Текст книги "Все хорошо, мам (сборник)"

Автор книги: Елена Безсудова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Шоколадный урод

Серафима второй час украшала третий ярус торта ягодами – черными и красными. Муж подошел сзади, запустил худые венозные руки под ее застиранную футболку. Серафима вытряхнула их, как вытряхивают жуков, заползших за воротник.

– Не лезь – убьет! – предупредила она.

Муж надулся и завалился на диван – зырить телик.

Пусть дуется. Пусть зырит. Желтые бы не забыть – заказчица просила, чтобы ягоды соответствовали корпоративным цветам. Самовлюбленная сука с короной на голове. Небось обычная секретутка, а понтов как у поп-звезды. Где же желтые? Положила ведь на видное место…

Желтые ягоды нашлись под столом. Их ел Серафимин сын Савва. Ну как ел. Вытряхнул из пластиковой коробочки и размазывал по плитке на полу.

– Сходи за физалисом, – бросила она мужу.

– Что это за фигня? – Он вяло пошевелил заброшенной на спинку дивана ногой.

– Такие желтые ягодки. В магазине внизу продаются.

Муж потянулся, почесал живот и пошлепал в прихожую – надевать кеды.

Серафимин супруг и по совместительству отец Саввы был диванным человеком. Если выражаться точнее – не подающим решительно никаких надежд физиком по образованию и походником по призванию. Они познакомились на похоронах. Странно, конечно, но жизнь всегда сильнее смерти. Провожали в последний путь одного из бывших сожителей матери. Оказались рядом за поминальным столом, разговорились. Родственник со стороны новопреставленного. Из интеллигентной семьи: папа – математик, мама – библиотекарь. Физик по команде похоронного тамады хлопал стопочки за упокой, а в перерывах между прощальными речами утверждал, что любовь – это химия. Хвастался, что пальцами играет «Smoke on the water» на бабушкиных бокалах и умеет гнать домашний сидр. Даже аппарат сконструировал. Пригласил зайти как-нибудь. С яблоками.

Стали встречаться в неформальной обстановке. За сидром. В основном вечерами – днем физик дремал в лаборатории Богом и грантами забытого НИИ, а ночами выращивал капустные кочаны в компьютерной игре.

Возможно, их несмелый роман так и не трансформировался бы в брак, все же капуста, бабкины бокалы, сидр – ненадежно все это, если бы однажды молодой ученый не предстал перед Серафимой во второй своей ипостаси. Не пригласил ее в поход выходного дня. В какие-то Кимры. И там – раскрылся: развел костер и разбил палатку. Серафима капитулировала – женщины падки на первобытную романтику. Уже через неделю походник возлежал на ее тахте и ругал за дурной суп. «А свари-ка ты мне лучше уху из консервов!» – требовал он, и Фима бежала чистить лук и морковь. И как-то прижился.

Когда в матке у Серафимы завязался Савва, супруг заявил, что дети – это бабское. Люди науки выше скотских процессов. Она хотела было, следуя моде, взять мужа на роды, чтобы пробудить в нем отцовство, но мать, узнав об этом, пришла в ужас:

– Ты что, совсем офонарела? Ты же можешь обосраться прямо в кресле! И муж твой с тобой больше в постель не ляжет, помяни мое слово.

И Фима отказалась от прогрессивной идеи. Во имя сексуальной жизни. Во имя жизни вообще. Супруг вздохнул с облегчением. Умирая и заново рождаясь в каждой мучительной схватке, которые по приказу чьих-то голосов в родильной палате нужно было терпеть, она вытужила и крупного, как арбуз, сына, и послед. Увидев между ног кусок кровавого мяса с фрагментом черной пуповины, Серафима подумала, что послед похож на сердце, и не было в ее жизни зрелища прекраснее.

– И после родов к мужу не подходи. У тебя будут вы-де-ле-ния. Мужчина не должен видеть твои вы-де-ле-ния.

