Текст книги "Капитан звездного океана"

Автор книги: Елена Грушко

Соавторы: Таисия Пьянкова,Виталий Пищенко,Юрий Медведев,Феликс Дымов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Слово палача – закон!

Sermo datur cuntis, animi sapientia paucis. – Слово дано всем, мудрость души – немногим.

Латинская пословица

Осудила ересь академия духовная. Позором заклеймила соучастника бесовского заблуждения, книгу же еретическую некоего Коперника конфисковала. После стольких трудов праведных вкусить яств мирских самый раз. Студенты отобедали в трапезной; профессура – по случаю некалендарного торжества – в покоях проректорских.

Покинув трапезную, Иоганн отправился на рынок. У него давно уже прохудился волосяной плащ, надобно было подыскать у старьевщика заплатку.

Кеплер спустился с каменного крыльца, обогнул башню, откуда Иероним бросал шары. Возле ворот дремал на скамеечке одноногий привратник.

– Гуляют, бражничают господа, – заговорил он и указал костылем в сторону покоев проректора. – С утра им целую подводу яств привезли. Мне дружок-ключник поштучно все доложил: языки копченые, окорока, икорочка, олень подстреленный, фазанов дюжина, бекасов девять, да серых куропаток двадцать шесть, да вина три бочонка… А у героя девяти войн ни маковой росинки в брюхе, отощал, как домовой на пожарище.

– И то, говорю, – продолжал старый солдат, – непользительно утробу насыщать до отвала. Ногу-то как я утратил? Вечор объелся жареной козлятины, а ночью тревога, ад кромешный, язычники скачут поганые. Покуда брюхо от земли отрывал, турок и оттяпал ногу, А дело было так…

Быстрота, решительность – вот что могло избавить Кеплера от одной из бесконечных историй словоохотливого привратника. Иоганн в одно мгновение извлек из кошелька пфенниг, сунул в руки герою девяти войн.

– Подбрось вверх и убедись: Земля движется вместе с атмосферой.

– Пока опешивший ветеран соображал, что к чему, пока разглядывал монетку – не фальшивая ли? – Кеплер успел дойти до здания таможни и завернул за угол.

Справедливости ради, юный мой читатель, заметам, что бедственное состояние серого волосяного плаща вовсе не та главная причина, во имя которой шлепал по непролазной грязи первокурсник Тюбингенской академии. Иная мысль зрела в его уме. Он лелеял тайное намерение отыскать странствующего монаха, который продал Ризенбаху книгу «О круговращениях небесных тел». Кто знает, не найдется ли у святого отца еще один экземпляр? Книгу надлежало проштудировать незамедлительно. Она одна перечеркивала все тринадцать томов «Альмагеста». Сегодня это неопровержимо доказал изгнанный из академии недостойный Иероним фон Ризенбах.

…Монаха с еретической книгою он, сколько ни искал, на торговище не нашел. Как сквозь землю провалился монах. Возле палатки торговца индульгенциями ему за весьма невысокую плату предложили отпущение грехов – на девяносто девять лет блаженства. Вслед за тем его затащили в лавочку реликвий и амулетов. С превеликим трудом убедил он хозяина, что стать обладателем набальзамированных пальцев, святых зубов, бород, кишок и прочих святынь ему не по карману, хотя сие было бы великим благом. Польщенный хозяин – монашек в грязной сутане и стоптанных сандалиях – достал из ларца склянку с бурой жидкостью и всучил-таки Кеплеру. «Задарма, задарма бери, – бормотал он. – Чудодейственное снадобье господина Тихо Браге, датского дворянина. Пользуйся на здоровье, чадо божие. Всякие хворости да недуги как рукой снимает».

Выскочив из лавки, Иоганн снова оказался в толпе. Толпа сдавила его, закрутила и оттеснила к помосту. Здесь, возле деревянной мадонны, размахивал распятием инквизитор.

