Текст книги "Капитан звездного океана"
Автор книги: Елена Грушко
Соавторы: Таисия Пьянкова,Виталий Пищенко,Юрий Медведев,Феликс Дымов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
– Тише, тише! – услышал Володя ласковый голос. – Что с тобой? Почему ты кричишь?
Он рванулся и открыл глаза. Он в пещерке, на своей постели! Костер по-прежнему горит у входа, бросая яркие отсветы на стены и на лицо склонившейся Иты.
– Это ты? – радостно прошептал Володя. – А где он?
– Кто? – удивилась девочка.
– Мой брат, – невнятно проговорил Володя, но Итаврид его не поняла и спросила:
– Хочешь есть? – Но тут же она насторожилась: – Т-сс! Володя услышал еле различимый скрип гальки под чьими-то очень осторожными шагами.
Ита скользнула к выходу и крикнула очень громко и презрительно:
– Выходи, Лунд! Не прячься! Я вижу тебя!
От ее голоса проснулись Марг и Унгхыр. Старуха метнулась к Володе, словно хотела защитить его от какой-то опасности. Ее глаза зажглись радостью, потому что он был в сознании, но тут же она посмотрела на его изголовье – и побледнела от изумления. Расширенные глаза ее метались от лица Володи к чему-то лежащему возле его головы, потом она схватила это нечто так быстро, что он не успел ничего рассмотреть, и спрятала в складках одежды.
Тем временем охотник, который, сжимая нож, выбежал из пещеры, вернулся, волоча за собой… и правда Лунда, сына Чернонда.
– Что тебе здесь нужно, крысенок? – пренебрежительно спросил Марг. – И сколько вас еще прячется в темноте?
Маленькие глазки Лунда блеснули при слове «крысенок», но ответил он смиренно:
– Я один… Я… ушел от шамана…
– Почему?
– Он злой, жестокий, несправедливый. Я не хочу быть с ним.
Унгхыр пристально посмотрела на него и покачала головой, а Марг недоверчиво рассмеялся:
– Спой эту песню кому-нибудь другому, Лунд. Ты такой же, как твой отец. Малек похож на рыбу, хоть он маленький, а та большая.
И снова странно блеснули глаза Лунда, и он произнес напряженным голосом:
– Да, я сказал неправду. Я пришел потому, что хочу быть с сильнейшим. Я хочу служить звездному человеку.
– Но ты же сам пел, что нет среди звезд такого, – возразил Володя.
– Я… я был зол на тебя тогда. Я так нарочно говорил…
– Конечно, ты не мог меня там видеть. Я ведь не со звезд.
– Мне нет до этого дела, – буркнул Лунд. – Но зато тебе помогает сам чогграм. Твой друг сумел укротить бурю, вызванную моим отцом. Ты победишь шамана, потому что эта старуха знает, где растет голубая лилия. Ты сильный. Я хочу быть там, где ты.
Марг сказал:
– Ну, теперь немного сил у него, как видишь. Он тяжело болен.
Лунд радостно встрепенулся, словно только и ждал этих слов:
– Я могу вылечить его! Мне ведомы великие тайны врачевания. И он снова будет здоров и силен, как прежде.
Марг растерялся. Видимо, ничего доброго он не ожидал от сына шамана. Но Ита радостно вскрикнула и подбежала к Лунду.
– Теперь ты говоришь правду? – трясла она его руки. – Если ты вылечишь его, я подарю тебе морской камушек. Он лежит в большой перламутровой раковине. Он светится мягким белым светом. Красивее его только звезды в небе…
– Одной затяжкой перевернешь женский характер! – проворчал Марг, досадуя, что Ита стала так приветлива с бывшим врагом.
Глаза Лунда снова сверкнули, на этот раз жадно, и он быстро вынул из-за пазухи какую-то белую кость, пристроил ее на каменный выступ над головой Володи:
– Это челюсть зайца. Талисман. – И неожиданно властно распорядился: – Веток багульника в костер подбросьте. Дым его выгоняет боль из головы.
Видимо, он дал правильный совет, потому что Марг послушно вышел, а когда он вернулся, от костра потянуло душноватым, но приятным дымком.
А Лунд, не теряя времени, выхватил из-за пояса палку, на одном конце которой виднелся искусно выточенный из дерева медведь, на другом – змея, и начал вертеть ее, прыгая по пещере. Володя всякий раз отворачивался, когда изображение змеи приближалось к его лицу. Лунд выкрикивал:
– Куа, куа, куа! Кегн мой, гагара, ловкая и быстролетная, – ко мне явись! Кегн, мой, змея, та, что может пробраться везде и неуличимо поразить врага, – ко мне явись!
Ита и Марг слушали как завороженные!