Впрочем, подходить стало и не к кому. Муж, отсидев положенную рабочую неделю в лаборатории, выходные тоже стал посвящать высокому. В команде спасательного отряда искал заблудившихся в лесу старушек. «Котик, каждый по-своему уходит от реальности. Скажи спасибо, что я не бухаю», – объяснял он свое новое увлечение. Волонтеру даже выдали рацию, которая отныне красовалась у него на ремне и издавала шипящие и булькающие звуки. Серафима умилялась. «Наш папа – герой», – неуверенно повторяла она одинокими ночами, укачивая Савву, которого мучил живот, и выделяя голубоватое молоко и вы-де-ле-ния.

А потом НИИ окончательно закрыли. Серафимина мама, которая, разумеется, не одобряла выбор дочери, узнав, что молодая семья сидит без денег, страшно обрадовалась и даже нашла «балбесине» работу – клеить конверты. Ее новый любовник работал начальником почтового отделения. Конверты предназначались для инвалидов, но что не сделаешь ради любимой дочери. Хорошая работа, творческая. Деньги пусть и смешные, зато тяжелые, правильные деньги.

Но Серафима и тут проявила упрямство и легкомыслие. Сложив и склеив тысячу листов формата А4, она сгребла их в охапку и выбросила в окно. Тяжелые деньги белыми чайками разлетелись по району. И стала печь торты.

– Разве это дело – торты? – пучила глаза Серафимина мама. – Я в нее столько вкладывала, а она вон что удумала – тесто месить! Розы кремовые ваять! Тоже мне кондитер! Даты шарлотку-то печь не умеешь, руки, понюхай, откуда растут. Торт, Фима, на хлеб не намажешь!

Серафима отвечала, что намазывать на хлеб почтовые конверты – тоже так себе затея. Мама поохала и отстала. Дочь оттачивала тортовое мастерство. Освоила сочник, медовик и наполеон. Изучила тонкости безе и меренги. Замахнулась на капкейки и маффины.

Диванный муж заявил, что печь торты дома – негигиенично. Он бы такое есть не стал. В доме, между прочим, полно детских какашек! И вообще, все должны делать профессионалы, с «корочкой». А Серафима – так, любитель.

Ее новому ремеслу радовался разве что подросший мальчик Савва. Еще бы! На кухне пахло пропитанными коньяком коржами. Мама давала попробовать вкусное тесто, которое можно было есть под столом или просто мять в ручках. И разрешала рисовать кисточкой специальной краской по белым кусочкам сладкой мастики, которые потом можно было положить прямо в рот.

Поначалу Серафиминых углеводных крепышей, растлителей стройных чресел, решались попробовать только соседи и подруги. Сначала осторожно, чайной ложечкой розочку сковыривали, а потом все смелее и смелее – целые куски в себя запихивали и нахваливали. Слава о домашней бейкери, медленная, но неумолимая, как русская весна, растекалась по городу. И случилось чудо. Крупная строительная компания заказала у домашней мастерицы трехъярусный торт на собственный день рождения. С фирменной символикой и витиеватой надписью. Облитый черным блестящим шоколадом. Размером с дом.

– В прошлом году, – жаловалась Фиме секретарша Элина, которой было поручено заниматься подготовкой к корпоративной пьянке, – торт оказался ужасным: красивым, но химическим. Фабричным. Есть невозможно. Вся надежда на вас, – строго заключила она и озвучила сумасшедший гонорар: десять тысяч рублей. Это был Серафимин звездный час. Пропуск в мир большого кондитерского бизнеса.

Торт она пекла два дня. Сначала томила в духовке многочисленные коржи, которые должны были еще остыть в холодильнике и пропитаться ромом. Затем готовила правильный вишневый конфитюр, из свежих плотных ягод, не какой-то там магазинный суррогат. Любовно взбивала нежнейший творожный крем, лепила фигурки, изображающие небоскребы, – они должны были венчать ее первый взрослый гастрономический шедевр. И, конечно, ягоды. Красные, черные…

– Эти твои желтые стоят бешеных денег, – проявил недовольство диванный скряга, вернувшийся из магазина. В руках он держал пакет с кумкватом. – Я взял другие, смотри, оранжевые. Обойдутся. Физалис им подавай. Сколько, кстати, они за это платят, – муж ткнул красным пальцем в облитые шоколадом коржи.