– Благодать снизошла на вас, грешные, благодать! Вчерашнего дня поутру в Тюбинген прибыл летучий отряд комиссаров святейшей инквизиции. Всякий, кто подозревает соседа, либо сестру, либо отца в колдовстве, должен опустить листок в ящик на дверях собора святого Ульриха! Доносите, подписывать донос не обязательно! Искореним ведьм и колдунов! Пресечем злодейства вверяющих душу в лапы сатаны. Портящих посевы на полях, плоды на деревьях, а также сады, луга, пастбища и все земные произрастания! Насылающих порчу на птицу и скотину, ранний снег, холода – на виноградники! К позорному столбу ведьм! На дыбу! На костер! – Инквизитор раскатал желтый бумажный свиток с печатью и завыл вдохновенно: – «Завтра в полдень пред городскими воротами будет умертвлена осужденная к сожжению на костре Арнулетта Вейс, закоренелая ведьма. Хотя представшая пред судом обвиняемая согласно приговору присуждена за ее тяжелые преступления и прегрешения к переходу от жизни к смерти посредством огня, но наш высокочтимый милостивый герцог пожелал оказать ей свою великую милость. А именно: первоначально она будет передана от жизни к смерти посредством меча, а уже потом превращена посредством огня в пепел и в прах. Однако поначалу ведьме будет причинено прижигание посредством раскаленного железа, а потом ее правая рука, которою она ужасно и нехристиански грешила, будет отрублена и затем также предана сожжению вместе с телом. Приговор о предании ведьмы сожжению на костре вывешен на ратуше к общему сведению, с изложением подробностей выяснившегося преступления».

…На другом конце рыночной площади, у позорного столба, палач забивал в колодку трех осужденных за неуплату налогов. Двое из них – пожилые крестьяне – молчали, кривясь от боли. Светловолосая девушка в рубахе до коленей громко стонала.

– Мучайся, дева, страданье душу очищает, – философствовал палач в полном облачении – черном плаще с красной каймой и желтым поясом. – Завоешь ночью, когда ведьмы да лешие замыслят вокруг столба хоровод.

Голос палача показался Иоганну знакомым. Он пристально оглядел того, кто орудовал у позорного столба. Вот это да: пред ним рыжий сторож с виноградников собственной персоной! Тот самый верзила Якоб, что пытался оттеснить его, Иоганна, и Мартина от повозки магистровой, от Лаврентия Клаускуса, предрекавшего судьбину по взаимному расположению планетных кругов.

Иоганн подождал, когда палач покинет рыночную площадь, догнал его в тесном проулке, окликнул:

– Эй, Якоб… Якоб…

– Ну, Якоб, а тебе что до того, – пробурчал палач, даже не сочтя нужным оглянуться. Однако ответил он скоро, как будто ожидал этого оклика в тесном проулке, где и двум телегам мудрено разъехаться.

– Якоб, это я, Иоганн Кеплер. Учусь в академии здешней…

– И учись на здоровье, – сказал палач, но шаг не укоротил и не обернулся. – Я еще у столба заприметил тебя. Без наметанного глаза пропадешь, особливо в нашем ремесле. Чего тебе надобно?

– Якоб, как там житье-бытье в Леонберге?

– В нашем ремесле – при полном ежели облачении и при мече – разговоры не по делу возбраняются, – отрезал Якоб. – Следуй за мной на некотором отдаленье. Поотстань, говорю тебе! И приходи вслед за мной в харчевню «Золотой каплун». Надо бы горло прополоскать винцом.

В «Золотом каплуне» у палача был свой стол и чаша, прикованная толстой цепью к кольцу в стене. Опорожнив две чаши, Якоб подобрел. Он снял широкополую шляпу с вышитым на ее полях эшафотом. Длинный меч отстегнул от пояса, положил на лавку. И только тогда заговорил.

