Текст книги "Страницы жизни и борьбы"

Автор книги: Елена Стасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

К памяти Глинки, которого В. В. Стасов знал с молодых лет, он относился, как к святыне. Хорошо помню, как в юбилейный день первого представления «Руслана и Людмилы» Владимир Васильевич затеял поднести Л. И. Шестаковой, сестре М. И. Глинки, огромную звезду из разноцветных лент, на которых были бы вышиты или нарисованы отдельные мотивы из «Руслана и Людмилы». На мою долю выпало вышить золотом на лиловой ленте мотив «Тихий сон, успокой сердце девы».

Вспоминается, как Владимир Васильевич слушал музыку. Вот, например, играют 6-ю симфонию П. И. Чайковского. Владимир Васильевич сидит с закрытыми глазами, и видно, что он все забыл и целиком ушел в эти удивительные звуки. Или исполняется «Богатырская симфония» Бородина, и он рукой подчеркивает знаменитые «клеванья»[4]4
  В. В. Стасов называл «клеваньями» в скерцо 2-й симфонии Бородина нисходящие акценты духовых инструментов на общем фоне звучания всего оркестра в быстром темпе.


[Закрыть] А. П. Бородина.

В моем распоряжении находится одно письмо Владимира Васильевича, где он пишет проект для либретто предполагавшейся оперы А. К. Лядова «Зорюшка» по тексту сказки Даля. Какая огромная фантазия, какие блестящие характеристики действующих лиц дает он либретистке (сестре моей. – В. Д.). В них сказывается неиссякаемая энергия и неукротимое желание помочь созданию нового произведения русской музыки.

А вот и еще момент. Дача В. В. Стасова в Сторожиловке по Финляндской железной дороге. Ждут приезда Ф. И. Шаляпина. У калитки сада Владимир Васильевич водрузил огромный флаг с изображением сирены, так как он называл Шаляпина «моя сирена». И вечер, весь заполненный дивным голосом Федора Ивановича, его неповторимым исполнением романсов и арий.

Жизнь в семье, отличавшейся всеми лучшими чертами, свойственными прогрессивной русской интеллигенции 60-х годов, постоянное общение с избранными в культурном и художественном смысле людьми, несомненно, оказали на меня большое влияние. Помню, что во мне стало все сильнее и сильнее говорить чувство долга по отношению к «народу», к рабочим и крестьянам, которые давали нам, интеллигенции, возможность жить так, как мы жили.

Мысли эти о неоплатном нашем долге сложились, конечно, отчасти и под влиянием чтения. Оглядываясь назад, я вспоминаю, какое впечатление произвела на меня книга Иванюкова «Падение крепостного права в России». Она указала мне на пробел в моем образовании, и я принялась за изучение «Истории крестьянства» Семевского. Очевидно, что результатом всей внутренней работы плюс события внешней жизни, в которых немаловажную роль в то время играли студенческие демонстрации и избиение студентов полицией, заставляли меня искать приложения своих сил в практической работе.

В начале 90-х годов прошлого столетия я учительствовала в женской Воскресно-вечерней школе Технического общества в Петербурге, на Лиговке. Ученицами школы были главным образом работницы с текстильных и табачных фабрик. Таким образом, мое первое знакомство с рабочими произошло через школу. Как известно, в 1896 г. в Петербурге была забастовка текстильщиков с протестом против взимания штрафов. Забастовщики были тесно связаны с Глазовской школой для рабочих. В этой школе работали многие товарищи, связанные с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».

В обеих школах, т. е. в нашей (женской) и Глазовской (мужской), мы давали нашим ученикам книги: «На рассвете» Ежа, «Эмма» Швейцера, «Борьба за право» Францоза, «Овод» Войнич, «Спартак» Джованьоли, «Один в поле не воин» Шпильгагена, «Углекопы» Золя и т. п. Кроме того, многие произведения мы читали и разбирали с учениками, например «Лес шумит» и «Сон Макара» Короленко. Часть книг каждый из нас имел в своей личной библиотеке, часть мы доставали в библиотеке Н. А. Рубакина[5]5
  Рубакин, Николай Александрович (1862–1946), русский писатель и библиограф. Его основные труды – «Среди книг» (систематический обзор русской литературы по всем отраслям знания, около 20 тысяч книг) и «Россия в цифрах» – получили высокую оценку В. И. Ленина. Написал также ряд научно-популярных брошюр, главным образом по естествознанию и географии.


