Текст книги "Страницы жизни и борьбы"

Автор книги: Елена Стасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

В Женеве

Вскоре я уехала за границу. Меня направил в Женеву член ЦК партии Богдан Кнунянц для заведования всеми техническими делами ЦК за границей. Уехала я не по своему паспорту, а по паспорту одной моей знакомой – Веры Изнар, жены адвоката Сергея Адольфовича Изнара.

В Женеве я принимала участие в работе Хозяйственной комиссии ЦК РСДРП. Она была создана в целях объединения и руководства отдельными техническими функциями местных комитетов.

Приехав в Женеву, я сейчас же пошла к «Ильичам» – так называли мы квартиру, где жил Владимир Ильич, его жена – Н. К. Крупская и ее мать – Елизавета Васильевна. Застала я Владимира Ильича в квартире одного. Он сразу же потащил меня в общую их комнату, которая была и столовой и кухней, и засыпал меня вопросами о том, что творится в России, в Петербурге, в Центральном Комитете и в Петербургском комитете. Но вдруг он сказал: «Подождите». Быстро встал, подошел к буфету, вынул чайник, налил воду в него, зажег газ, накрыл на стол и только после того, как приготовил все к чаю, продолжал меня снова расспрашивать.

Нужно сказать, что Владимир Ильич по-особому слушал. Он так умел направить своими вопросами мысль собеседника, что тот рассказывал именно то, что было нужно Владимиру Ильичу.

Когда я закончила, Владимир Ильич сказал:

– Вам нужно сделать доклад для здешней колонии, рассказать обо всех съездах, союзах и т. д.

Я стала отнекиваться, потому что никогда я до тех пор докладов не делала, а тут предстояло выступить перед целой колонией, т. е. всеми жившими в Женеве русскими. Но Владимир Ильич настоял на своем. Во время подготовки к докладу я увидела, каким блестящим учителем был Владимир Ильич. Когда я составила план доклада, он двумя-тремя указаниями исправил его недостатки, а потом исправил также и мои тезисы. На собрании он председательствовал. После окончания доклада он сделал несколько замечаний, а потом пошутил: «Вы можете делать доклады лучше, чем Аксельрод-Ортодокс».

В Женеве я впервые услышала Владимира Ильича как оратора. Мне сейчас трудно вспомнить точно тему его доклада. Это был один из вопросов, обсуждавшихся на III съезде партии. Сила логики Владимира Ильича была такова, что он как бы охватывал слушателя какими-то невидимыми щупальцами и вел его туда, куда он хочет. Логика его была такой, что никуда от нее не уйдешь. Даже меньшевики после его выступления не сразу «пришли в себя». Никаких восклицаний, реплик не было. Вопросов по окончании доклада тоже не было, и только на другой день меньшевики начали яростно спорить с нами, никак не соглашаясь с мнением Владимира Ильича.

Попутно скажу о Плеханове. Я его до тех пор никогда не слышала и, приехав в Женеву, не пошла к нему. И не пошла вот почему. Когда мы узнали, что на II съезде он повел линию против Ленина, Петербургский комитет не был с ним согласен. Один из товарищей, Эдуард Эдуардович Эссен, в это время поехал в Женеву, и мы просили его, чтобы он высказал наше неодобрение Плеханову. Плеханов на это ответил ему: «Ваши папаши еще не были женаты на ваших мамашах, когда я был уже революционером». Вскоре после своего приезда я слушала доклад Плеханова. Это был оратор совсем другого типа, чем Ленин. Он говорил очень красивыми, отточенными фразами, с красивыми жестами, но у него не было той логики, что у Ленина.

Запомнился мне еще один момент, связанный с пребыванием в Женеве. Владимир Ильич как-то утром пришел ко мне и стал расспрашивать о Баумане. Я рассказала обо всем – о том, как мы работали с Николаем Эрнестовичем в Москве, как сидели в Таганской тюрьме, как мы связывались с ним, когда он был посажен в изолятор. У нас был «телефон». Это была веревочка, на конце которой висел мешочек с песком. В мешочек вкладывалась записка. Я высовывала руку из окошка через решетку, и товарищ, сидевший сверху или сбоку, бросал мешочек с запиской ко мне, а я в свою очередь другому товарищу и т. д. Бауман сидел за углом, но все– таки при помощи «телефона» мы и с ним общались. В свое время у нас даже рукописная газета выходила, в которой была помещена статья о работе Ленина «Шаг вперед, два шага назад».