Пусть он, Иоганн Кеплер, не сомневается: колдун, будущность полководца ему, Иоганну, предрекший, и не колдун был вовсе, а сам дьявол в образе и плоти человека. Не зря, не зря кометой грозил, треклятое отродье сатанинское! Осень и зима после кометы были еще куда ни шло, а по весне ударили холода. Такие холода ударили, такие морозы принесло с Дуная, – все птицы померзали. Кроме ворон и воронов – уж сии твари остались целы-целехоньки, небось ворон говорящий наколдовал, рыбья кость ему в глотку! А после такое началось, уму непостижимо. Свинья у одноглазой старухи Гертруды закукарекала петухом. Старшая дочка герра судьи сбежала с заезжим комедиантом. Виноградники вымерзли вконец, подчистую. А без виноградников ему, Якобу, хоть волком вой. Нечего стало сторожить, помимо луны в небе. Вот и подался в заплечные мастера. Ремесло нехитрое, необременительное. Опять же достаток, в церкви место особое выделено, от властей уважение. Людишки, чернь, мелкота, косятся, известное дело. Пренебрегают, слова пускают вослед бранные, а то и яйцами тухлыми влепить из-за угла норовят. Да только все они, недоброжелатели, у него здесь, в кулаке; многим из этих каналий его, Якоба, меч пощекочет затылок.

– А прежний палач – куда он делся? – осведомился Иоганн.

– Прежнего мастера нашли мертвым в постели, – отвечал Якоб. – С тесаком в сердце. Будь сын у заколотого злодеями мастера, палачествовал бы заместо отца. Только не успел мастер обзавестись детишками-то.

Якоб кивнул хозяину харчевни, распорядился: чашу наполнить, принести осьмушку бумаги и чернильницу.

– Где ты, Якоб, выучился грамоте? – удивился Кеплер.

– Погоди, – отмахнулся палач. – Какая там грамота – ни аза не смыслю. Прошение помоги сочинить. Городскому совету прошение о дозволении мне, Якобу Шкляру, жениться.

Покуда Иоганн Кеплер скрипел гусиным пером, заплечный мастер одолел еще две чаши хмельного.

Кеплер написал прошение, прочел вслух.

Якоб глубоко задумался, потребовал перечитать бумагу и, видимо, остался доволен.

– Молодец, золотая голова! Ни одна собака в городишке не захотела помочь палачу. На веки вечные обязал меня услугой. Потому знай: ежели кто из родственников твоих или сам ты в руки мне попадете – избавлю от мучений. – Палач наклонился через стол и зашептал Кеплеру на ухо: – Бутылочка винца, да не простого – отравленного – за полчаса до казни, и без всяких страданий отдашь богу душу. Я слов на ветер не бросаю. Слово палача – закон…

«Длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом, длинь-длинь-бом!»

Зазвонили колокола по всему Тюбингену, суровыми, благостными, звонкими переборами вливаясь в души честных христиан, козни отпугивая колдовские. Положи на верстак тонкий косой нож, сапожник; прикажи шабашить голодным подмастерьям, сытый хозяин сукнодельной мастерской; закрывай лавочку, безбородый араб, пряностями заморскими торговец.

О чем, в смирении и трепете, святых заступников заклинаешь, обыватель?

Да минует сей город чума, иль турок свирепый, иль тягостный налог, иль вздорожанье товара негаданное-нежданное. Да не ворвется средь ночи, как на прошлой неделе в соседний Штутгарт, воинственный архиепископ с армадой наемников, ландскнехтов. Да не принудит горожан духовный князь, исходя словами бесчестными, бранными, выдать немедля все королевские льготные грамоты. Да не вытребует позорного обещания отказаться от всех вольностей и прав и впредь быть довольными распоряжениями, каковые его милость сочтет за нужное издать.

Вызванивали, надрывались колокола. В узкое оконце харчевни заглянули сумерки. Пора было отправляться к профессору Мэстлину.

Золотые сады вселенной

Астроном должен быть мудрейшим из людей.

Платон

Он долго колотил в окованную железом дверь. Наконец сквозь глазок в двери просочился надтреснутый, неодушевленный, какой-то фальшивый голос:

– Как доложить изволите?

Иоганн объяснил, кто он таков и откуда.

– Башмаки не худо бы почистить, – сказал неодушевленный голос. – По фунту грязи на каждом. Щетка справа, возле порога, где бочка.

Поразился Иоганн: каким зрением ладо обладать, дабы разглядеть в темноте грязь на башмаках. Нагнулся, начал шарить руками по земле, отыскивая щетку.

Целая рота солдат успела бы вычистить сапоги, прежде чем на пороге появился привратник со свечой в руке.