[Закрыть]. На уроках географии мы пользовались книгами Водовозовой «Жизнь европейских народов», которые, конечно, тоже читались наиболее развитыми учениками. Частенько мы направляли наших учеников в книжный склад и магазин А. М. Калмыковой, где они могли купить дешевые издания Комитета грамотности и других прогрессивных издательств.

Большую роль в нашей работе играл «Подвижной музей учебных пособий». Он был создан учительницами воскресных школ, так как мы испытывали большой недостаток в этих пособиях. Каждая из учительниц принесла то, что у нее было: кто гербарий, кто минералы, или спиртовые препараты, или волшебный фонарь и картины к нему, или иллюстрации, вырезанные из журналов и иллюстрированных изданий. Все это помещалось в небольшой комнате, которую выделил нам при своей библиотеке Н. А. Рубакин. Во главе Музея стояла учительница математики Мария Ивановна Стахова (она в свое время была моей учительницей). Все предметы из Музея выдавались, как книги в библиотеках.

Постепенно Музей разросся и занял в том же доме на Большой Подьяческой уже несколько комнат, а затем один из наших абонентов, графиня София Владимировна Панина, построила для Музея дом на углу Прилукской и Тамбовской улиц, с астрономической обсерваторией, лабораторией и большим зрительным залом. В этом-то доме в 1906 г. и выступил В. И. Ленин под фамилией Карпова.

Средства для Музея собирались путем устройства лекций, лотерей. Средства нужны были в основном для оплаты квартиры и немногих служащих, так как в общем работа велась основателями Музея бесплатно.

При помощи двух сотрудников Музея: Федора Федоровича Ильина (поныне здравствующего) и Сергея Васильевича Меркулова я как-то получила одну из посылок нашей типографии – брошюру «Как русским сахаром откармливают в Англии свиней». Это можно было сделать незаметно, так как Музей получал посылки из провинции, а выносить пакеты из него тоже можно было открыто.

Работа в «Подвижном музее учебных пособий» и в вечерних школах столкнула меня близко и непосредственно с рабочими, а знакомство с Н. К. Крупской, А. А. Якубовой, 3. П. Невзоровой, Е. Д. Уструговой, В. Сибилевой сблизило меня с товарищами, работавшими уже на политическом поприще. Постепенно я начала работать в политическом Красном Кресте. Затем стала помогать товарищам в хранении литературы и архива партии (с 1896 г.). Одно время у меня хранились печать «Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса» и некоторые листовки. Был среди них листок с надписью синим карандашом «Петухи» – это было воззвание к рабочим фабрики Торнтона, написанное В. И. Лениным А название «Петухи» ему дали за то, что он звучал, как предрассветный петушиный крик. В числе брошюр были: «Рабочий день», «Как держать себя на допросе» Бахарева, «Пауки и мухи» Вильгельма Либкнехта, «Кто чем живет» Дикштейна и др.

Эта работа привела к тому, что в конце января или в начале февраля 1898 г., после одного из провалов товарища, заведовавшего складами литературы, Петербургский комитет партии поручил мне ведать всей техникой Комитета. Поэтому я и считаю временем вступления в партию – 1898 год.

В 1899 г. в связи с голодом в Уфимской губернии я решила поехать туда и устроить столовые для крестьян. В Уфе в ссылке жила мой большой друг Елена Дмитриевна Устругова (по мужу Плаксина). От нее я узнала о голоде в этой губернии. Вот я и собрала крупную сумму денег и поехала в Уфу. Там было установлено, что в Стерлитамакском уезде, в районе «заштатного» города Заинска, помощь особенно нужна. «Заштатным» Заинек был объявлен за то, что принял Пугачева. Деревни там были башкирские, но население называло себя «крящен», т. е. крещеными, что было произведено Екатериной II.