Я рассказала обо всем этом Владимиру Ильичу. Рассказала и о том, как мы хлопотали об освобождении Баумана и что нам это не удалось. Вот тут Владимир Ильич и рассказал мне, что К. Медведевой это удалось, наконец, и Николай был освобожден, выступил на митинге, а потом был убит черносотенцем, рассказал о похоронах его. И только после этого передал мне газету «Обсервер», где все это было напечатано.

Владимир Ильич тогда нашел время прийти ко мне, несмотря на всю свою занятость. Он оставил все дела, чтобы рассказать мне о Николае Эрнестовиче, так как он знал, что я дружила с ним и что мне было бы очень тяжело узнать о смерти Николая из газет. Этот штрих говорит о том, каким чутким товарищем был Владимир Ильич.

В России началась революция, и вскоре Ленин уехал из Женевы.

Я осталась в Женеве по специальному указанию Владимира Ильича. «Ну, остальные, пожалуй, уедут, – сказал он, – а если мы оставим Варвару Петровну (моя кличка в Женеве), то она доведет дело до конца». Хозяйственная комиссия таким образом превратилась в «Ликвидационную комиссию», которая и провела ликвидацию всех наших дел в течение ноября – декабря. За это время мы привели в порядок и продали женевскую типографию, уложили и отправили в Стокгольм (в Народный дом, на имя Брантинга) всю библиотеку и весь архив партии. Эти ящики и чемоданы долго стояли на хранении в Стокгольме, а потом, как рассказывали товарищи, не то при перестройке Народного дома, не то при переезде его в другое помещение часть хранившегося была сожжена.

В то время в Берлине было создано «Издательство И. П. Ладыжникова», которое закрепляло право издания сочинений Алексея Максимовича Горького на иностранных языках, выпуская его сочинения по-русски в Берлине. Алексей Максимович давал партии большие средства. Поэтому-то и было организовано это общество. В нем работали Ладыжников Иван Павлович, Авраамов Роман Петрович (болгарин, который потом работал в Наркоминделе) и я.

В январе 1906 г. я вернулась в Петербург и до конца февраля работала в качестве секретаря Петербургского комитета.

На боевом посту

В феврале 1906 г. мне было поручено поехать в Финляндию и принять от Н. Е. Буренина работу по связи с заграницей: переправку людей в Швецию и получение оружия, приобретенного для готовившихся восстаний. Оружие поступало через сухопутную границу (Торнео – Хапаранда) и через морскую (Або, Ганге, Ваза – Стокгольм).

Часть оружия мы получали из Бельгии. При этом представитель фирмы Шредер жульничал и продавал нашим товарищам не очень хорошее оружие. Мне пришлось поехать из Женевы в Брюссель для того, чтобы побеседовать об этом с К. Гюисмансом, одним из лидеров бельгийской социалистической партии, и добиться от бельгийцев, чтобы они нам давали хорошее оружие.

Одновременно я должна была наладить в Финляндии организацию Объединительного съезда и переправу товарищей в Стокгольм и обратно. Первое, что мне пришлось взять на себя в Гельсингфорсе, когда я туда приехала, это была отправка в Питер последних товарищей (из группы латышей-партийцев), которые произвели экспроприацию в Государственном банке. Туда же я отвезла и часть денег, добытых при этой экспроприации, что-то около 10 тысяч рублей золотом и на небольшую сумму серебра в монетах рублевого достоинства. Серебро было отправлено, насколько я помню, через машинистов, а золото пришлось мне лично перевезти в Питер, положив его в пакетик под лиф и продержав так всю ночь, вплоть до Питера. Одного из латышей, блондина, я безуспешно пыталась превратить в брюнета. Ни я, ни он понятия не имели, как это делать. Купленная для этого жидкость нещадно воняла сероводородом. Волосы на голове еще удалось кое-как перекрасить, но когда дело дошло до усов, парень не выдержал. Пришлось их просто сбрить. Имени его я ни тогда, ни после не знала. По обыкновению, я знала только его кличку. Делалось это с целью, чтобы в случае ареста при допросе, когда будут называть имена, даже случайной игры физиономии не было. И жандармы, называя настоящие имена, называли действительно незнакомые мне имена.

