Текст книги "Все хорошо, мам (сборник)"

Автор книги: Елена Безсудова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Восьмерка номер два

Воскресным солнечным утром шестого марта дедушке выдали семьсот рублей, и мы отправились на Покровский рынок – покупать мне джинсы.

Добрались ближе к полудню. Рынок вульгарно скалился павильонами с китайскими товарами и пах беляшами. Мне было двенадцать. Я была неприлично худой и казалась себе гадкой. Из-под бесконечных кожаных курток и пластиковых безногих тел с натянутыми на них кружевными трусами на меня сально смотрели десятки черных звериных глаз.

Балансируя на кусочке картона, я перемерила штук двадцать штанов и нашла, наконец, экземпляр, который не болтался на моей тощей заднице. Вышла с джинсами из павильона, чтобы взять у дедушки деньги и оплатить покупку, но у павильона деда не было.

Я бросилась искать его в морозной толпе, пару раз чуть не сбила с ног продавцов с дымящимся чаем, но дед будто сквозь землю провалился…

Обнаружен дедушка был у выхода, куда его весьма нелюбезно тащили под руки два квадратных амбала в дубленках. Он упирался и возмущенно повторял: «Как не стыдно обманывать пенсионера! Где у вас тут милиция?!»

Оказалось, дедушка попал в лапы рыночной мафии. Он был азартен, и ему всегда фартило. Дедушка выигрывал в лотереях (однажды даже стиральную машину!), в конкурсах на новогодних елках и с первой попытки вытаскивал нам с братом игрушки в автоматах. Все называли его «везунчик Вольдемар». В этот раз он вознамерился добыть для бабушки кухонный комбайн. Но рыночная мафия оказалась хитрее.

В электричку садились в тишине. Потрясенный, дедушка произносил лишь одну фразу: «Только бабе не говори…» За окном мелькало весеннее, серое. Мир медленно растворялся в ранних сумерках.

В продрогшем вагоне вдруг наметилось оживление. Стоявшие с газетками пассажиры стали покачиваться, как заросли полыни, в которую забежала по нужде собака. Сквозь толпу пробирался торгаш. Голова его была замотана бинтами, в коробке, подвешенной на шею с помощью того же бинта, только более грязного и разлохмаченного, стопочками лежали лотерейные билеты.

– Розыгрыш квартир, машин, бытовой техники! – завывал торгаш с откровенно нестоличным акцентом. – Телевизоры, магнитолы, радиотелефоны, соковыжималки!

Понятно теперь, почему его избили.

Поникший дедушка оживился и полез в карман китайского пуховика, в котором, к его радости, обнаружилась мелочь.

– Деда, это же твои последние деньги! – я пыталась вразумить везунчика Вольдемара, но мои резонные ремарки тонули в вихре охватившего его азарта.

Лотерейщик уже высыпал монетки из опухшего кулака в картонный короб. Дедушка левой рукой тащил из пачки квартиру, машину и бытовую технику. «Левая рука – она от сердца, не подведет», – утверждал он, и я верила. Пройдет много лет, и левой рукой я вытащу на корпоративе главный приз новогодней лотереи – золотой Parker.

* * *

– Почему без штанов, – с порога заволновалась бабушка, увидев, что мы явились с пустыми руками.

– Не купили, – мрачно пробубнил дедушка.

– Не было моего размера, – с вызовом добавила я.

– Конечно, – обрадовалась бабушка. – Посмотри, какая ты дохлая! Поезд между ног может проехать!

Баба была железнодорожником.

За обедом, убедившись, что мы с дедушкой прилежно едим щи, бабушка аккуратно поинтересовалась:

– Володя, а где же деньги?

Дедушка поперхнулся щами.

Сердце застучало почему-то в ушах. Сквозь его стук было слышно, как кашляет дедушка.

– А он их хачикам проиграл, – буднично сказала я, предав и дедушку, и все наши прогулки под высоковольтными проводами по набережной Москвы-реки.

И щенка, которого он принес, несмотря на все бабушкины «через мой труп».