Как же я объяснялась с населением, которое не говорило по-русски? Нашелся старый крестьянин, отбывший в свое время 25-летнюю военную службу. Вот он и был моим переводчиком. Я сравнительно быстро усвоила ряд слов, которые были особенно нужны, и к концу моей жизни там крестьяне говорили: «Тетей Елена татарча блям», т. е. «Сестра Елена понимает по-татарски». Ну, а я на это отвечала: «Белмием», т. е. «не понимаю».

В этот год была засуха, и крестьяне служили молебны на полях, призывая господа бога послать им дождь. Но дождя не было, и тогда крестьяне с разрешения местного священника исполнили дедовский обычай – «байрам»[6]6
  См. В. И. Ленин, Соч., т. 2, стр. 66–70.


[Закрыть].

На берегу речушки раскладывались костры. Во время женского «байрама» варилось пшено, и надо было, когда гуляли вокруг костров, незаметно облить соседку водой («как ты стала мокрой, такой мокрой пусть будет и земля»). Во время мужского «байрама» варилась баранина и также обливали друг друга.

Крестьяне, видя, что рассчитывалась я в столовых серебряными деньгами с изображением на них Николая II, решили, что я ни больше ни меньше, как «тетка царя» и что это он прислал меня. Помню, что вот эта темнота и приверженность к царю были одной из причин, которые навсегда оттолкнули меня от «хождения в народ».

Мало-помалу моя работа в партии расширялась, и в моем ведении были не только склады литературы, но вообще все, что касалось технической стороны работы Петербургского комитета, т. е. обеспечение всевозможных квартир для собраний, явок[7]7
  Явкой называлась квартира или другое место, в котором члены подпольной организации в определенные часы и дни могли встретиться с секретарем или с кем-либо из руководителей организации. Из конспиративных соображений явки часто менялись.


[Закрыть], ночевок, получение, хранение и печатание листовок, снабжение литературой местной организации, установка техники (гектографов, типографий). Несколько позднее на меня была возложена переписка с партийными организациями России и с заграничным центром. Одновременно я входила в финансовую комиссию, добывавшую средства для партии, что делалось путем устройства концертов, лекций, продажей фотографий, печатанием открыток и т. д.

Агент «Искры»

С момента возникновения «Искры» и начала борьбы по собиранию и созданию партии я была агентом «Искры». Поэтому относительно получения литературы мне хочется здесь рассказать подробнее. Способов транспортировки было много. Я остановлюсь только на наиболее распространенных.

Из Швейцарии мелкий транспорт литературы получался так: склеенные экземпляры газет, напечатанные на специальной тонкой бумаге (которую англичане употребляли для своих «миссионерских» изданий), заделывались в переплеты невинных детских книг или каких-либо альбомов. Сняв переплет, можно было размочить в теплой воде газеты, отделить лист от листа, просушить и свободно читать их.

Специальная мастерская на Бассейной улице (ныне улица Некрасова) получала аляповатые гипсовые фигуры, в которые заделывалась нелегальная литература, а потом, после изъятия литературы, эти фигурки продавались на улицах Питера.

Близость Финляндии к Петербургу давала возможность Центральному и Петербургскому комитетам РСДРП использовать особое положение Финляндии, имевшей свою конституцию и свободно получавшей через Швецию и Норвегию все издававшееся в Европе. В начале 900-х годов мы стали получать литературу через Финляндию. Вначале мы получали ее в очень небольшом количестве при посредстве сочувствующих нам кондукторов, кочегаров и машинистов Финляндской железной дороги. Эта литература шла через Швецию, где всем транспортом ведал литератор Конни Циллиакус. Он совершенно не разбирался в русских политических партиях, считал их все «революционными», и мы частенько получали вместо ожидаемых большевистских изданий издания меньшевиков, бундовцев, социалистов-революционеров или «экономистов». У нас не было ни малейшего желания нагружаться этой литературой, подвергаться из-за нее риску быть арестованными на станции Белоостров. Но отказ взять у товарищей финнов в Куоккале, Териоках или в Выборге привезенную литературу привел бы к тому, что они отказались бы впредь перевозить литературу из Гельсингфорса. Это грозило остановить доставку из Стокгольма и погубило бы весь контрабандный транспорт литературы. А ведь наши организации так в ней нуждались.