– Десять тысяч рублей, – шепотом, будто боясь спугнуть удачу, призналась Серафима.

– Десять тысяч за шоколадного урода? – поразился муж. – Понятно. Наворовали бабла и не знают теперь, куда потратить. Заказали бы лучше торт со стриптизершей внутри.

– Почему это он урод? – вступилась за свое творение Серафима.

– Кривой какой-то. Непропорциональный. Верхний ярус слишком громоздкий, может рухнуть. Это я тебе как физик говорю.

– Сам ты урод!

– Я ухожу, – сказал муж и сделал демонстративный шаг к дверям.

– Вали, – согласилась она.

– Я совсем ухожу! К маме!

– Вот и иди!

Савва заплакал. Мать выдала ему марципанового зайца.

Дверь капризно захлопнулась. Серафима знала, что муж, конечно, никуда не денется. Он просто не хотел везти заказ к черту на рога. Строго говоря, везти надо было в центр. Это они жили у черта на рогах.

Пришлось вызывать такси. Савва был посажен на заднее сиденье в специальное кресло, огромная коробка с тортом с трудом уместилась рядом.

Машина тронулась к черту на рога. Водила горящим глазом поглядывал на пассажирку из-под вызывающе приподнятой косматой брови. Вторым он следил за дорогой. Открыл несколько раз рот – явно намеревался заговорить. Серафима старалась на него не смотреть, чтобы не нажать ненароком ту опасную кнопку, которая вызывает у водителей речевое недержание.

Савва захныкал. Серафима полезла в рюкзак за соской и обнаружила страшное: соску она забыла дома. Милое щенячье поскуливание довольно быстро перешло в невыносимый для человеческого уха ор. Она тыкала в кричащего сына планшетом, говорила гнусавыми голосами мультяшных героев, изображала корову, лошадку и бабайку, но ничего не помогало – Савва утратил связь с реальностью и вопил, как боцман в шторм.

– Ты кто по профессии? – заорал водила. Он все же решил завести ненавязчивую беседу, чтобы «пассажиру было не скучно». – Я, например, патологоанатом! Тридцать лет трупы резал! Теперь на пенсии, людей режу, в смысле – вожу!

Серафима шарила рукой в дешевом рюкзачке. Среди памперсов и мусора она нащупала сок и печенье, освободила его от обертки и протянула кричащему ребенку. Савелий занялся снеками, водила продолжал делиться подробностями автобиографии. Ужасный, конечно, человек. За окном несся пыльный летний город.

– Я когда с женщиной знакомлюсь, – не унимался патологоанатом, – первым делом спрашиваю, настоящая ли у нее грудь или силиконовая. Знаешь, сколько силикон в земле разлагается? Тысячу лет! Как пластиковый пакет. Чуешь, какой удар по экологии?!

«Господи. Трупы, грудь, ну все, мы попали к маньяку. – Фима тревожно посматривала на навигатор. – Завезет еще на пустырь, надо бдить».

Однако говорливый водила ехал строго по маршруту. Когда до места назначения осталось потерпеть всего десять минут, он пустился рассказывать про бритву.

– Я только опасной бреюсь. Хорошая штука, острая – можно, если что, и по горлу чикнуть. Минута – и все пять литров крови вытекут! Вожу ее с собой. – Маньяк наклонился к бардачку, обдав жертву запахом несвежего кепи, и постучал длинными желтоватыми ногтями в белых полосках по серому пластику. – А то клиенты разные бывают. Опасное время, дикое.

Водители вот только одинаковые. Савва доел печенье, запил его соком и уткнулся в планшет. Серафима расслабленно вздохнула и решила проверить, как там поживает ее десятитысячный пирог.

Она перегнулась назад и приоткрыла нарядную коробку. Сволочь муж оказался прав, возможно, единственный раз в своей никчемной диванной жизни. Кондитерское изделие действительно продавил верхний, чересчур громоздкий, по его мнению, ярус. Да что там продавил. Торт был уничтожен. Ягоды, красные, черные и желтые, смешались с кремом. Марципановые небоскребы лежали в руинах. Вишневый конфитюр вытек, превратив шоколадного франта в кровавое месиво.