И военные песни, от которых всегда хочется плакать: он тихо пел их мне, четырехлетней, на старой даче. В распахнутые окна живым уютным зверем вваливалась июльская ночь со всеми ее цикадами и шумом далеких поездов. Такие моменты особенные. Они становятся тобой и потом, во взрослой жизни, воскресают из детства в минуты слабости и отчаяния. Это и есть та сила, безусловная любовь, которую отдают нам щедро, без остатка, приправив горой ошибок, наши предки, а потом и мы – своим детям.

* * *

А седьмого марта в школе объявили конкурс на лучшую поздравительную открытку. Я сроду ни в каких конкурсах не участвовала, вероятно, опасалась провала. Но тут почувствовала внутренний трепет, который, видимо, называется вдохновением. Иначе говоря, дернул меня черт, придя домой, взяться за открытку. И какую! Это неискушенные умы налепят «щастьярадостижелаем» с презренной мимозой.

Моя открытка будет всем открыткам открытка. Большая. Объемная. Сейчас бы это называлось 3D.

Весь вечер я, забыв про уроки, вырезала полоски из бордовой бархатной бумаги, склеивала их между собой, чтобы придать форму восьмерки, украшала пушистыми гофрированными цветами. Голубыми, пурпурными и желтыми. Веб-дизайнер бы одобрительно кивнул.

Утром восьмого марта мы с дедушкой бережно везли мою прелесть в переполненном автобусе, упаковав в два пакета – в один восьмерка не поместилась. Было неудобно – с нами ехали еще и лыжи. Острия лыж венчал полиэтиленовый мешок – так требовали неизвестно кем придуманные правила безопасности. Автобус потряхивало, мы шуршали балластом. Дедушка закрывал открытку спиной от напиравших граждан на каждой мучительной остановке, но несколько цветков все равно отвалилось. Снег на его спине подтаял, серое пальто пошло угольными пятнами. Внизу хлюпала черная жижа. Дедушке низ был не виден. А я только его и видела.

Проделав часть пути на желтом пузатом автобусе, мы с дедушкой, восьмеркой и лыжами спешились – до школы следовало идти еще двадцать минут пешком, через парк и железнодорожный мост. По мнению бабушки, парк кишел маньяками. Поэтому в школу меня сопровождал дедушка. Обратно я возвращалась через тот же парк, но уже одна. Бабушку это не смущало. Видимо, днем маньяки спали.

Парковая дорожка сморщилась мартовскими колдобинами. Ноги разъезжались в разные стороны. Продолжая шелестеть мешками с открыткой и постукивать лыжами, поддерживая друг друга, мы добрались до железнодорожного моста. Пятьдесят обледеневших ступеней – и мы наверху. Мост еще деревянный. Под ногами – огромные щели. Сквозь них видно, как проносятся спрутами электрички и поезда. Хотелось прыгнуть на крышу поезда дальнего следования и следовать подальше. Порыв ветра сдул с дедушки кепи. Он пытался было удержать его на голове, но руки были заняты открыткой и лыжами. Дедушка смешно ругался. Кепи, совершив красивый полет в воздухе, приземлилось на крышу вагона и умчалось в неизвестность. Повезло ему.

Оторванные цветки пришлось наспех приклеивать уже в школе. Надушенная свежим клеем, открытка осталась ждать своего часа в классе. Первым уроком была физкультура. Лыжи были освобождены от пакета. Оказалось, на нем был изображен ковбой, курящий «Мальборо». «Come to where the flavor is», – призывал рекламный слоган. Пакет раньше висел в нашей ванной на стене перед зеркалом – бабушка хранила в нем свои бигуди, слегка погрызенные собакой, и дырявые колготки – на тряпочки. Мне неловко было раздеваться и залезать в ванну в присутствии ковбоя, и я накрывала пакет полотенцем.

Я почему-то была уверена, что flavor – значит свобода. И ковбой манил перстом в свою прекрасную мальборо-кантри. О свободе я могла только мечтать.

От звонка до звонка, десять лет, я проучилась в московской школе с углубленным изучением английского языка. Застала мозаику во всю стену, из которой складывался Ленин, бегущий на учебу через поле, и вместе со страной, поменяв школьную форму на спортивный костюм с Гуфи, шагнула в светлое российское будущее.