Необходимо было поставить дело транспорта так, чтобы мы могли быть уверены во всем пути, начиная от Женевы, где печаталась литература, и до самого Питера.

В самой Финляндии существовали в то время группировки «активистов» и «пассивистов». Одни боролись за независимость Финляндии активными путями (главным образом путем индивидуального террора), другие – пассивно (через печать). Обе группы охотно помогали русским революционерам; при их посредстве мы находили достаточное количество нужных нам квартир, адресов и т. д., чтобы получать литературу, давать явки, прятать нелегальных товарищей, бежавших из тюрьмы и пробирающихся за границу.

Одним из самых активных наших помощников того времени был журналист Артур Неовиус, высланный из Финляндии и поселившийся в Стокгольме. Через него шла переписка Петербургского комитета партии с Ильичем и Надеждой Константиновной. В письме в Женеву от 4 февраля 1905 г. я дала адрес Неовиуса Надежде Константиновне с просьбой выслать на его адрес «Вперед» и указывала, что лучше всего вкладывать «Вперед» внутрь какой-нибудь легальной иностранной газеты, которая пересылалась бандеролью.

Массовая пересылка литературы багажом шла в адрес «Народного дома» в Стокгольме и оттуда на пароходах «Борэ I» и «Борэ II» направлялась в Гельсингфорс, а затем в Выборг. С «Народным домом» мы были связаны непосредственно через руководителя социал-демократической партии Швеции Брантинга.

Недалеко от почтовой и таможенной станции Коркиямякки находилось имение Кириасалы Софии Игнатьевны Бурениной, матери Николая Евгеньевича Буренина, ставшего активным работником нашей партии[8]8
  Н. Е. Буренин носил кличку «Виктор Петрович», т. е. имя и отчество черносотенца-писателя В. П. Буренина. А еще мы звали его «Небуренин», присоединив к его фамилии первые буквы его имени (Николай) и отчества (Евгеньевич).


[Закрыть]. Это имение сослужило большую службу в деле транспорта литературы. Н. Е. Буренин организовал для местных жителей, в том числе и для таможенников, чтения с волшебным фонарем, который он получал из «Подвижного музея учебных пособий» в Петербурге. Буренину приходилось через станцию Коркиямякки в санях или на телеге привозить фонарь и картины и отвозить их обратно. Он так часто это делал, что в конце концов таможенники перестали его досматривать; и вот он на обратном пути привозил в Петербург нашу нелегальную литературу.

Однажды мне самой пришлось поехать за литературой, потому что Буренин не мог поехать, а литература нам срочно была нужна. Я приехала в виде гостьи в Кириасалы. На обратном пути Буренин посадил меня в телегу на ящик, и я спокойно привезла литературу на дачу около станции Парголово. А уж с дачи мне предстояло перевезти ее к себе на квартиру в Петербург. Но везти ее в ящике нельзя было. Я переложила всю литературу в портплед и в большую деревянную коробку из-под шляпы и благополучно довезла до своей квартиры. Но когда я вошла в подъезд, то ремни коробки не выдержали тяжести и лопнули, а литература веером высыпалась к ногам нашего швейцара (служившего когда-то в Преображенском полку). Ну, думаю, – пропала. Но швейцар и его жена сделали вид, что ничего не заметили, и даже помогли мне подобрать литературу. Я поднялась домой, вызвала товарищей, и через час у меня ничего не было.

Оказалось потом, что этот бывший преображенец сочувствовал мне и моему брату, и, когда были шпики, он предупреждал брата. А после Октября 1917 г. он пришел ко мне, чтобы я его защитила, потому что его, как бывшего преображенца, «прижимали».