– Кенг мой, камбала, та, что от любой опасности, в песок зарывшись, скроется, – ко мне явись! Кенг мой, медведь, тот, что сильнее всех, – ко мне явись!
Володя насторожился, едва услышав про камбалу. С некоторых пор он питал величайшее недоверие к этой рыбе. А Унгхыр напряженно смотрела на бледное лицо Лунда, на его руки, будто что-то вспоминала. И вдруг негромко сказала:
– Ты произносишь древние заклятия, Лунд! Откуда ты их знаешь?
Лунд замялся. А старуха, не давая ему опомниться, уже подошла к нему близко-близко, протягивая на ладони какие-то голубоватые луковки, напоминавшие коренья сараны, и сказала: – Подкрепись, Лунд. Древние обряды много сил отнимают.
Лунд нерешительно сунул в рот одну дольку, и тут же на лице его появилось выражение блаженства. Он с полузакрытыми глазами потянулся к Унгхыр, но она уже спрятала руку за спину:
– Погоди, великий врачеватель… Не все тайны ведомы тебе, вижу я. Не знаешь ты, что, луковку голубой лилии съев, замыслов враждебных не утаишь. Почернеет лицо того, кто солжет. Зачем ты сюда пришел, говори! – повелительно крикнула она.
– Ле… лечить, – прохрипел Лунд, и лицо его сначала побагровело, а потом налилось чернотой, как гнилой помидор. Он захрипел и повалился наземь, а Унгхыр, наклонившись, проворно выхватила у него из-за пазухи длинный, острый нож…
Выздоровление– Что это?
– Голубая лилия?!
– Чудо!
Володя, Ита и Марг выкрикнули это хором. А старуха указала на Лунда:
– Он говорил заклинания, насылающие самые ужасные болезни. Но ведь я так же стара, как его отец, и оба мы помним шамана из нашего селения. А на всякий случай он и оружие приготовил… Но не удался злой умысел Чернонда.
– Но голубая лилия?! – воскликнула Ита.
– Ее луковицы я нашла вот здесь, – показала Унгхыр на изголовье Володи.
– Как они попали сюда? – не поверил Марг. Володя дернул плечом:
– А я откуда знаю?
Но Унгхыр с ласковой укоризной проговорила:
– Хорошо, что ты еще не отведал луковку голубой лилии. А то и твое лицо стало бы черного цвета, как у Лунда.
Все расхохотались. И Володя тоже. Он-то сразу догадался, что это сделал чогграм…
Вкус луковок был ни с чем не сравним. Но не во вкусе дело – главное, что, едва отведав их, Володя почувствовал себя совсем здоровым. Будто сказочной живой воды испил. И впрямь чудодейственным цветком была эта голубая лилия!
Все были так счастливы, что и про Лунда забыли. Ита срезала верхнюю пуговицу со своего платья и подала Володе.
Тот неловко поблагодарил, с любопытством рассматривая странный подарок и вспоминая, что эту пуговицу хотел иметь Чернонд. Пуговица была не деревянная, как остальные на платье Иты, а костяная, украшенная затейливым, тщательно вырезанным орнаментом… Володя пошел к костру, чтобы при его свете получше рассмотреть узоры, а заодно скрыть смущенное лицо. В этом подарке был какой-то высокий смысл. Тепло стало у него на душе, и почувствовал Володя, что сердцем он навсегда привязался, как к самым родным и близким людям, верным друзьям, к храброму охотнику, старой доброй Унгхыр, Ите… Их дружбу скрепили опасности, а это бесследно не проходит.
– Лунд убежал! – прервал его мысли голос девочки.
«Остров ворочается!»Тут раздался плеск воды. Костер, оглушительно зашипев, погас, наполнив пещеру дымом. Люди, задыхаясь, бросились вон – и очутились лицом к лицу с Чернондом… Позади стояли его сообщники, а с ними и Лунд, все еще серо-черный, но злорадно ухмыляющийся.
– Ты говорил правильно, охотник Марг, – насмешливо начал Чернонд. – Малек не слишком-то отличается от большой рыбы. Сын помог незаметно подойти к вашему убежищу. И теперь вам настал конец! Ита станет моей женой, а всех других мы убьем…
Он помолчал, проверяя, какое впечатление произвели его слова, а Лунд в этот момент сделал стремительное, змеиное движение – и рванул из Володиной руки подаренную девочкой пуговицу. Увидев ее, Чернонд перекосился от злобы, но заговорил о другом:
– Но вы не умрете, если Унгхыр откроет мне, где растет голубая лилия.
«Мой брат! – впервые подумал с тоской и надеждой о чогграме Володя. – Как сейчас нужна твоя помощь!»