Дорога до школы занимала час, но бабушка считала, что мне нужна «закалка». Потому что я – слабохарактерная. Ни рыба ни мясо. По вечерам я занималась либо в художественной школе, которая находилась на другом конце города, либо на курсах компьютерной грамотности в соседнем подъезде. Чтобы не пойти по кривой дорожке. С компьютерных курсов, правда, бабушка меня забрала, когда узнала, что препод однажды посадил меня к себе на колени…

* * *

И вот мою шуршащую красавицу царственно водрузили на стену среди прочего примитивного хлама с тюльпанами и нарциссами. Потирая вспотевшие ладони, я нервно выхаживала в толпе собравшихся, прислушиваясь к отзывам публики.

– Ой, бля, смотрите, похоронный венок! – загоготал здоровенный прыщавый десятиклассник, тыча в мою восьмерушку кривым красным пальцем.

Полет творческой мысли, весенний флер новаторства – все рассыпалось печальными блестками под улюлюканье толпы.

Я смотрела на свою открытку и думала: «Венок. Это венок…»

Тем не менее восьмерушка моя заняла второе место. Первое досталось Катьке Катковой – дочке музработника.

Судьба оказалась благосклонной и к дедушке – лотерейный билет, купленный в электричке, дождался своего звездного часа через неделю. Дедушка выиграл плеер.

Бабушка сначала обиделась – она мечтала о кухонном комбайне. Но сходила в церковь, пошепталась с батюшкой, смирилась и купила мне кассету с песнями Надежды Кадышевой.

Все хорошо, мам

В окне висели ноги. Мужские поджарые мускулистые икры, переходящие в довольно изящные щиколотки и стопы, обутые в черные резиновые сандалии. За ногами – средиземноморский выбеленный солнцем город. Дома напротив стоят почти вплотную. Соседское патио, паутина веревок, колом стоящие купальники и шорты, пропитанные морем.

Нет, это не мое окно. Это окно Анастаса, и оно находится в Барселоне. Анастас прислала мне фотографию, чтобы я оценила аутентичность и очевидный шарм ее испанского жилища.

– Красят фасад к твоему приезду! – пояснила она и добавила рожицу, изображающую объятия.

В моем окне крыло самолета упирается в горизонт. Маленькие человечки суетятся вокруг электрокара – разбирают чемоданы. Я достала скетч и сделала набросок: крыло, взлетное поле, полоска леса. Геометрия.

Самолет готовился к взлету. Я пристегнула ремни и показала изображение своему спутнику – порнопоэту и известному столичному гусару Саше Грею. Он боялся летать и перед посадкой выпил залпом полбутылки «ред лейбла» прямо на глазах у равнодушных пограничников.

– Лучше посмотри на это. – Саша дыхнул на меня алкоголем и табаком и достал из кармашка переднего кресла газету. В глаза бросился заголовок передовицы – «В последний путь».

Мне тоже стало не по себе. И о чем только думают редакторы? Я убрала газетку подальше, достала из рюкзака томик Греевых стихов и засунула поверх ламинированной инструкции по выживанию в авиакатастрофе. Поэтический сборник был куда более оптимистичным – были тут стихи и про изящных юных чаровниц, и про старых, поддатых развратниц. Несколько даже про Россию. В патриотических виршах Грей играл аллегориями: Родина выступала то в довольно избитом образе падшей женщины, то сравнивалась с одинокой волчицей, то с Богоматерью. Не забыл автор и про половые девиации – искусство должно шокировать. Грей был баловнем публики и собирал аншлаги в рюмочных. Критики находили его стихи злободневными и даже называли современным Пушкиным.

«Ай да Грей, ай да сукин сын», – так начиналась почти каждая рецензия на творчество моего спутника в светских альманахах и литературных обозрениях.