В Выборг литературу привозили железнодорожники Финляндской железной дороги. Здесь был книжный магазин, в который она поступала и откуда мы должны были ее получать. Из Выборга я ее привозила в дачные места, а потом от дачников ее забирали разносчики литературы и привозили в Петербург. При этом приходилось прятать литературу под одежду, а не везти ее пакетами, поскольку все дачные места, вроде Мустамяки, Куоккала, Териоки, Оллила и других, находились на территории Финляндии и в Белоострове приходилось подвергаться таможенному осмотру. Таможенники обязаны были просматривать все пакеты и, несомненно, задерживали бы литературу.

Был у нас и специальный способ получения литературы с вокзалов в тех случаях, когда она прибывала багажом. В Петербурге была артель посыльных, или, как их называли, «красные шапки». Одному из товарищей вручалась накладная на багаж. Ему надлежало нанять посыльного с тем, чтобы тот поехал на городскую станцию, а самому следить за посыльным: за тем, как он выйдет из вокзала, будет ли кто-нибудь его сопровождать и т. д. Увидев, что все благополучно, он немедленно спешил на ту квартиру, где я его дожидалась.

При выносе литературы ее полагалось всегда нагрузить на себя. Выносить пакеты в руках нельзя было, так как пакет привлекал внимание шпионов. Итак, люди нагружались и уходили поодиночке. Я уходила последней, чтобы унести всю оставшуюся литературу. У меня выработалась привычка – никуда не ходить без портфеля. Даже в театр или в концерт я шла с портфелем, и вследствие этого я и у шпиков была отмечена как «девушка с портфелем». Когда я знала, что мне предстоит нести литературу, то дома я набивала портфель мятой бумагой, чтобы сделать его пухлым, и на улице я время от времени перекладывала его с руки на руку, как очень тяжелый. Ну, а набив его литературой, я уже естественно перекладывала его с руки на руку.

Товарищи, нагрузившись, конечно, полнели. Владелец одной из квартир, где мы получали литературу, врач К. А. Крестников, смеясь говорил, что он великолепно лечит больных, так как его пациенты сразу полнеют. Я же при помощи портфеля и благодаря своему росту уносила до пуда литературы.

Был один такой случай на квартире у Буренина в Петербурге. Последними должны были уходить Николай Николаевич Штремер и я. Для того, чтобы нагрузить на себя литературу, я должна была совсем раздеться. Хозяин комнаты и Штремер стали лицом к окошку. Я пошла в глубь комнаты и только принялась за дело, как входит кухарка. По непростительной для подпольщиков оплошности мы забыли запереть дверь. В глубине комнаты стоял лишь маленький китайский столик, за который я, конечно, нс могла спрятаться. Представьте себе картину: два молодых человека и раздетая молодая девушка. Увидев это, кухарка остолбенела. Хозяин квартиры, подхватив ее под руку, вылетел с ней из комнаты. Мы так хохотали, что я долго не могла ничего сделать.

Когда мы получали литературу на квартиру, то через час ни одной книги, ни одной брошюры не должно было там оставаться. Не должно было оставаться и чемоданов, корзин, с тем чтобы при возможном появлении полиции не было никаких следов. Таковы были правила конспирации.

Кто были разносчиками в то время? Главным образом студенческая молодежь. В Петербургский комитет входил тогда представитель от высших учебных заведений (от студенческой молодежи). Студенчество нам помогало в очень многих отношениях. Они давали квартиры для явок. Явки были в столовой Технологического института, в Военно-медицинской академии, в столовой Петербургского университета[9]9
  Устроить явку в университете помог студент Ш. Элиава.


[Закрыть] и на многих частных квартирах.

Студенты в своих общежитиях устраивали на ночь товарищей, которые приезжали из-за границы или из провинции и, как нелегальные, не имели возможности где– либо остановиться, так как не имели паспорта. Некоторые студенты хранили литературу в общежитиях.

На мне лежала и обязанность печатания листовок. Мы должны были их печатать на гектографе. Но при покупке гектографической массы частными лицами их квартиры стали бы известны и, следовательно, за ними был бы надзор. Это лишило бы нас возможности что-нибудь печатать. Поэтому гектографическую массу мы должны были варить сами. Для этого надо было иметь желатин и глицерин. Желатин было легко купить, но глицерин в аптеках продавался только в определенном и ограниченном количестве. Чтобы сварить гектографическую массу, надо было, следовательно, поручить ряду товарищей приобрести достаточное количество глицерина.