Итак, я поселилась в Финляндии. Основная моя квартира была в Гельсингфорсе (Хельсинки), но в моем ведении были города, куда прибывала литература, а именно Або (Турку) и Ганге. Это был, так сказать, морской путь. Одновременно я нащупывала возможности для организации проезда делегатов на намечавшийся весной IV съезд нашей партии. С этой целью я ездила в Стокгольм на пароходе «Борэ» (их было два: «Борэ I» и «Борэ II»), который курсировал круглый год между Або и Стокгольмом.

В Стокгольме Н. Е. Буренин имел связь с социал-демократом Брантингом. Эту связь помог нам, большевикам, установить Владимир Мартынович Смирнов, наш старый товарищ еще по Петербургу, когда он учился в университете. Мать В. М. Смирнова – Виргиния Карловна была шведка, и В. М. Смирнов владел и финским и шведским языками. По окончании университета он поселился в Гельсингфорсе, где работал библиотекарем в Гельсингфорсской университетской библиотеке. Там он устроил нам, партийцам, явку к профессору Игельстрему – главному библиотекарю и, очевидно, сочувствующему нам. Другой явкой служил винный магазин Вальтера Шеберга. Это был член финской социал-демократической партии. У него, между прочим, в 1905 г. скрывались матросы – участники восстаний. Много помогали нам в работе члены финской Красной гвардии, в том числе их командир – капитан Кук.

Съездив в Стокгольм к Брантингу, я сговорилась с ним, что съезд можно будет провести в Народном доме в Стокгольме (Брантинг был директором этого дома). Договорившись о помещении для съезда и разузнав, в каких гостиницах можно будет поселить делегатов, я снеслась с Лидией Михайловной Книпович («Дяденькой»), которая должна была поселиться в Стокгольме для встречи делегатов и размещения их по гостиницам. Ей легко было это сделать, так как она владела шведским языком.

В Петербурге приемом делегатов, съезжавшихся с разных концов России, ведала Надежда Константиновна Крупская. В Гельсингфорсе принимала их я, а тех, которые ехали в Або, принимал Валериан Иванович Богомолов («Черт»). Иногда мы с ним менялись местами, т. е. он приезжал в Гельсингфорс, а я в Або. Когда же нужно было переправить сразу большое количество делегатов, мы приезжали в Ганге. Так, например, однажды мы с «Чертом» узнали, что скапливается сразу большое количество делегатов. На «Борэ» они были бы очень заметны. На этом пароходе мы переправляли по 2–3 делегата, не больше. Пришлось нам большую группу переправить через Ганге под видом экскурсии учителей. Каждый делегат получил при этом задание – обзавестись соответствующей одеждой, т. е. костюмом – тройкой, чтобы не вызывать никаких подозрений.

На обратном пути дело обстояло так: Л. М. Книпович давала делегату денег и явку либо до Ганге, либо до Мариенгамна на Аландских островах, либо до Або. Приехав в Мариенгамн, товарищи задерживались там на 3 дня, если мне не изменяет память, потому что пароход в Мариенгамн приходил и отходил один раз в 3 дня. Это нас устраивало: важно было разрядить их приезд в Россию. Из Ганге, Або и Мариенгамна они получали деньги и явки в Гельсингфорс, а там явку и деньги только до Выборга. Все это делалось с той же целью избежать одновременного приезда в Петербург. Из Выборга они ехали с пригородными (дачными) поездами и прибывали в Питер в одиночку. Благодаря этой системе возвращения в Петербург царская полиция, хотя она, конечно, узнала о съезде в Стокгольме, не задержала ни одного делегата, и все они благополучно вернулись в свои организации и смогли доложить пославшим их о работе и решениях съезда.

На обратном пути из Стокгольма Владимир Ильич остановился в Ганге и там писал свою статью о кадетах. Один из грузин рассказал мне очень много интересного о тифлисских кадетах. Выслушав его, я подумала, что Владимиру Ильичу пригодится этот материал для статьи, и направила этого товарища к Ленину, не сказав, к кому я его направляю. Через некоторое время он приходит ко мне и говорит:

– Что ты наделала!

– А в чем дело?

– Знаешь, я пришел к товарищу, – он стал так на меня смотреть, что мне стало страшно!