Я гордилась нашим знакомством – все-таки «творческая личность, известная в узких кругах», и, когда подруги спрашивали, есть ли что-то между нами, загадочно опускала очи. Ничего между нами, конечно, не было. Пил Грей страшно, и, когда несколько раз у нас после литературных чтений нечаянно доходило до постели, впадал в алкогольную кому в процессе расстегивания крючков бра. Удивительно, откуда он только черпал вдохновение для творчества. Конечно, я могла бы дождаться утра, пускай секс с похмельным несвежим шестидесятилетним стариком – сомнительная радость, но мне запрещено ночевать вне дома. Подкатывать ко мне на трезвую голову Грею мешали наши рабочие отношения. Мой несостоявшийся любовник между тем завел разговор с впередисидящими светлыми головами. Головы смеялись его шуткам женственным приятным смехом. Мне стало неловко – все же хотелось, чтобы все думали, что мы с Греем пара.

Я надулась и уставилась на самолетное крыло. Грей почувствовал мою обиду и отечески потрепал по щеке. Самолет набрал скорость и тяжело, как старая ворона, оторвался от распутной, воющей волком и святой русской земли.

* * *

С Анастасом мы в какой-то прошлой жизни работали в одном издательстве. Редактировали мужской журнал о роскошной жизни. Мы совсем не разбирались ни в мужчинах, ни в роскоши и, честно признаться, были типичными страшными ботанами. Анастас вообще с косой. В издательской столовке мы брали на обед картошку фри на двоих. А домой уходили в десять вечера – там нас не ждало счастье. Возможно, поэтому журнал получался, как утверждал издатель, «читабельным». Помимо нас в редакции жил арт-директор. Жил – потому что его постоянно выгоняли со съемных квартир. Это было ожидаемо – всю свою жалкую зарплату арт-директор тратил на брендовые вещи. Правильнее даже будет сказать – на вещь. Какую-то одну. Ремень, кошелек или футболку. В работе он руководствовался правилом «Если не знаешь, как это сделать, сделай это странно». Журнал находили интересным. Арт-директора других мужских изданий о роскоши даже передирали у нас обложки, на которых блистали обнаженные певицы третьего эшелона, звезды реалити-шоу и знаменитые содержанки.

Потом грохнул кризис, издатель подался в политику, журнал закрыли. Анастас отрезала косу и уехала в Барселону навстречу приключениям и красивой жизни. Она удачно влилась в тусовку русских экспатов и стала организовывать для них встречи с модными писателями, поэтами и стендап-комиками, которых выписывала из Москвы. Социальные сети экс-коллеги пестрели фотографиями со знаменитостями, морскими закатами и ужинами при свечах натеплых верандах. Я же кончила бесславно: родила ребенка и устроилась на полставки в издательство. Бесславно главным образом потому, что принесла дочь в подоле собственной матери, а в издательстве веду порнонаправление. Никто, кроме меня, не соглашался, а я взялась. В том числе и за эротоманские опусы Грея, которые, признаться, оказались самым приличным из всего, что я впускаю в свое редакторское лоно. Ежедневно с десяти до трех мне приходится сталкиваться с такими нечеловеческими извращениями, от которых старушка-корректор плачет и грозит уволиться. Я же не чураюсь шокирующей литературы – всегда интересно, до чего автор может дойти в своих фантазиях. Открывая очередную рукопись, я чувствую себя нейрохирургом, препарирующим писательские черепушки, а врач не должен быть брезгливым.

В подоле я принесла все же не матери, а бабушке. Но она положила на меня жизнь и пенсию и потому говорит всем, что это она, а не кто-то там – моя мать. А я ее так отблагодарила. Внучка-жучка. Это бабка еще про порнуху не знает. Я говорю ей, что редактирую словари русского языка. А теперь еще и за границу еду, дочку вон подкинула. Кукушка. Но бабушку это не удивляет – мне есть в кого.

Сашу Грея я везу на растерзание Анастасу. Она организовала творческую сходку русских поэтов в центре Барсы и пригласила его поучаствовать. Я могла бы, конечно, не лететь, Грею не пять лет, я не его литагент, да и с Анастасом мы никогда не были лучшими подругами. Я лечу в Барсу совсем за другим. Купила зачем-то дизайнерские валенки – в стразах и пайетках, которые не меняют их войлочной сути, но превращают в арт-объект. Они лежат в пакете у нас с Греем над головами, среди запаянного в полиэтилен вискаря из дьюти-фри.

