пособие (не помню сейчас точную сумму), и на работу их не принимали. По поводу запрещения преподавательской работы хочется сказать несколько слов. Сил педагогических в Сибири было очень мало, а потому мы, ссыльные поселенцы, все же занимались преподаванием, и нас использовало наше непосредственное начальство или с его ведома другие лица. Так, в селе Рыбном я преподавала немецкий язык заведующему почтовым отделением, так как он хотел получить более высокий разряд, для чего нужно было знание иностранного языка. В селе Бее, Минусинского уезда, моей ученицей была дочь попа, которую я готовила в четвертый класс гимназии. В селе Курагине моими ученицами были дочь урядника и дочь почтового чиновника – тоже подготовка в четвертый класс гимназии. Недавно, после моего 80-летия, разыскал меня и поздравил один из моих ачинских учеников.

В созданную нами организацию взаимопомощи каждый вносил посильную сумму. Административно-ссыльные могли вносить хоть 10 копеек, но это был членский взнос, и, следовательно, человек пользовался всеми правами члена, а не был «на милости» у имущих.

Мне пришлось писать немало писем в разные края и страны с просьбой о денежной помощи ссыльным. Писала я и в США, где выходил журнал (или газета) «Новый мир». Об этом сохранилось даже документальное свидетельство – мое письмо в «Новый мир», напечатанное в американском органе МОПР в 1933 г., в день моего 60-летнего юбилея.

Затем мы поставили вопрос о культурных задачах, и тут тотчас же произошла группировка по партийной принадлежности. Образовалась группа большевиков, создали нечто вроде школы, читали рефераты, выписали нашу большевистскую газету и журнал «Просвещение» и стали даже отзываться на события внешней жизни резолюциями, подписывая их «группа ссыльных одной из волостей Канского уезда».

Конечно, одним своим селом мы не ограничивались, а имели сношения и с другими селами. Я пыталась завязать сношения с селами всей Енисейской губернии, где оказывались товарищи, мне знакомые, или через знакомых. Связи были даже в Иркутской и Томской губерниях.

1 мая мы устроили маевку. Жило нас в Рыбном большевиков, меньшевиков и эсеров около 40 человек. Маевку мы проводили совместно. Нужно было усыпить бдительность пристава и двух стражников, которые, конечно, получили строгий приказ «пресечь» всякую демонстрацию, манифестацию и вообще «сборище». Было решено небольшими группами, в 2–3 человека, и в одиночку отправляться гулять в самых разнообразных направлениях в тайгу, а там сойтись на определенной полянке, хорошо замаскированной деревьями, но вместе с тем расположенной так, что мы видели окрестности и дороги. Это давало нам возможность наблюдать за полицией, и мы действительно видели, как стражники рыскали по всем дорогам и искали нас, но так и не нашли.

Собравшись на поляне, мы выслушали выступления двух-трех товарищей, затем пели революционные песни, а затем каждый, кто хотел, рассказал о тех маевках, в которых ему пришлось принимать участие. В том же порядке, как пришли, мы разошлись и вернулись в село.

И вдруг в конце июня – у меня обыск, безрезультатный, конечно. Еще через несколько дней пристав вызвал меня к себе и объявил, что я высылаюсь в гиблый Туруханский край и что на сборы дается мне 2 часа. Таким же образом был выслан в Туруханский край Сурен Спандарян. Стражник, который повез меня на станцию Уяр, откуда поездом доставил меня в красноярскую пересыльную тюрьму, спрашивал по дороге, почему меня высылают, ему это, дескать, совершенно непонятно, так как пристав только несколько дней тому назад спрашивал его о новых ссыльных, и он ответил приставу, что, кроме похвалы, он ничего сказать не может, что я, в частности, никуда даже не хожу, кроме как на почту. А я уезжала несколько раз в Перово, в Нельское и даже в Канск. Ясно было, что поступил какой-то внешний донос. Теперь я предполагаю, что как высылка из Рыбного, так и удаление меня из Ачинска и обыск в Курагине были произведены по указаниям или по доносам Малиновского, на имя которого посылались мною резолюции и сообщалось о положении в ссылке. Туруханск был мне, однако, заменен по состоянию здоровья селом Бейским, Минусинского уезда.

Находясь в красноярской тюрьме, я узнала от тюремного надзирателя о том, что началась война с Германией. Уже в тюремной камере у нас пошли разговоры о том, как же мы, большевики, относимся к войне. Споры были большие, и не сразу мы поняли линию В. И. Ленина, т. е. позицию «война – войне». Помню, что когда меня везли из Минусинска, куда меня доставили из Красноярска на пароходе, то мы остановились в селе Шушенском для смены лошадей. Там я встретилась с кем-то из местных ссыльных большевиков, который уже совершенно определенно разъяснил мне ленинскую позицию.