В кармане завибрировал телефон – в эфир прорывалась секретарша Элина.

– Ну, на-а-аш зака-а-аз? Все норма-а-ально? – спросила она, манерно растягивая в словах «а», и Фима вжалась в сиденье машины.

– Да, мы едем, – прошелестела она каким-то чужим голосом.

– Ждем, – обрадовалась собеседница и отключилась.

Серафиме тоже захотелось отключиться. Возможно, даже погибнуть от рук водителя-маньяка. Или хотя бы поставить триллер на паузу, потому что такси неумолимо приближалось к чертовым рогам, а ответа на вопрос, что случилось с тортом, кроме жалкого «Он сломался», у нее не было. Вдруг в эти самые секунды, пока она будет бегать за попкорном, случится кинематографическое чудо и углеводная тварь воскреснет? Соберется из тлена, как на пленке, которую откручивают назад. Однако судьба решила, что Серафиме мало.

Савва позеленел, оторвался от планшета и начал издавать характерные звуки: его укачало и теперь рвало. Печеньем и соком. На вельветовые шортики. На серую ткань сиденья. На Фиму. На водилу. На торт.

И Серафима заплакала.

Она рыдала всю оставшуюся дорогу, она не слышала, что говорил ей патологоанатом, не бросилась вытирать Саввушку и некогда красивую коробку. Пусть все так и будет. Нищета, диванный муж и нескончаемый детский крик.

Серафима сдалась.

У подножия стеклянного бизнес-центра, по зеркальным стенам которого вальяжно стекало закатное, ржавое июньское солнце, Элина, надувшись от собственной важности, ждала автомобиль с корпоративным за-а-ака-а-азом.

Секретарша выглядела настолько идеально, что, глядя на нее, казалось – даже ночью в туалет она ходит на каблуках.

– Ну, где же наш крас-а-а-а-вец? – протянула она, заглядывая в зловонный салон, в котором всхлипывала домашняя мастерица, бредил водила, орал заблеванный ребенок и покоились останки произведения кондитерского искусства.

– Извините, – начала Серафима. – Случилась ужасная вещь. – Савва перешел на ультразвук. – Торт, он…

– Погиб при исполнении, – неожиданно с вызовом заявил водила. – Разрешите представиться, Геннадий Майоров, в прошлом – агент КГБ. Нас преследовала белая «Волга». По моим старым делишкам. Резко газанул, тортик-то и развалился.

Красивое лицо Элины заиграло всеми корпоративными цветами.

– Господи, – наконец произнесла она. – Бедные вы. Бедные.

Она вытащила из машины Фиму, Саввушку и коробку. Безнадежно испачкала будто существовавшую отдельно от тела юбку-карандаш и белоснежную блузку с хрустящим жабо. Пискнув карточкой на проходной, затащила их в напыщенный, хайтечный туалет и стала отмывать своими рекламными руками. Безумный патологоанатом-гэбэшник был отправлен на мойку. За счет компании.

– Ничего страшного, – повторяла она, отрывая лоскуты бумаги от рулона, прикрученного к стене. – Вино, вино будешь? Надо выпить, после такого надо пить.

Элина провела гостей в переговорную, захлопнула жалюзи и, сморщившись от усилий, откупорила темную зеленоватую бутыль.

– Как же вы без торта? – спросила Серафима, принимая из ее рук пластиковый стаканчик с красным. Оттопырив прозрачные, голубоватые пальцы пришельца, секретарша открыла коробку в слегка переваренных кусочках печенья.

– Изумительно, – восхитилась она, внимательно изучив ее плачевное содержимое. – Это то, что нам надо! Наша компания как раз занимается подрывом зданий. Раздолбанный торт идеально соответствует концепции! Главное – грамотно его позиционировать.