Они поднялись по деревянной лестнице и вступили в полутемную прихожую. Бакалавр снял плащ, стараясь, чтобы привратник не заметил предательски зиявшую дыру на локте. Перед зеркалом, пытаясь пригладить всклокоченные волосы, Кеплер услышал, как у него стучат зубы. Он часто страдал изнурительными лихорадками и подумал: ну вот, не хватало, чтобы начался очередной припадок. Но сразу же понял: лихорадка ни при чем. Просто он ужасно волновался.

Привратник взялся за позолоченную ручку и раскрыл перед гостем дверь. В кабинете, освещенном тремя светильниками, не было никого, по крайней мере так сначала показалось оробевшему бакалавру. На массивном столе с ножками в виде львиных лап стоял огромный позолоченный глобус. Рядом лежали трикет-рум [15]15
  Трикетрум – прибор, с помощью которого в средние века определяли положение небесных светил.


[Закрыть], циркуль, линейка, песочные часы и грифельная доска. У стены, там, где перекрещивались тени светильников, возвышался книжный шкаф, наполовину задернутый оранжевой бархатной портьерой. В шкафу тускло поблескивал череп. На полу, устланном медвежьими шкурами, застыло чучело крокодила. Пахло старинными книгами, засохшими цветами, ромашкой, тимьяном.

Кеплер подошел к глобусу, потрогал пальцем Африку, Великий океан, Америку, перевел взгляд на шахматный столик в дальнем углу и похолодел: за шахматным столиком в глубоком кресле сидел герр Мэстлин. Но теперь, без академической мантии и очков в золотой оправе, герр Мэстлин казался не столь напыщенным и грозным.

– В сражениях шахматных силен? – обратился профессор к гостю. И, не дожидаясь ответа, предложил: – Располагайся напротив. Готовь свои фигуры к приступу.

Иоганн робко присел на краешек кресла. От камина растекались волны сухого тепла. Потрескивали, как ночные цикады, светильники. Герр профессор играл быстро, почти не раздумывая. Сделав ход, он испытующе глядел в лицо бакалавру. Кеплер уткнулся в доску, целиком поглощенный замыслом пленения неприятельского короля.

В середине партии герр профессор потер ладонью шрам на лбу и произнес:

– Твое знание стародавних авторов достойно похвалы. И в шахматы ты играешь отменно. Пора мне капитулировать. Иного выхода нет. Мой король заперт.

– Выход найдется, ваша милость. Извольте взглянуть. Вы берете моего коня турой, затем приносите слона в жертву воину, а после уступаете королеву за двух воинов. И королю моему – вечный шах. Ничья, стало быть.

– О, да ты играешь за двоих! – восхитился профессор. – Теперь ответствуй: кто таков Фабриций Бренциус?

– Фабриций? Мы с ним сидели на одной скамье в училище. Славный малый, здорово дрался на кулачках, – отвечал бакалавр, не понимая, при чем тут его бывший однокашник.

– А по части наук?

– Науки Фабриция тяготили, особенно латынь и древнегреческий. Спряжений он, бедняга, так и не одолел.

– Не одолел, говоришь, спряжений? Как же вышло, что сей бедняга Бренциус закончил духовное училище первым, а ты лишь вторым? По крайней мере, так значится в твоем аттестате… – Мэстлин смёл фигуры с доски и спросил: – Кто родители бедняги Бренциуса?

– Отец его торгует колбасами. Помимо того, он состоит в городском совете казначеем.

– Колбасами торгует! – захохотал хозяин дома. – Тогда все ясно. Не впервой груз колбасы перевешивает тяжесть знания. – Он встал, подошел к камину, прислонился спиной к теплым изразцам. Пламя отбрасывало на голубой халат Мэстлина багряные блики. – По части астрономии, кроме Цицерона, кого читал?

– Аристотеля, ваша милость. Весь «Альмагест» Птоломеев проштудировал. «Упражнения в экзотической философии» Юлия Скалигера. «Альфонсовы таблицы» просматривал многажды.

– Похвально, – пробормотал герр Мэстлин. – Сие сделало бы честь и выпускнику академии. Какую цель преследовал, когда пополнял знания астрономией?