Здесь мне хочется рассказать о том, как я «плыла» из Красноярска в Минусинск по Енисею. Поместили меня, конечно, внизу, где видеть берега реки можно было только через круглое окошко. Берега Енисея были так интересны, что я буквально весь день простаивала у окна и достоялась до боли в затылке. Смотришь на берег и видишь пласт ляпис-лазури, а там еще более мощный пласт малахита. Просто глаза разбегались. И думалось о том, какие неиссякаемые богатства таят Енисей и Сибирь.

Енисей, как и другие сибирские реки, имеет свои особенности. Так, например, половодье наступает два раза. Сначала тают степные снега, а их за зиму насыпается достаточно, так как уже к 1 октября выпадает снег, или, как говорят сибиряки, «покров землю покрыл» (по христианской религии 1 октября – праздник «Покрова»). А затем солнце добирается до снега в лесу, в тайге поместному, и тогда опять половодье – «таежное». В 1916 г. весна была запоздалая. Помню, отправились мы на маевку по снегу. В этот год оба половодья слились, и Енисей разлился так, что вырвал телеграфные столбы. Минусинск недели две был оторван от внешнего мира, так как и почтовое сообщение, шедшее от Ачинска по тракту, тоже прекратилось. Разлив был такой, что пароход приставал не у пристани на берегу, как обычно, а причаливал к центральной площади у местного собора.

В селе Бее я не нашла никого из ссыльных, кроме одного товарища, работавшего в нескольких верстах от села на заимке. Позднее в Бею приехал ссыльный большевик Андрей Петрович Спунде. Но у меня быстро установились связи с Минусинском, и я начала переписываться с В. А. Ватиным (Быстрянским), врачом П. А. Голубковым и с Я. М. Свердловым, находившимся в Туруханске.

До весны я прожила в Бее, а потом получила право поехать в Ачинск, куда ко мне должны были приехать на свидание «престарелые родители», как я писала в своем прошении. Там я быстро устроилась на работу в каком-то учреждении, где пригодилось мое знание иностранных языков, и, кроме того, я давала уроки. Вела я там и партийную работу, так как в Ачинске было много военнопленных и солдат, среди которых мы, большевики, распространяли листовки.

Из Ачинска, как и из Беи, я рассылала переписанные от руки статьи из наших большевистских органов и вообще сообщения большевистского центра. Кончилось это тем, что пришло распоряжение о высылке меня в село Курагино, Минусинского уезда. По пути туда я добилась в Красноярске приема у губернатора, которому я жаловалась на высылку, говоря, что он лишил меня заработка. Губернатор сказал мне на это, что у меня слишком большая переписка. Дело было именно в тех письмах, в которых я рассылала материалы. Письма эти я отправляла заказными, так как за каждое недоставленное почтой заказное письмо она обязана выплачивать автору письма 10 рублей. Оказывается, письма перлюстрировались, но посылались адресатам, чтобы не вводить почту в расход.

Из Курагина удалось установить более прочные связи с Минусинском. Здесь уже мы вместе с В. А. Ватиным, П. А. Голубковым и другими товарищами стали вести определенную «пораженческую» кампанию посредством писем-прокламаций. Мы составляли эти письма и затем, после общей редакции, переписывали от руки. Они делали это в Минусинске, а я – в селе Курагине. В этом помогала мне Эмилия Солин (ссыльнопоселенка, погибшая впоследствии во время колчаковщины), потом мы привлекли к этому делу И. С. Бузулаева, местного жителя, который служил в каком-то минусинском учреждении и имел в своем распоряжении пишущую машинку. Этих бюллетеней мы выпустили, если мне не изменяет память, шесть или семь. Рассылали мы их главным образом по Сибири, но попадали они и в Европейскую Россию.

Осенью 1916 г., возвращаясь в Петербург, я захватила с собой комплект этих бюллетеней. Мне удалось провезти их в коробке с двойным дном, которую сделал мне один из ссыльных товарищей. В Петербурге я передала эти бюллетени Шляпникову, который был тогда членом Русского бюро ЦК. Дальнейшая их судьба мне неизвестна[22]22
  В 1956 г. ко мне обратился один товарищ из Красноярска, который пишет историю этого края. Я рассказала ему о наших бюллетенях, но разыскать их ему не удалось. Писала я по этому поводу в Красноярский и в Минусинский местные архивы, но и здесь их не нашли.


[Закрыть].

Основной задачей этих писем было осведомление ссыльных о большевистской позиции по вопросу о войне. В них мы проводили ленинскую линию «война – войне». В них же было определено наше большевистское отношение к мобилизации административно-ссыльных в 1916 г. Между нами и меньшевиками шли споры об отношении к этой мобилизации. Меньшевики не желали идти в армию, говоря, что, если у них, административных ссыльных, отняты гражданские права, то нечего им нести и обязанность военной службы. Мы же говорили, что эта мобилизация дает нам, большевикам, возможность вести широкую агитацию и пропаганду в рядах царских войск против этой войны. Наша линия в Минусинске восторжествовала.