* * *

Серафима ехала домой на блестящем такси. Кошелек приятно грела честно заработанная и заплаченная десятка. Голова шла кругом: она, конечно, ошибалась в людях, один диванный муж чего стоит, но чтобы так. В мир большого кондитерского бизнеса маленькая Фима определенно войдет другим человеком.

– Хорошая баба, – восхищался водила, вспоминая Элину. – Интересно, у нее грудь своя или силиконовая?

– Своя, своя, – умилялась Серафима.

Савва спал в автокресле. В руке он сжимал брелок с металлическим динамитиком – прощальным подарком секретарши. В конференц-зале оставленного на рогах небоскреба белые воротнички и коктейльные платья поднимали бокалы над расплющенным шоколадным уродцем, символом разрушительной компании. В чистых стеклах автомобиля рассыпались огни однообразных многоэтажек московского спальника. В многоэтажках на диванах валялись чьи-то мужья. «Взорвать бы все это к чертям», – сонно думала Серафима.

Она попросила водилу остановиться у церкви. Районная церковь – удобная штука, всегда можно забежать с утра или зайти после работы. Взяла спящего сына на руки, накинула шейный платок на голову, кое-как перекрестилась и вошла внутрь. На живописных сводах в библейских ликах притихли точки комаров. Шла вечерняя служба. Прихожане молились о каждом, и каждый – обо всех. Придерживая на плече тяжелого Савву, Серафима повторяла «Верую…» и «Отче наш…» и благодарила всех святых и угодников, которые сегодня ее, конечно, помучили, но не дали, не дали пропасть. Ставила свечки за здравие. Водиле и Элине. Савве и маме. Диванному мужу. Слезы текли по Серафиминым щекам и капали на свободную от сына руку вместе с воском, горячие, благодарные слезы.

Домой пришли поздно. В комнате мельтешили голубые всполохи от телика: волонтер действительно вернулся. Зырит. На тумбочке в коридоре надрывалась рация. Скрипучий голос сообщал, что какая-то старушка ушла по грибы и исчезла в ельнике. Серафима осторожно положила Савву на диван.

– Ну как, заплатили за урода твоего? Не кидалово? – поинтересовался диванный супруг. – Я бы за пивом сбегал.

– Заплатили, – устало улыбнулась Фима. – А торт, представляешь, он действительно развалился…

– А я говорил, говорил! – возликовал муж. – Руки-то, руки, понюхай, откуда растут!

Серафима понюхала. Руки пахли ладаном.

Пять кругов

В детстве каждое лето меня увозили на подмосковную дачу – ребенку нужен простор и козье молоко. За молоком к ветхой старушке Марьпалне через железнодорожные пути, час туда – час обратно, каждый день ходила бабушка. Пока она совершала свой незаметный подвиг, дедушка водил меня на плотину – купаться. Я стояла по колено в холодной коричневой воде и не решалась окунуться. Ноги, руки, спина – все было в мурашках. Я видела такие у обезглавленного цыпленка в продуктовом магазине. Солнце жгло плечи. Резиновая шапочка с объемными цветами сдавливала голову.

Мимо, взорвав водоем и окатив меня шипящими брызгами, пробежали худые дети, продетые в скрипящие плавательные круги: пчелино-полосатые, божье-коровьи, рыбье-дельфиньи, арбузные и просто резиновые, выцветшие и похожие на старую грелку. Была даже одна автомобильная покрышка. Дети визжали и плюхались в воду кругами.

Я не умела плавать. И круга у меня не было.

С берега, приставив ребро ладони к покрытому испариной лбу, за мной следил дедушка. На голове у него была пилотка, сложенная из газеты «Правда» за 1988 год. Я зажала нос, окунулась, пустила в воду пузырей и, подпрыгнув, побежала греться. Губы мои подернулись синевой, я тряслась под полотенцем, время от времени высовывая оттуда тонкую ручку – взять у дедушки печенье.

Дома за обедом я, конечно, стала просить купить мне круг. Вяло ела суп из тарелки, на дне которой притаились белые медведи с каллиграфической буквой «М». Суп был противный, с полыми стеблями сельдерея, мишки никак не хотели показываться. В ответ на мои мольбы неприветливо стучали столовые приборы. В абажуре над столом тревожно трепыхались огромные комары с длинными лапками.