С бумагой тоже были затруднения. Чтобы не вызвать подозрений, надо было обойти ряд магазинов, собрать бумагу, потом нагрузить ее на себя и отнести туда, где печатались листовки. Я вспоминаю одну майскую листовку 1901 г. Тогда, перед майскими днями, полиция произвела очень много арестов, и были, конечно, арестованы некоторые члены Петербургского комитета. Для того, чтобы показать, что Петербургский комитет существует (хотя он влачил в то время жалкое существование, потому что мало было ответственных работников), мы решили распространить листовки и даже разослать их по почте таким именитым адресатам, как обер-прокурор Победоносцев, министр внутренних дел Дурново и т. п.

Нас собралось несколько человек: работавшая с нами учительница Мария Ивановна Девель, учительница воскресной школы Вера Петровна Майкова и я. Часов до 12 ночи мы написали до 50 конвертов и вложили листовки. Затем мы вдвоем с Майковой должны были уйти и опустить все эти письма. Нельзя было опускать близко от квартиры Девель, чтобы не навести на след этой квартиры, которой мы часто пользовались для разных дел. По штемпелю почты на конвертах полиция могла бы взять на подозрение весь близлежащий район. Мы шли по разным улицам и опускали конверты в разные ящики. Пришла я домой около часу или двух ночи. Встречает меня брат и говорит: «Кто-то из твоих оставил записку и на словах еще сказал, чтобы завтра к 7 часам утра доставить на Путиловский завод фельдшерице Лидии Николаевне Бархатовой[10]10
  Л. Н. Бархатова – член КПСС с 1903 г., окончила Рождественские курсы, затем работала фельдшерицей на Путиловском заводе. Впоследствии вела революционную работу в Баку и Москве. В настоящее время – персональный пенсионер.


[Закрыть] знамя для демонстрации».

Пришлось в 5 часов утра встать, уйти уже не с парадного, а с черного хода, чтобы не обратил внимания швейцар, найти ночного извозчика и поехать опять туда же – к Марии Ивановне Девель, которая приготовила знамя. Приехала к ней, подняла ее с постели, обмоталась этим красным знаменем, нашла ночного извозчика, доехала до Л. Н. Бархатовой, и к 8 часам утра я уже была дома.

Кроме квартир для явок, для складов, для собраний, нужны были квартиры для ночевок. Одной из таких была квартира покойного президента Академии наук СССР В. Л. Комарова. Квартира была удобна тем, что входы в нее были с разных сторон. Его же адресом мы пользовались для получения писем.

Местом хранения литературы была мастерская скульптора И. Я. Гинцбурга в Академии художеств на Васильевском острове. Вход в Академию тоже был с разных сторон, а литературу удобно было хранить внутри бюстов и статуй.

В Академии художеств была также явка на постоянной выставке, где работала секретарем член нашей организации Леонтович. Явка эта была безукоризненной. Но был случай, когда я должна была встретиться там с М. М. Эссен и не встретилась. Мы обе долго ходили по выставке, да так друг друга и не нашли. Дело в том, что я была одета, как элегантнейшая дама – на мне была шикарная шляпа, отделанная соболем, вуалетка, лорнет в руках. В конце концов я пришла к Леонтович и говорю ей: «Нет Эссен». Она отвечает: «Эссен думала, что увидит курсиху, а тут такая элегантная дама».

На мне лежало также получение «Искры» из-за границы. Кроме посылок, отправляемых железнодорожным транспортом, мы получали ее и в письмах. Адреса для таких писем и вообще для корреспонденции из других городов России и из-за рубежа были у нас во всех частях города.