Такую переписку мы вели все лето 1916 г. Но я лично вела еще и другую переписку: из нашей заграничной партийной газеты «Социал-демократ», которую мне присылал для прочтения Яков Михайлович Свердлов, я переписывала все материалы о женской конференции в Берне, а потом и о конференциях в Циммервальде и Кинтале. Все эти материалы также рассылались по Сибири.

До тех пор Я. М. Свердлова я лично не знала, не встречалась и не переписывалась с ним, хотя, конечно, и он был в числе корреспондентов Русского бюро ЦК партии, секретарем которого я состояла до ареста. Начавшаяся в Сибири переписка наша, кроме личных писем, которые мы писали друг другу, интересна тем, что мы сообщали по всем имеющимся у нас адресам ссыльных товарищей весь партийный материал, который поступал в наше распоряжение. Яков Михайлович немедленно пересылал его мне, а я переписывала его бесконечное число раз для отдельных товарищей. Бывало и так, что я получала какие-либо печатные партийные материалы, и тогда я, сняв для себя копию, посылала их Якову Михайловичу. У него был свой список адресатов, а у меня свой, и таким образом Сибирь обслуживалась нами совместно.

Всех писем Якова Михайловича я, конечно, не помню, но у меня ясно сохранилось в памяти письмо, в котором он писал, что занят чтением переписки Герцена и Огарева и что, читая эти письма, он ясно представляет себе тогдашние времена. К этому он добавлял, что вот теперь, получая письма товарищей, он должен их уничтожать, и вследствие этой печальной необходимости для будущих поколений не сохранятся документы, характеризующие эпоху. Я. М. Свердлов не мог сохранять письма, так как они являлись бы материалом, обвиняющим корреспондента. Мы не были гарантированы от обысков. Они часто бывали у ссыльных.

Один такой обыск был, например, у меня в конце августа или начале сентября 1916 г. Вечером, как раз, когда я сидела за перепиской какой-то статьи из «Социал-демократа», ко мне нагрянула полиция. Я успела набросить на бумаги свою шаль и открыла дверь, а затем мне удалось незаметно сесть на газету, а шаль я накинула на плечи. Кое-какой материал у меня был спрятан в шкатулке с двойным дном, и в общем обыск не дал ничего.

Переписка, которая тогда велась, имела огромное значение для нас. Это были своего рода партийные директивы, и ими руководствовались ссыльные Иркутской и Енисейской губерний. Переписка эта давала нам большое удовлетворение, так как чувствовалось, что партийные связи не прерываются, что дело растет, что настроение крепнет.

* * *

В сентябре 1916 г., откопав статью закона, согласно которой ссыльнопоселенец, отбыв некоторый срок ссылки, имел право на «отпуск» к престарелым родителям в Европейскую Россию, я уехала на 4 месяца в Петербург. Товарищи не верили, когда я нашла эту статью, и смеялись над моими «юридическими» изысканиями, но, убедившись на практике, что я права, последовали моему примеру. Так, например, уехал к своей матери в Киев В. А. Ватин (Быстрянский).

Поездка из Красноярска до Петербурга навсегда осталась у меня в памяти. Все вагоны третьего класса были переполнены солдатами-сибиряками, возвращавшимися из отпуска на фронт. По подсчету одного из солдат, нас в вагоне было 175 человек, вместо обычных 40. Как-то при смене поездной бригады кондуктор, хотевший было проверить пассажиров, пройдя кое-как одно отделение, махнул рукой, отдал свой фонарь (дело было под вечер) в руки кому-то из пассажиров, чтобы иметь возможность повернуться, и вылез с трудом на площадку.

Из осторожности я долго не говорила солдатам, что я политическая ссыльная, хотя отношения с самого начала были очень дружественные. Навсегда остались у меня в памяти беседы с солдатами. В них выявлялось настроение не только того солдата, с которым шла беседа, но и той части, в которой он служил. Охоты воевать не было ни у кого. Все были уверены в поражении России, но ехали они все же на фронт, так как дисциплина еще не была окончательно подорвана, хотя прежнего беспрекословного подчинения уже не было.

Очень интересной была встреча в вагоне с несколькими немецкими пленными где-то под Пермью. Эти пленные работали на каком-то заводе и ехали в Пермь покупать не то продукты, не то материал для работы. Солдаты сейчас же забросали их вопросами о настроении немцев в армии, и видно было по всей беседе, что нет никакой вражды, никакого озлобления, а скорее взаимная жалость.

У солдат была в распоряжении одна верхняя полка, вот мы с ними условились, что, после того как они выспятся, они будут пускать меня спать. У меня было только крошечное место для сидения. Когда ночью все располагались на ночлег, то я не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Каждое утро (путь продолжался 7 суток) солдаты говорили мне: «Ну, мамаша, теперь твой черед, ложись слать». Когда они, наконец, дознались, что я политическая ссыльная, то отношение их ко мне стало еще лучшим. Начались расспросы о всевозможных политических и иных делах. Так мы и доехали до Петербурга.