И жестом он показал, как Владимир Ильич прищурил левый глаз, а правым стал смотреть через растопыренные пальцы. Действительно, у Владимира Ильича была такая манера. Только во время последней его болезни было установлено, что у Владимира Ильича один глаз близорукий, другой – дальнозоркий, и, прищуривая один глаз и ставя перед другим глазом растопыренные пальцы, он как бы корректировал свое зрение. А так как взгляд у него был действительно очень острый, казалось, что он вас пронизывает насквозь. Пришедший к Ленину смутился, но потом со свойственной ему горячностью увлекся и рассказал все Владимиру Ильичу. На его упрек, почему я не сказала, что посылаю его к Ленину, я ответила:

– Зачем было говорить тебе? Узнав, что я посылаю тебя к Ленину, ты стал бы сочинять свой доклад, вместо того, чтобы все рассказать ему просто и ясно, как мне рассказывал.

Первая легальная маевка в моей жизни была в Гельсингфорсе. Финская социал-демократия существовала легально. Секретарем организации и редактором газеты «Tyomyes» был тогда т. Сирола.

Шли мы на маевку вместе с финским товарищем, впервые пошедшим на демонстрацию, – Вальтером Ивановичем Шеберг. Демонстрация направилась в Доюргорден (что соответствует берлинскому Тиргартену; никаких зверей в этом парке, как и в берлинском, нет). Это был излюбленный парк, куда собирались жители Хельсинки погулять. Демонстрация прошла с огромным подъемом и организованностью. В ней принимали участие и «активисты» и финская Красная гвардия во главе с капитаном Куком. В Финляндии еще не сошла волна подъема после 1905 года. Революционные традиции по существу только еще воспринимались от нас, большевиков, финскими руководителями.

После демонстрации пели революционные песни, а потом, разбившись на группы, разбрелись по парку, делились воспоминаниями, говорили о недавнем убийстве Гапона, о всей гапоновщине и т. д.

По окончании съезда я передала работу по переправе «Черту», а сама вернулась в Питер и вплоть до ареста 7 июля 1906 г. была секретарем Петербургского комитета вместе с Раисой Аркадьевной Карфункель (от меньшевиков). После Объединительного съезда Петербургский комитет был объединен.

Весной 1906 г. партия проводила кампанию по выборам в первую Государственную думу. По сути дела большевики проводили бойкот Думы. В числе докладчиков был в моем распоряжении Владимир Ильич. Карфункель часто мне говорила: «Какая ты счастливая, что у тебя есть такой оратор, как Владимир Ильич. У меня такого оратора нет».

Когда я вызывала Владимира Ильича на явку, чтобы послать его на собрание, он всегда точно являлся, а после выступления всегда приходил на явку и докладывал – сколько человек было на собрании, какие вопросы были заданы и какие недостатки он заметил в организации, где выступал.

Второй арест и высылка

Этим же летом Петербургский комитет проводил конференцию, заседания которой проходили сперва на Загородном проспекте, в помещении Союза инженеров-путейцев, потом в Териоках (ныне Зеленогорск). Последнее заседание должно было состояться на Английском проспекте, насколько помню, в помещении Союза горных инженеров. Это заседание не состоялось, так как не собрался кворум. Я и Карфункель, как секретари ПК, уходили последними. С нами оставался П. А. Красиков. Вышли мы из помещения и видим, что готовится облава. Перед нами была масса городовых и жандармов. Мы сразу разделились, как бы не имея никакой причастности друг к другу. Однако нас всех троих задержали и отвели в участок, а потом я попала в тюрьму Литовского замка.

Была с нами одна эсерка (имя ее забыла), которая болела, но ее никак не хотели поместить в больницу: Мы пользовались общей прогулкой в саду тюрьмы. Вот мы и решили устроить забастовку – не уходить с прогулки, пока нам не дадут обещания поместить товарища в больницу. Началась беготня начальства, уговоры, но все тщетно. Мы требовали, чтобы пришел прокурор. Наконец, он явился – и наше требование было удовлетворено.

Во время моего пребывания в Литовском замке меня навещал и приносил передачу лакей, служивший у моих родителей, Роман Васильевич Смирнов. Он очень меня любил и несколько раз выручал. Находя запрятанные мною листовки, он приносил их мне. Его потомки и по сей день живут в Ленинграде. Они разыскали меня и до сих пор переписываются со мною. Они хорошо помнят, как Роман Васильевич заботился обо мне.