Тем временем моего спутника узнали пассажиры.

– Это же этот, как его! Порнопоэт! Грин, Саша Грин! А вы правда изнасиловали освежеванную тушу коровы?

В Барселону однозначно летят интеллектуалы.

Пассажиры просили Грея о селфи, и тот, несмотря на казус с фамилией, не отказывал. Книгу, которую я запихала в карман кресла, он вытащил и подарил блондинкам с женственным смехом. Под нами клубились облачные ковры. Сердце замирало, проваливаясь в воздушные ямы.

* * *

Анастас высматривала нас в компании букета мелких белых роз. Увидела, заулыбалась, замахала свободной рукой сквозь толпу. Мы обнялись. Грей осмотрел ее капризно, будто выбирал рождественскую утку на рынке, и отвернулся. Анастас была не в его вкусе. Короткие кудрявые темные волосы. Широкие бедра, низкий таз, крупные ступни приземленной женщины. Не муза.

– Что это у тебя, валенки? – От Анастаса пахло нагретой на солнце кожей. – У нас же сентябрь, жара! – Она взяла из моих рук неудобный пакет, из которого торчала пары черных галош. Я забрала у нее букет и рефлекторно вдохнула. Он совсем не пах. Я отдала его Грею.

Анастас подхватила нас под руки и, уверенно преодолевая натиск туристической толпы, вынесла на стоянку такси и разместила в первом подъехавшем черно-желтом автомобильчике. Грея мы отвезли в гостиницу, больше напоминающую средневековый замок, – отдыхать, пить вискарь на балконе с видом на plaza и готовиться к завтрашним чтениям.

– В соседнем кафе делают отличную паэлью. А стейки не берите – мясо здесь совсем не умеют готовить. И сангрию не советую – туристическая дрянь, – рассыпалась в рекомендациях Анастас.

Отделавшись от Грея, мы спустились в метро. Кругом валялся мусор. На платформе толкались подвыпившие барселонцы и гости города. Гостей, кажется, было больше. Среди них выделялась одна трезвая старушка, которая в ожидании поезда всматривалась в тоннель, рискуя упасть на рельсы. Я постаралась запомнить ее, чтобы запечатлеть потом в своем скетче. Из тоннеля с грохотом вылетел поезд. Морда его застыла в отчаянной гримасе. Двери распахнулись. Половина вагона оказалась пустой. Я хотела пройти туда, но Анастас остановила – между сиденьями наблевали. Пассажиры скучились в неоскверненной части вагона, развалились на скамьях, повисли на поручнях. Мы пристроились у дверей в уголке.

– Сегодня праздник, – вступилась за каталонскую столицу Анастас, пытаясь перекричать шум состава. – День города! Народ гуляет!

Разговаривать было невозможно, и я стала рассматривать пол. Пакет с валенками стоял в ногах у Анастаса. Они оказались неухоженными, с облупившимся лаком, на пальцах осела городская пыль. Заметив мой взгляд, подруга стыдливо поджала их, будто убрала когти. Я выпустила свои – нарядные, розовые. Да, я живу с бабкой и ребенком в однокомнатной квартире, да, я редактирую порнуху, но регулярно хожу на педикюр.

Когда мы вышли из метро, окончательно стемнело. Дом Анастаса был в пяти минутах ходьбы от подземки. Я предположила, что ему лет сто, но Анастас уверяла, что все двести. Света в подьезде не оказалось. Узкая темная лестница с выщербленными ступенями («Осторожно тут, не споткнись», – заботливо предупредила Анастас) вела в космическую пустоту. Пахло старым деревом, затхлой водой и свежей краской. Первая, еле живая агонизирующая лампочка встретилась нам на третьем этаже. Старинные, невероятной красоты кованые перила шатались под рукой. Стены были в лесах.

– Ремонт, – пояснила Анастас.

Подруга жила на четвертом и даже оказалась обладательницей второй работающей лампочки. Мы подошли к дверям ее жилища. Внутри раздавался нетерпеливый скулеж.

– Собаку завела, – добавила она.