Многие теперь не имеют понятия, что представляла собой корреспонденция того времени. Между II и III съездами партии в адрес Н. К. Крупской поступало до 300 писем в месяц. А что значило тогда написать письмо, например, Ильичу? Прежде всего надо было написать текст письма, который должен был дойти до Ильича. Затем следовало подчеркнуть все те места, которые надо зашифровать. Затем зашифровать все отмеченные места. После этого необходимо было все зашифрованные места проверить. Если бы при шифровке была сделана ошибка, нельзя было бы разобрать написанное. Затем писалось внешнее письмо на каком-либо иностранном языке. Ведь Н. К. Крупская не могла получать письма на свой адрес, так как, конечно, их квартира была под наблюдением и все письма из России вскрывались и просматривались (перлюстрировались). Поэтому письма направлялись и в Германию, и в Англию, и во Францию, а уже оттуда пересылались Крупской. Надо было написать такое письмо, которое не обратило бы на себя внимания. Так было и при переписке в России, и мне не раз приходилось ругать людей за то, что они писали такие письма: «Милый друг, я твое письмо получил, за что благодарю, сейчас писать не могу». В то время 7 копеек (стоимость почтовой марки) были большие деньги, и полиция, когда вскрывала письмо, конечно, обратила бы внимание на такой текст. Письмо надо было написать продуманно. И, наконец, последняя процедура – между строк внешнего письма химией написать то, что было написано с зашифровкой. Времени на это уходило много, и можно себе представить, какая огромная работа лежала на Н. К. Крупской и на тех двух помощниках, которые у нее были.

Шифром переписки с Надеждой Константиновной у нас была басня Крылова «Дуб и трость», потому что в этой басне есть решительно все буквы алфавита. Так как мы часто пользовались этим шифром, мы знали наизусть, в какой строчке какая буква стоит. Это важно было потому, что, как бы чисты у вас ни были руки, если вы каждый день проводите пальцем по строкам, то какие-то следы остаются на книжке и в конце концов страница пачкается. Мы с Надеждой Константиновной все же из предосторожности писали басню на отдельной бумажке, а потом по ней шифровали.

Были и другие способы шифровки. Когда на явку приходили товарищи и приносили с собою различные адреса, взять их в написанном виде с собою я не могла. Я не уверена была, что по дороге меня не задержит полиция, поэтому мне надо было адрес зашифровать. Для этого у меня, как и у других товарищей, был свой собственный шифр. Он составлялся из семи слов, содержащих все буквы алфавита.

1. Телефония.

2. Привычка.

3. Хитрюга.

4. Будущее.

5. Мездра.

6. Сцепщик.

7. Женшень.

Каждая буква обозначалась в шифре двумя цифрами: порядковым номером строки и местом, которое буква занимала в слове. Так, например, буква Л в моем шифре обозначалась цифрой 1–3 (1-я строка, 3-я буква). Кроме того, я могла менять шифр, например, назвать первую строчку восьмой, потом пятнадцатой, потом двадцать второй. Один раз буква Ф может быть 1–5, другой – 8–5, третий – 22-5.

Я шифровала так же быстро цифрами, как писала бы буквами, так как, конечно, знала наизусть – в какой строке какое место занимает буква. Вот образец зашифрования слова провокатор —2134162416675633, 15622. Как видите, сплошной ряд цифр и только в одном месте стоит запятая. Это для того чтобы показать, что 15 это не 1-я строка, 5-я буква, а 15-я строка, 6-я буква.

Вначале, когда адресов было немного, я их прятала очень просто: писала на очень тонкой папиросной бумаге и вкладывала в корешок какой-либо книжки в своей библиотеке. Но, когда адресов накопилось много, надо было изобрести что-то другое. В Петербурге была адресная книга, которая называлась «Весь Петербург». Когда старый год кончался, я забирала книгу у родителей и в нее записывала адреса, но также шифром. На определенной странице с левой стороны в строчке я ставила легонькую точку, обозначавшую числитель. С правой стороны в той же строчке я ставила опять-таки легонькую точку – это был знаменатель. Условный шифр был знаком моему преемнику на случай моего провала. Ему же была известна и та страница, с которой я начинала свою запись, и, таким образом, он мог получить все адреса. А шифр был тот же – из 7 строк.