В Литовском замке наша женская политическая камера установила строгий режим в смысле использования дня. Были часы, когда мы по очереди читали вслух всей камере. Вспоминаю, что читали А. М. Горького. Были часы полной тишины, но в камере было тесно – нельзя было разложить книги и тетрадь для записи. Мы добились того, что двум из нас позволяли заниматься в соседней камере, где нас запирали.

Вскоре после нашей забастовки нас всех из Литовского замка перевели в разные тюрьмы: кого в Дом предварительного заключения, кого в пересыльную тюрьму.

Меня перевели в предварилку. Опять общая камера. Сидела в этой камере со мною племянница Менделеева, эсерка. Она уже несколько ночей подряд дежурила у заключенной, душевнобольной, и совершенно измоталась, обессилела. Она попросила меня подежурить одну ночь у больной, так как вопрос о переводе ее в больницу разрешен, но технически еще не выполним. Прекрасно помню эту ночь. Когда я пришла в ее камеру, заключенная радостно приветствовала нового человека. И сразу она стала рассказывать мне о себе, о своей жизни, и все шло как будто гладко, но, дойдя до определенного момента, она остановилась, сказала: «Я устала». И вдруг, посмотрев в окошко, спросила: «Ведь это голубь пролетел?». Я ответила: «Да, голубь». «Так ведь я понимаю, что у меня перед глазами!» И опять начался старый рассказ о жизни и опять вопрос о чем-то из окружающего и снова: «Так я же не сумасшедшая!». На следующий день ее увезли при помощи Менделеевой в тюремную больницу.

Через несколько дней до нас дошел слух о том, что в пересыльной тюрьме дежурный солдат застрелил одну заключенную, которая взобралась на окошко. Было решено провести демонстрацию протеста, а именно отказаться от прогулки, от посещений и занавесить окна в знак траура. Так мы и сделали все, сидевшие в общих камерах и в одиночках. Я в ту пору уже сидела в одиночке. Конечно, пришедшие на свидание к заключенным и не повидавшие их всполошились, и наша демонстрация получила широкую огласку, чего мы и добивались.

Просидела я в Литовском замке и в Доме предварительного заключения до сентября. А так как у меня, кроме статьи для легальной нашей газеты «Эхо», ничего не нашли, то меня только выслали из Питера. Я уехала на юг – в Сухуми. Отец хлопотал об отмене запрещения мне жить в Питере. И вот в январе 1907 г. я опять в Питере. Меня вызвал к себе градоначальник и добивался от меня слова, что я не буду заниматься революционной работой. Я на все его вопросы отвечала так неопределенно, что он не мог сделать никаких выводов и отпустил меня. Конечно, работы я своей не оставила и снова секретарствовала в Петербургском комитете.

В Тифлисе

Вскоре я заболела туберкулезом и весной 1907 г. уехала в Тифлис. Летом была в Абастумане, а с осени стала заниматься уроками (для заработка) и нелегальной работой в Тифлисской организации партии – в качестве агитатора и пропагандиста в рабочих кружках.

Однако вскоре мне пришлось отойти от этой работы, так как у меня возникли разногласия с местными руководителями по вопросу об отношении к экспроприациям и террористическим актам.

Пятый (Лондонский) съезд партии в это время вынес постановление, запрещавшее членам партии какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях, т. е. единоличных и групповых покушениях на жизнь агентов правительства и представителей буржуазии. Местные же товарищи по-прежнему считали, например, вполне допустимым убийство шпика в каком-нибудь темном переулке. Я не могла согласиться с этим.

Выйдя из руководящего кружка, я не отказалась от партийной работы и вела кружок у трамвайных рабочих, с которыми мы изучали Эрфуртскую программу, а потом и у железнодорожников Тифлисского железнодорожного узла.

Одновременно я работала в Тифлисе в школе Общества учительниц. Школа эта была создана учительницами-социалистками (эсерками и социал-демократками). В 1910–1912 гг. я была там сначала только учительницей, а потом – и заведующей. Школа считалась «подготовительной», и ребята поступали в нее, начиная с азбучного класса, а кончали 5 классов, но программа была весьма широкая. Так, во втором классе мы начинали изучение истории первобытного человека. В третьем классе проходили курс русской истории по Ключевскому и параллельно курс древней истории (Египет, Греция, Рим и Восток); в четвертом классе – курс средних веков и в пятом – новую и новейшую историю.