Сама квартирка была метров двадцать. На сайтах аренды жилья такие называют «Уютное гнездо в самом центре города». Собака, коричневый кудрявый полуспаниель с покалеченной ногой, бросилась нам навстречу, обмазала слюнями и принялась нюхать пакет с валенками. Анастас первым делом открыла холодильник и вынула оттуда большую тарелку с новенькими рыбинами, которые она заранее замариновала в лимонных кружках. Включила духовку, приготовила фольгу, нацепила беснующуюся Фриду на поводок и провалилась с ней в преисподнюю подъезда.

Я медленно обошла жилище. Эта была студия, в одной части которой располагалась скромная кухня, а другая считалась спальной зоной, о чем свидетельствовала широкая кровать, которую хозяйка по случаю моего приезда накрыла покрывалом. Вот Анастас счастливый человек – барствует на кровати. Я всю жизнь скрючиваюсь на раскладных диванах… Зоны разделяли этажерки с книгами. Томпсон, Миллер, Берроуз, интересная подборка. Я распахнула балконную дверь и осторожно ступила на узкий балкончик. Он был настолько старым, что, казалось, мог рухнуть вниз вместе со мной. Прямо напротив светилось оранжевым окно соседа. Парнишка колдовал над ужином и говорил по телефону. Слева раскинулось чье-то патио. За столиком пожилая пара попивала вино из крупных бокалов. Слева бурлила жизнь: играла музыка, в кронах платанов горела иллюминация, хохотали туристы. Справа переулок тонул во мраке. Это было лучшее жилье из всех, что я видела. Впрочем, где я бывала, кроме бабкиной однушки…

Хлопнула входная дверь – это вернулись Анастас с колченогой собакой. Она помыла ей лапы в ванной, больную – с особой нежностью, и взялась за рыбин.

Я вспомнила, что привезла ей букинистического Бродского. Еще в Москве спросила, чего Анастасу хочется русского – водки, икры, шоколада или мужика? Она попросила книгу. Я обегала десяток лавок с книжным старьем, прежде чем нашла нужный экземпляр.

– А! Бродский, – расцвела она и протянула к книжице руки, но вспомнила, что они в рыбе, и стала вытирать о фартук. Я положила презент на полку. Рядом с Якубовски и Денни Кингом.

Мы поужинали рыбинами и устроились с вином и сигаретами на узком балкончике, свесив ноги через холодные перила. Я почти не пила – отвыкла. Беременность, роды, кормление. Анастас же, напротив, пила много и рассказывала про свой «проект», про то, с каким рвением в Барсу приезжают модные русские писатели и читают жадной до истинной культуры публике свои рассказы и отрывки из повестей, что она – уважаемый человек в комьюнити и даже едет на днях в презренное, совершенно попсовое местечко Лорет-Демар – судействовать в конкурсе литературных талантов.

– А мужик у тебя тут есть? – не выдержала я.

Анастас закурила очередную сигарету, расплылась в глуповатой улыбке и призналась, что влюбилась. И не в какого-то там негодяя, как раньше, а впервые в жизни – в приличного человека.

– Никто и никогда не понимал меня так, как он. Это мой кармический брат, но в отличие от меня – красавчик.

Я принялась горячо уверять, что Анастас тоже очень даже ничего. Она подтянула к себе телефон и показала мне фото объекта своего вожделения. С экрана на меня смотрел герой, будто сошедший со страниц порноромана. С «волосами цвета спелой ржи», двумя рядами «голливудских зубов» и обнаженным торсом, по которому можно было изучать строение мышц человека.

– Но есть проблема. – У Анастаса в отношениях с противоположным полом никогда не получалось без драматургии.

– Он женат! – Я закатила глаза.

– Нет, Лёнечка – мой психотерапевт. И еще он гей.

Вот это сюжет! Надо будет предложить его одному из моих авторов.

– Он русский? – уточнила я.

– Русский. И я призналась ему в любви. Лёнечка сказал, что не сможет больше работать со мной, потому что это против правил. Между психологом и клиентом не может быть чувств.

Сколько я знала Анастаса, она всегда выбирала тех, с кем у нее никогда не могло получиться даже нелепого пьяного соития. Но тут она переплюнула саму себя. Психотерапевт-гей – это что-то неслыханное.