Кроме переписки с Россией и с Ильичем, на мне лежала обязанность получения паспортов. Это тоже было не простое дело. Но в этом очень помогал нам двоюродный брат М. И. Калинина – старший дворник Конон Савченко, живший недалеко от меня. Он был на хорошем счету у полиции. Все старшие дворники, как и швейцары, состояли на службе у полиции и, следовательно, за ними не следили. И когда случалось что-нибудь экстренное, например, нет у меня явки, нет возможности спрятать на ночь приезжего, я спокойно шла к Конону, и он в дворницкой прятал приезжего.

Когда кто-нибудь из жильцов дома умирал в больнице, на обязанности старшего дворника лежало получить обратно его паспорт. Все паспорта покойников, которые приходились на Конона и его ближайших друзей – старших дворников, он давал нам. Это были так называемые «железные паспорта»: если бы поступил запрос по месту выдачи, выдан ли паспорт на имя такого-то, то ответ был бы утвердительный. Значит, человек может спокойно жить по этому паспорту. Когда Конон ходил в больницу получать паспорта покойников, некоторые соседние дворники просили его: «У меня такой-то помер, возьми его паспорт». А он, когда возвращался, говорил: «Знаешь, твоего паспорта нет, потеряли его». А сам, конечно, сохранял его для партии.

Кроме всего этого, нужно было еще иметь деньги для работы, а денег-то у нас и не было. Каким же образом мы их доставали? Во-первых, студенты нам очень помогали. Официально они устраивали концерты для неимущих студентов. Но как из этих сумм получить деньги? Нужно ведь отчитаться по количеству проданных билетов. Тут нам помогали рабочие типографий. Они печатали билеты в двойном количестве. Мы отчитывались в меньшем количестве проданных билетов, а остальные оставляли себе. Кроме того, устраивался буфет и продавали не только чай, но также коньяк и водку, что было запрещено. Водку и коньяк наливали в чайники: под видом кипятка – водку, а под видом чая – коньяк.

Другой доход был от устройства лекций в частных квартирах. Такие лекции часто устраивались у нас на квартире. Мои родные охотно содействовали их устройству. Из большой комнаты – зала выносилась вся мебель, ставили стулья в ряды, и приглашались гости. Текст приглашения: «Поликсена Степановна и Дмитрий Васильевич Стасовы просят Вас пожаловать в такой-то день и такой-то час на чашку чая». Приглашение оплачивалось. Обыкновенно тот, кому поручалось раздать их, получал деньги; но можно было уплатить деньги и придя на лекцию. Для этого в передней ставился поднос. Кто-нибудь должен был дежурить в передней и, если бы пришла полиция, немедленно прятать деньги в карман. Я помню одну лекцию Туган-Барановского на нашей квартире. Как раз на эту лекцию нагрянула полиция с черного и парадного ходов, задержала всех и переписала. В числе посетителей у нас была тогда и графиня Панина, родственница князя Вяземского, начальника удельного ведомства. Тот поднял бучу. «Как! Мою двоюродную сестру – графиню Панину смели переписать…» И вот Вяземский напустился на Клейгельса (петербургского градоначальника)[11]11
  Про них обоих было сложено несколько строк по поводу демонстрации на Казанской площади:
Смирно! Стой! – кричит удельный.Бей! руби! – кричит бездельныйКлейгельс генерал.

[Закрыть] и требовал его извинения. Клейгельс звонил моему отцу и извинялся.

Помню другой случай. Была такая же лекция у присяжного поверенного О. О. Грузенберга. На ней А. М. Горький впервые читал своего «Человека». Впечатление было необыкновенное, и присутствующие хотели, чтобы он прочел «Человека» после чаепития второй раз. За чаепитием жена Грузенберга, ухаживая за Алексеем Максимовичем, сделала ему сандвич с каким-то очень острым сыром, которого Алексей Максимович, очевидно, никогда в жизни перед тем не ел. Я сидела против него и увидела, как он взял сандвич в рот и не знает, что делать. Выплюнуть? – Неприлично. Проглотить? – Нет мочи. Наконец, он проглотил. Я расхохоталась. Жена Грузенберга спрашивает: «Что такое, Алексей Максимович? Я еще Вам сделаю». «Нет, нет, – сказал он с ужасом, – я совсем сыт, я возьму печенье…»