Иоганн медлил с ответом. Кажется, настала пора высказать самое сокровенное. Он набрался храбрости и выпалил:

– Архитектуру Вселенной намереваюсь постичь. Гармонию мировую.

И опять, как за шахматным столиком, испытующе глянул профессор на бакалавра. «Посмотрим, посмотрим, какова вселенская архитектура», – говорил тяжелый этот взгляд, будто герр Мэстлин ожидал, что его гость вслед за отчаянными своими словами явит взору и самое мировую гармонию.

– Вода, воздух, земля, огонь, эфирная субстанция – разве не это, по учению Аристотеля, составляет гармонию мироздания? Иное?.. Тогда поясни, – сказал Мэстлин.

И Кеплер, поначалу глотая слова и путаясь, а затем все более и более увлекаясь, поведал о том, что давно уже родилось, расцвело, вызрело в пылком его воображении.

Да, он поставил себе задачу постичь архитектуру Вселенной, проследить замысел всевышнего при сотворении мира. Существуют три вещи: число, величина и движение небесных тел, относительно которых он с особенным рвением доискивается, почему они таковы, а не иные. Да, ему кажется, что система мира должна основываться на математических соотношениях, полных таинственной гармонии. Они еще никем не отысканы, но в конце концов могут быть найдены. Ибо в космосе все тесно связано: и отдаленнейшая, едва видная глазу неподвижная звезда, и человек, рождающийся на нашей планете в тот или иной момент. Чтобы найти, отыскать нити этой связи, нужно неслыханное знание всего космоса. Нужно расплести взором целую сеть бесчисленных золотых нитей, которые переплелись в нем в миллионы веков. Такому безграничному взору весь видимый мир представится золотым, необъятно раскинувшимся садом… Вот какого рода мысли приходят на ум ему, Иоганну Кеплеру, когда по ночам он сочиняет свою первую книгу – «Космографическое таинство».

Кеплер закончил исповедь, ожидая приговора. Однако Мэстлин молчал. Он вспомнил, как когда-то таким же осенним вечером в далекой Италии другой одаренный юноша – Галилео Галилей – столь же страстно исповедовался пред ним, посягая на извечные законы космоса. «Откуда в них, в двадцатилетних мудрецах, эта уверенность, это знание, эта страсть? – думал ученый. – В их годы мы были совсем иными. Наши бесшабашные пирушки, отчаянные наши дуэли на шпагах, наши нескончаемые богословские споры о чертях, ангелах, дьявольском наваждении…»

– Впредь, до окончания академии, назначаю тебя, Иоганн Кеплер, моим фамулусом, – в задумчивости проговорил профессор.

– Герр профессор, я вынужден просить вас переменить сие решение, – отвечал Иоганн.

– Неужто ты раздосадован, что я никак не похвалил твою архитектуру Вселенной?

– Ваша милость, я не могу быть вашим фамулусом. Я согласен со всеми доводами бакалавра Ризенбаха относительно движения Земли.

– А не боишься разделить участь Иеронима? – Профессор астрономии и математики усмехнулся. – Честь и хвала твоей правдивости. Однако при чем тут доводы Ризенбаха? Он добросовестно пересказал учение Коперника. И заметь: я сам сторонник идеи движения Земли. Более того, – профессор возвысил голос – в веру Коперникову обратил когда-то великого Галилея.

– Великого Галилея? – как эхо, повторил Кеплер. – Но тогда… как же вы осудили ересь Иеронима?

– Ты помышляешь об истине, а я о своих шестерых детях, – сурово отвечал Мэстлин. – Мало ли какого вздора не приходится провозглашать на лекциях. Что ж, я и против календаря григорианского [16]16
  Григорианский календарь официально был введен в Германии в 1584 году. Однако в протестантских провинциях пользовались старым, юлианским, календарем.