– Зачем же ты призналась? – мне стало досадно за подругу.

– В глубине души я надеялась, что он нормальный. И фотки с холеным мужиком в его соцсетях – это просто…

– Что?

– Эпатаж! Ну или для работы. Лёнечка недавно приехал, ему нужны клиенты, а тут полно геев. Думала – заманивает. Но оказалось, что этот парень – его австралийский любовник. Это он оплатил ему зубы. Так что у меня нет шансов.

– И как же вы теперь?

– Он предложил мне остаться друзьями. Мы встречаемся в кафешках, болтаем. Я, правда, как-то напилась и снова к нему полезла. Сказала, что даже не против быть второй женой. Но Лёнечка ответил, что совсем меня не хочет.

– Как ты можешь хотеть гея? – поразилась я. – Его же трахает в жопу другой мужик! Только представь себе это!

– Но ты же как-то живешь в однокомнатной квартире со своей сумасшедшей бабкой.

– Но это разные вещи.

– Нет, это одно и то же. – Анастас затушила бычок о большую пепельницу в виде половины красного граната. – Ты в свои почти тридцать ебешься с бабкой, он с мужиком – так сложилось. Вам так нравится.

Она резко встала и направилась к холодильнику. Я вспомнила про бабулю, про Веру и загрустила. При мысли о годовалой дочери грудь наполнилась молоком. Надо будет сцедить его.

Анастас вернулась с двумя мисками – в них таяли куски жирного сливочного брикета.

– Ладно, не обижайся. – Анастас протянула мне мороженое. – Что я сейчас расскажу! Когда мы с Лёнечкой стали дружить, он стал делиться со мной сокровенным. Оказалось, что твой порнопоэт, этот Грей, – его папаша, представляешь! – Анастас утопила ложку в подтаявшей густой субстанции.

Я не удивилась – у моего протеже было столько женщин, что половина населения Земли вполне могла оказаться его детьми.

– Когда я сообщила, что Грей будет в Барсе, Лёнечка написал ему, что типа все простил и хочет встретиться. А этот мудак даже не ответил. Наверное, ему стыдно.

– С чего ты взяла, что Грею стыдно?

– Он бросил Лёнечку еще ребенком. А сейчас почти старик. И, конечно, переживает, что все так сложилось, боится встречаться. Поэтому и молчит.

– А ты не думала, что Грей живет совсем в ином мире, в своем, не в Лёнечкином. Насколько я знаю, у него куча детей от разных баб. Твой друг считает себя важной фигурой в системе координат своего папаши, но состоит с ним в односторонних отношениях: сначала обижается, затем недоумевает, наконец, прощает. А Грей об этих ментальных Лёнечкиных перипетиях ничего не знает, потому что никак к нему не относится, а значит, не может испытывать чувства, будь то любовь, ненависть или стыд.

Анастас посмотрела на меня с хмельным недоверием.

– Но они же могут просто общаться, – не сдавалась она. – Взрослым тоже нужны родители.

– Разве? Ты скучаешь тут по своим?

– Нет. Папа пропал, когда мне было года три. Мать про него говорила, что он человек совсем никудышный, что мы ему не нужны, даже отчество не смог мне нормальное оставить.

– А какое у тебя отчество?

– Олеговна. Гов-на, понимаешь? Если у меня что-то не получалось, мать сразу: «Ну а что от тебя ожидать, как корабль назовешь, так он и поплывет». Никогда не хвалила, скорее даже наоборот – чморила. Из школы встречала словами: «Ну, что пришла, нужда, кабала».

– Может быть, все ее силы были брошены на выживание? – Мне захотелось успокоить Анастаса. – Мать-одиночка, суровая советская действительность, ни памперсов, ни игрушек нормальных, очереди, стирка бесконечная… работа еще, одиночество.

– Но мне ведь мало было надо – просто обнимать почаще. Она ни разу меня не обняла, не приласкала. А когда я приставала к ней, отстранялась и говорила, что ей это неприятно, потому что у меня грабли, как у отца.

– Так и говорила?