– Почему ребенок ничего не ест, – наконец ответила бабушка, – опять накормил печеньем? Я ведь категорически запрещаю давать сладкое перед едой. И все как об стенку горох.

Дедушка понуро жевал хлеб. Бабушкино «категорически запрещаю» не предвещало ничего хорошего.

– А ты, – обратилась бабушка к маме, – купила б ребенку круг! Но разве от тебя дождешься? Только о себе и думаешь. Лаков для ногтей – полный подоконник.

На окне стыдливо притихли яркие мамины лаки и дохлые мухи.

– Круг просто так сегодня не достать, – справедливо напомнила мама. – Дефицитный товар. В магазине один карандаш от тараканов продается. Да и сын ваш, – мама выбрала мишенью масленку и остановила на ней ничего не выражающий взгляд, – мог бы подсуетиться. Побегать, поискать этот круг. Все равно ничем не занят.

Папа был временно, но на самом деле хронически безработным. Бабушкиным иждивенцем.

Он не сильно, но выразительно, как это делают протестующие иждивенцы, грохнул об стол нож и вилку, картинно отшвырнул стул и убежал на крыльцо, где немедленно забылся с журналом «Юность» за 1982 год.

– А у вас в министерстве что, – бабушка обратилась к дедушкиной сестре, – талонов на круги не дают? По талону можно было бы достать. – Она плеснула в чай козье молоко из банки. На кружке повисла тонкая пенка.

– На польские сервизы – давали, на «Малютку» давали, на школьную форму для первого класса – давали. Я за ней в очереди стояла, – испуганно напомнила дедушкина сестра. – А на круг, значит, им жалко дать, – резюмировала бабушка. – Ну, что ж, придется снова мне.

Бабушка встала из-за стола, опершись на кулаки, подошла ко мне и положила руку на мою гнедую макушку.

– А кому еще? Этот – дурак дураком. – Дедушка вжался в стул. – Эта – профурсетка. – Мама закатила глаза. – А эта, – она устало махнула в сторону дедушкиной сестры, – шестьдесят лет уже, а замуж так и не вышла. Живет для себя. И проживет до ста лет. И только я – для других. Сердце больное все.

В воздухе воцарилась гнетущая атмосфера приближающегося скандала.

– А за кого мне было замуж выходить? – отреагировала на провокацию дедушкина сестра. – Всех моих женихов на войне поубивало. По свиданиям когда ходить? На руках два старика было! Старики – это не дети. Старики – это гораздо хуже.

Но бабушка уже раскрутила привычную пластинку и не слушала контраргументов:

– И грядки лучшие себе забрала! На солнце, да в черноземе. Куда тебе столько патиссонов? Отдала бы нам грядки. У нас семья. Но нет – мое, все мое. Эгоизм, кругом – сплошной эгоизм.

– А ведь говорила я тебе, – сестра вспомнила про дедушку, который, как провинившийся ребенок, очерчивал вилкой бананы, изображенные на скатерти, – женись лучше на генеральше Соньке Статкус!

Выпив положенное молоко, я поставила стакан на поблекший от времени ананас, незаметно ускользнула к себе, залезла в кровать и накрылась с головой одеялом. От меня пахло козой. На террасе взрослые делили резиновую шкуру некупленного круга. Наконец дедушка предложил домашним угомониться – хотя бы из уважения к памяти прадедушки, который, строя дачу, вряд ли предполагал, что она станет полем боя. Над домом смыкали ветви столетние ели, уберегая его от внешнего зла.