[Закрыть]написал, сочинил пасквиль. Потому как принудили, обязали… А теперь представь: я громогласно заявляю с кафедры, что догмы Птоломея давно устарели. Ну и что? Немедля выдворяют из академии, лишают всех званий и чинов. Ступай, мол, умник, переписывай книги либо милостыню проси. Неужто лучше, ежели на мое место посадят какого-нибудь сынка торговца колбасами? Ведомо ли тебе, почему я покинул университет в Гейдельберге? Стоило на лекции заикнуться о Копернике – сразу донесли, подлейшим образом донесли проректору. И надо же додуматься: доносчика, мерзавейшего иуду, к стипендии кардинальской представили, золотые часы преподнесли: правильно, мол, разумеешь ход времени, фискал. А еще трезвонят: «Наш славный, наш либеральный университет!»

«Вот оно что, вот оно что, – думал Кеплер. – Значит, вся роскошь эта, все великолепие, довольство, спокойствие – все куплено ценой смирения. И глобус, и древние манускрипты, и кувшин фарфоровый, и золотой кубок, и светильники в форме кабаньих голов – все мираж, видение, плата за вынужденное молчание».

Как бы догадываясь о мыслях бакалавра, ученый продолжал:

– Да я ли один! Галилей, великий Галилей, получив профессуру в своей гордящейся свободой Италии, принужден учить студентов по Птоломею… Я зачту наизусть несколько строк, а ты попытайся ответить, чьи они. Вот послушай: «Что есть Земля и окружающий ее воздух в сравнении с необъятностью Вселенной? Маленькая точка или нечто еще меньшее, ежели может что-нибудь быть меньше. Поскольку наши тяжелые и легкие тела стремятся к центру нашей Земли, то, вероятно, Солнце, Луна и другие светила ничем не отличны от Земли, подчинены подобному же закону, вследствие которого они остаются круглыми, как мы их видим. Но ни одно из этих небесных тел не есть необходимо центр Вселенной».

– Так это же… это же равнозначно ереси Ризенбаха, – удивился бакалавр.

– Я, я написал сию противоречащую священному писанию ересь. Однако какой издатель возьмет на себя риск опубликовать такое! Какой безумец решится напечатать мою гипотезу относительно серебряного света Луны! Сей благородный свет все в один голос объясняют местонахождением на Луне райских кущ. Я же полагаю так: сияние ее суть отраженный Землею свет Солнца!

– Простите меня за невежество, господин профессор, – сказал Иоганн. – Ежели вы не передумали, я готов исполнять обязанности фамулуса.

…Он не слышал, как караульный на дозорной башне дудел в рожок, оповещая уснувший Тюбинген о полночи, сошедшей со звездных небес на грешную землю. Он не видел, как впереди, у ратуши, прошествовала дюжина воинов с факелами и пиками – ночной дозор. Иоганн шел, не разбирая дороги, кутаясь в волосяной плащ. Отныне он старший студент, фамулус. Помимо всех прочих обязанностей, ему надлежало ежедневно делать выписки из сочинения Коперника «О круговращениях небесных тел» в кабинете герра профессора, где за оранжевой портьерой спрятано в шкафу это богохульственное сочинение. И никто не должен проведать о том. Так повелел профессор Мэстлин.

– И помни, помни, Птоломеевой системе жить осталось пять-десять лет, не более, – говорил профессор, не подозревая, что ошибается на целую четверть века. Он отпер засов и распахнул дверь. Многозвездный купол неба уносился в недосягаемую высь, в холод надмирных пространств. Мэстлин сказал: – Не только Галилей и Джордано Бруно проповедуют Коперниково учение. Сам король астрономов отрекся от Птоломея.

– Король астрономов? Кто же он?

– Известнейший звездочет. Искуснейший медик. Друг моей юности. Тихо Браге, датский дворянин.

Иоганн нашарил в кармане и бережно сжал пальцами склянку, подаренную ему торговцем реликвиями. Там на наклейке были зарифмованы достоинства чудодейственного снадобья:

 
«Устраняет в животе броженье,
Улучшает кровообращенье,
Лечит оспу, грыжу, язву, корь,
Раны, всякую иную хворь,
Насморк, боль в виске, дрожанье века,
Заворот кишок, чесотку, сплин.
Дивный сей бальзам
Составил лекарь
ТИХО БРАГЕ,
датский дворянин».