– Ну да. Раньше никто ж не боялся ребенка травмировать неосторожным словом. Это сейчас вы с ума все посходили со своими детьми.

– Просто хочется дать им то, чего не было у нас. Наше поколение получилось очень жадным до любви. Нам всегда ее мало.

Мы докурили и разлеглись на кровати. Рядом плюхнулась собака.

– Я все думала… – Анастас плеснула себе еще белого. – Вот вырасту, и будет у меня нормальная семья.

Но у меня до сих пор не было даже нормального мужика! Я совершенно не понимаю, как это – быть с кем-то. Мы это прорабатывали с Лёнечкой, он говорил, что сложно построить отношения, если у тебя не было достойного примера перед глазами.

– Господи, Анастас, да это и я могу тебе сказать!

– Можешь, но твои слова не станут откровением, потому что я не плачу тебе за это деньги. Лёнечке я все рассказывала. Про то, как ждала маму после работы. Ставила перед собой ее фотографию, она там в шапке пушистой почему-то, садилась рядом и просто смотрела. Она казалась мне такой красивой. А потом мама приходила и спрашивала про уроки, а мне просто хотелось, чтобы она прижала меня к себе. Но она не прижимала и садилась чистить картошку.

– Но о чем-то вы разговаривали?

– Почти нет. Она ничем со мной не делилась. Могла все выходные пролежать на тахте, отвернувшись к стене. Лёнечка диагностировал у нее депрессию. Однажды у мамы появился кавалер, дядя Игорь. Мне он понравился, еще бы – такое имя, кругом одни Толики были. Я размечталась, что они поженятся и у меня будет настоящая семья. Но что-то там произошло, и они расстались. В этот день мать была сама не своя, выжрала бутылку водки, рыдала белугой, а когда я подошла к ней, оттолкнула и сказала, что это я во всем виновата. И еще пообещала включить газ и отравиться. Я потом, пока от нее не съехала, все боялась, что она это сделает.

– Она била тебя?

– Нет, но лучше бы била. Хоть какие-то эмоции, минус лучше ноля. Мама просто жила в своем мире, глаза ее будто были закрыты, а зрачки повернуты внутрь. Иногда тихо разговаривала сама с собой, думая, что я этого не замечаю. Будто в своем воображении она проживала другую, красивую, настоящую жизнь. Может быть, там она была ласковой и легкой, как брют. Актрисой или певицей. А в жизни – солдатом, работником столовой в санатории, не знающим слов любви. Нет, она не была монстром, просто она меня не любила. Я же нужда. Кабала. Олеговна. С граблями. И я тащила в дом животных. Слабых, больных, безнадежных. Мне нужно было, чтобы рядом был кто-то жальче, чем я. Мать их выкидывала.

– А ты ее любила?

Анастас долила остатки вина в бокал.

– Сложно сказать. И что значит – любить мать? Разве это можно сформулировать? Сложно отдавать, если тебя не наполняют. Лёнечка говорит, что у мамы просто не было ресурса. Ее ведь тоже никто не наполнял. Бедная мамочка. А ведь я ее… тоже не любила.

Анастас поднесла бокал к губам, но лицо ее некрасиво искривилось и покраснело, а из глаз потекли теплые слезы. Наверное, зря она выпила все вино одна. Я села рядом, забрала у нее бокал и прижала к себе. От Анастаса пахло адреналином, вином и свежим потом.

– Но все это в прошлом. Теперь ты живешь в таком классном месте. И твое отчество – его можно переделать. Давай ты будешь, ну не знаю, Олегишной!

– Классно, ага. Ты знаешь, сколько я плачу за эту убогую квартиру? Семьсот евро! – Анастас заплакала еще горше. – А в этом месяце домовладелец обязал всех жильцов скинуться на покраску фасада и ремонт лестницы, тут такие правила. И эту рыбу я купила на последние деньги. Я еле свожу концы с концами. У меня не остается денег даже на педик. – Подруга высвободилась из моих объятий, обхватила себя руками и стала раскачиваться вперед-назад, как неваляшка.

Я вспомнила соцсети Анастаса, полные яхт, морских брызг и знаменитых писак.