* * *

Утро оказалось понедельником. На террасе – на столе, на низеньком пузатом холодильнике, сколоченной прадедом тумбочке хаотично, как белые грибы на поляне, – стояли оставленные домашними кружки с недопитым кофе. Завтракали после скандала порознь. В доме никого не было. Все разъехались по работам, и только папа ушел на рыбалку – иначе какой потом клев. Посреди стола накрахмаленной горкой топорщилось полотенце. Под ним обнаружились сырники и молоко. Я опасливо надкусила сырник, и не зря – в нем оказался изюм. Я ненавидела изюм, от него у меня почему-то сводило рот, но это был второй фаворит после сельдерея в бабушкином гастрономическом арсенале. Сырники я припасла для местных котов, а козье молоко выплеснула в раковину. Из раковины оно с грохотом полилось в железное ведро. За этой дерзостью со стены наблюдал прадедушка. Конечно, это был не сам прадед, а всего лишь его портрет в окислившейся от времени раме. Я почти не помнила его, но знала, что специально для меня старик оснастил все двери в доме малюсенькими ручками на метровой, детской высоте.

Я подошла поближе к портрету, задрала голову и молитвенно сложила руки на пышных рюшах пестрого китайского сарафана:

– Деда, сделай так, чтобы у меня тоже был круг. Круг-дельфин, я такой у девочки видела. Или можно просто голубой, самый обычный. Дельфин или просто голубой. Можно даже… коричневый. Хотя бы коричневый.

Я повторила молитву три раза и перекрестилась правой рукой, как учила меня бабушка.

За приоткрытой дверью крыльца кто-то сдавленно захихикал. В дверном проеме показалась голова соседского мальчика Ильи. Он был странно подстрижен собственной теткой, к которой его отправляли на лето, но мы дружили. Бабушка называла тетку «еще одной» – как и дедушкина сестра, та была незамужней. Илья даже как-то съел «ради меня» несколько поганок, растущих во влажной тьме кустов шиповника. Думали – умрет, а он – ничего.

– У меня есть круг. Хочешь, я его тебе подарю? – предложил Илья. – Только ты должна кое-что сделать.

– Подари, – оживилась я. – А что я должна сделать?

– Раздеться догола! – выпалил сосед.

– Что, прямо здесь? – засомневалась я. – А если зайдет твоя тетя?

Тетка Ильи была женщиной строгих правил. Настолько, что выключала телевизор, если в бразильских сериалах начинали целоваться.

– Зачем же здесь, – согласился мой друг. – Можно в душе! – Илья кивнул в сторону странного строения с бочкой на крыше, которую дедушка каждое утро, кряхтя, наполнял водой. – Я даже могу не заходить, посмотрю в щель – там и так все видно.

Произнося последнюю фразу, Илья слегка смутился.

– Сразу подаришь? – уточнила я.

– Сразу. Клянусь сердцем матери! – заверил маленький вуайерист.

Я согласилась. У Ильи был классный круг. С Микки-Маусом! Отец привез ему диковинку из удивительной страны ФРГ.

Я скрипнула покосившейся от влаги дверью душа и на всякий случай закрыла ее на крючок. Он с трудом вписался в забитый в доску загнутый ржавый гвоздь. Полутьма была изрезана полосами солнечного света, в которых мельтешили и сверкали пылинки. Я скинула сандалики и ступила голыми ногами на скользкий прохладный пол. Пахло сыростью. В углах утлой постройки рос мох и несколько тощих грибков. Надо потом предложить Илье их съесть. Сняла нарядный сарафан. Подумала – и стянула трусы до колен. Они сами упали на голые ступни с поджатыми пальцами. Я сделала шаг из порочного круга. Полосы света гуляли по загорелой коже.

В одной из щелей, самой широкой, хищно блестел шкодливый соседский глаз.

– Ты похожа на тигра!

Я рассматривала свои звериные лапы и голый полосатый живот. За дверью послышался странный шорох и глухой топот убегающих по земляной тропинке ног. Я быстро вскочила в исподнее, натянула сарафан, наспех влезла в сандалии, дернула дверь – она была заперта снаружи, кажется, на корявую палку.

– Дурак, – прокричала я в щель.

Я стала бить в деревянные доски хрупким плечиком, палка в дверной ручке крутилась в агонии, но не сдавалась. Наконец коряга повернулась узловатым боком на девяносто градусов, съехала вниз и выпала из ржавой железной скобы.

В лицо дохнула свобода.