Говорю об этом подробно, так как я вела занятия по истории со второго класса и кончая пятым. Во втором классе я как раз начала с ребятами изучение истории первобытного человека. Учебника у нас не было никакого, и я стала применять особый способ занятий. Географию ребята уже до некоторой степени знали, и вот на географическом материале я приучала детей делать некоторые исторические выводы. Я спрашивала учеников, как они думают, где могли начать люди свою совместную жизнь. Дети, подумав, исходя из своих географических знаний, говорили, например, что таким местом могли быть берега крупных рек, таких, как Нил, или острова Средиземного моря. И тогда мы вместе с ними разбирали, какой могла быть жизнь поселенцев в этих местах. К следующему уроку дети должны были составить план проработанного. План кого-нибудь из ребят разбирался на уроке, а затем на основании этого материала строилась дальнейшая беседа. Вначале ребята говорили, что им трудно, но вскоре работа их увлекла, и занятия пошли живо. Тот же метод проводила я и в следующих классах, но уже на основании тех исторических данных, которые имелись у ребят.

Одновременно я преподавала русский язык и литературу.

В школе было совместное обучение мальчиков и девочек, и росли они настоящими товарищами.

Прием в школу был весьма сложным делом, так как плата за обучение была разная, в зависимости от материального положения родителей. Помню, что один мальчик – пастух платил всего 1 рубль в месяц, а были родители, которые платили по 20 и даже до 30 рублей в месяц. Школьный совет должен был решать, какую сумму взимать с родителей, а вместе с тем надо было так скомбинировать состав учеников, чтобы покрыть платой за обучение все расходы по школе и по оплате труда преподавателей. Весной экзаменов по сути дела не было, но каждый преподаватель обязан был провести «экзаменационный» урок, на котором должен был показать совету на новом материале, как усвоен пройденный курс. Одновременно он должен был продемонстрировать и свой метод преподавания. Хорошая была школа, и очень спаянный был коллектив преподавателей.

Пропагандистскую работу я вела до осени 1911 г., когда Сурен Спандарян и Серго Орджоникидзе вовлекли меня в организационную комиссию по подготовке Пражской конференции, а потом в работу по части издательства и вообще техники Русского бюро ЦК. Поздней осенью 1911 г. у меня на квартире (по Андреевской улице, 13) состоялось заседание Оргкомитета по подготовке конференции. После нее Сурен уехал в агитационную поездку по России. До конференции он не вернулся в Тифлис, так как был выбран делегатом ее. Вернулся он в Тифлис в конце января или в начале февраля.

В состав ЦК, избранного на Пражской конференции, вошли В. И. Ленин, И. В. Сталин, Г. К. Орджоникидзе, Я. М. Свердлов, С. С. Спандарян. Конференция избрала также Русское бюро ЦК во главе с И. В. Сталиным. В Русское бюро ЦК вошли Я. М. Свердлов, С. С. Спандарян, Г. К. Орджоникидзе, М. И. Калинин.

При первой же встрече, рассказывая о работах конференции, приехавший из Праги Спандарян сообщил мне: «Я вам удружил – вас выбрали кандидатом в члены ЦК и назначили секретарем Русского бюро ЦК». С тех пор и до самого ареста я несла эту обязанность.

В одну из поездок из Тифлиса в Баку Сурен был арестован, но просидел недолго и вновь приехал в Тифлис.

Мы в это время вели большую работу по подготовке выборов в IV Государственную думу. У нас была объединенная комиссия с меньшевиками. Но, конечно, мы, большевики, имели и свои предварительные совещания, где вырабатывали положения, которые мы должны были отстаивать на общих заседаниях. Одно из таких предварительных собраний состоялось на квартире Ю. Д. Кобякова – не то журналиста, не то адвоката, который потом оказался провокатором. Впоследствии по нашему процессу ясно было, что он нас выдал.

В это же время у нас шла драка с меньшевиками по вопросу о профсоюзах. Мы вели линию на то, чтобы не только легально использовать профсоюзы, но и создавать в них нелегальные партийные ячейки, которые будут служить нам хорошей опорой. Меньшевики были против этого.

В июне 1912 г. я уехала из Тифлиса в Питер, но по дороге заезжала в Баку, Ростов, Москву, чтобы передать там резолюции и тезисы, принятые на Пражской конференции, переговорить с товарищами о положении дел и установить связи.