Я села на порог, жестом императрицы застегнула сандалии и, сорвав полутораметровый зонт крапивы, отправилась на поиски заточителя. Обошла сад, заглянула за дровницу, проверила дачный нужник – соседа нигде не было. Крапива колола пальцы. Я выбросила ее в яму с компостом и вышла за калитку в надежде увидеть Илью в липовой аллее убегающим к своей стародевной тетке.

Улица была пустынна. На заборе красовалась угольная надпись:

ЛЕНА – ПРОСТИТУТКА

Я не знала, что такое проститутка, но подозревала, что словечко скрывает в себе некую интригу. Надо будет спросить, что значит «проститутка», у соседской девочки Аннули. Хотя что она может знать о проститутках – ее же воспитывает бабка, симпатичная такая женщина. Антонина Николаевна. Ей памятник при жизни надо поставить – так говорили все в округе. Мать-то Аннулю бросила, а бабушка подобрала. Очень интеллигентная дама. Носки она называет джурабами, прихожую – тамбуром, а газеты – прессой. Тем не менее Аннуля утверждала, что знает, откуда берутся дети, и как-то учила меня целоваться взасос. С языками! Я нарвала одуванчиков и принялась оттирать ими заборное граффити. Из полых стеблей сочился белый сок. Уголь размазался, смешавшись с цветками. На пальцах проявились липкие коричневые пятна.

Из-за угла показалась мощная фигура в полосатом трико и льняных штанах – это была тетка Ильи. За ней семенил маленький любитель грибов, подкидывая в воздух так и не доставшийся мне подарок. Мышь на его резиновом боку ухмылялась, как, вероятно, умеют только микки-маусы из ФРГ. Парочка направлялась на пляж.

– Шесть лет всего, а про нее уже на заборах такое пишут. – Трико колыхнулось от негодования широкими синими полосками. – Илюша, отвернись! – скомандовала она племяннику.

Илья надел круг на себя и показал мне язык. Подрагивая от его хаотичных прыжков, он удалялся от меня и становился все меньше и меньше, пока не исчез в пыльном мареве проселочной дороги.

На заборе в лучах полуденного солнца испарялась одуванчиковая надпись.

* * *

А тем временем в Москве шла битва за дефицитные плавательные средства. Бабушка в обеденный перерыв, который затянулся до вечера, обежала все близлежащие универмаги, пока не нашла лучший, по ее мнению, экземпляр, с торчащей надувной ромашкой – для защиты головы ребенка от солнца. У дедушки не было денег, но он тайно пробрался в заброшенную московскую квартиру, похитил собственную коллекцию марок, которую собирал с детства, и выменял ее на старенький резиновый круг у приятеля-филателиста. Мама раскрутила на подарок для дочки богатого любовника Эдика. Дедушкина сестра выбила в министерстве круговый талон и, отстояв в очереди в ГУМе несколько мучительных часов, еле втиснулась с ним в душную, пропахшую потом электричку Москва – Тверь. Папа тоже проявил себя. Наловив бычков, он просто украл круг у каких-то заигравшихся в мяч детей.

Вечером я сидела на тахте, покрытой клетчатым пледом, и чувствовала себя самым счастливым ребенком на свете. Вокруг меня лежали круги. Был тут и красный в жуках, и синий в медузах, и с черепахами, один даже с драконьим хвостом. И, о чудо, запрошенный у прадеда круг-дельфин! Я надела на себя все сразу и стала похожа на детскую пирамидку. Дедушка фотографировал исторический момент на полароид.

– Ну, теперь ты не утонешь, – вздыхала бабушка.

Мама удивлялась, как это папе удалось раздобыть круг, и смотрела на него каким-то новым взглядом. Он обещал достать ей польские лаки. А дедушкина сестра расчувствовалась и подарила бабушке свои патисонные грядки. Под прадедовым портретом, в остывающем после дневного зноя доме мы выглядели счастливой, канонической семьей, будто сошедшей с картинки из букваря, по которому бабушка все лето учила меня читать.

На столе дымилась кружка парного козьего молока.