Однако чогграм не появлялся, не слышно было и голоса его…
Володя поглядел на своих друзей. Ита закрыла лицо руками. Унгхыр обнимала ее, а Марг как-то странно оглядывался. Казалось, его гораздо больше, чем угрозы шамана, волнуют низкие тучи, которые стремительно неслись по небу, колючий ветер и взбесившиеся волны…
– Зачем тебе голубая лилия? – спросил Володя, чтобы выиграть время. Он все еще надеялся, что появится чогграм. Но неужели целебная луковица была последним добрым делом, которое сделал этот зверь для ненавистных ему людей?
– Если голубой лилии много – я вытопчу ее, – хрипло пробормотал Чернонд, и Володе показалось, что тот не в своем уме. – Вытопчу, чтобы осталось мало. И эту малость я буду охранять так, чтобы ни одна душа не знала, где растет голубая лилия, насыщающая голодных, исцеляющая больных, исполняющая заветные желания:
– Выходит, ты хочешь добиться того же, что теперь? – недоверчиво сказал Володя.
– Нет… Я буду давать ее людям, – ответил шаман, и Володя не поверил своим ушам. – Но нет, не даром! – захохотал Чернонд. – Не даром!!! Люди будут за это отдавать мне меха и морские камни, блестящие мягким белым блеском, будут бить для меня зверя и птицу, приводить мне в услужение своих сыновей и в жены – дочерей.
Наступило молчание. Володя испуганно оглянулся на Унгхыр: неужели она согласится?! Но та лишь покачала головой:
– Не будет этого, Чернонд!
– Не будет?! – взвизгнул шаман. – Тогда вы все умрете здесь. Сейчас! – Он яростно топнул ногой… и вдруг опрокинулся наземь.
Тревожно вскрикнув, упал и Марг. Покатились по берегу слуги шамана и Лунд. И Володя почувствовал, что земля уходит из-под ног. Она то дыбилась, то проваливалась.
– Остров ворочается! – завопил шаман, с трудом поднимаясь. – Остров ворочается!
Он схватил копье и тупым его концом начал колотить по земле, словно усмиряя взбесившееся животное.
– Землетрясение! – крикнул Марг.
И тут послышался знакомый жалобный плач…
– Бежим! – Володя схватил за руку Иту. – Там мой брат! В тайгу!
Марг подхватил Унгхыр, и они бросились следом за ребятами. Но тут позади раздался такой вопль, что все невольно обернулись и застыли на месте.
Кровь землиЧто-то невероятное совершалось на их глазах.
Песок с берега, образуя смерч, словно бы уходил в чудовищную воронку, а обнажившаяся земля покрывалась сетью трещин. Из них фонтанами била черная жидкость с резким, неприятным запахом.
– Кровь земли! – заорал шаман. – Вас утопит кровь земли, если вы не покажете мне, где растет голубая лилия!
Он попытался преследовать беглецов, но черная жидкость, разлившись, преградила ему дорогу. Шаман бессильно завыл и выхватил кремень и огниво, а потом – обломок какого-то серого камня.
– Это чага! – простонала Унгхыр. – Он опять накличет бурю!
В этот миг Чернонд ударил кремнем по огниву, искра упала в черный тихий ручеек неизвестной жидкости…
Пламя с ревом взвилось вверх и раскаленной стеной отгородило их от шамана.
– Кровь земли горит?! – ахнула девочка, а Володя догадался: «Нефть! Это нефть!»
Пылающие потоки бежали к тайге. Еще минута – и начнется лесной пожар. Туда нельзя!
Володя быстро осмотрелся. С трех сторон их почти окружил огонь, с четвертой была тайга, готовая вот-вот вспыхнуть. Нет, вон… нагромождение камней ведет на спасительный, свободный от нефти берег. Там вода, там жизнь.
Задыхаясь, он побежал к камням, увлекая остальных, но вдруг стал как вкопаный. Тайга загорится? А как же чогграм? Надо вывести его на берег!
– Бегите туда! – махнул он Маргу. – Я сейчас.
– Куда ты?! – закричали сзади Унгхыр и Ита, но Володя, воскликнув только:
– Там мой брат! – уже бежал вперед, стараясь обогнать огненные ручьи. Но ветер подгонял их: мальчик и огонь леса достигли вместе…
Вокруг все трещало и стонало. В дыму ничего невозможно было разглядеть, но вот что-то теплое, мохнатое и такое знакомое коснулось Володиного колена. Он наклонился, обнимая за шею чогграма.
– Идем, – сказал брат. – Я спасу тебя.
– А они?! – вскричал Володя. – Они погибнут?!
– Твои друзья в безопасности.
При этих словах Володя почему-то подумал, что никогда больше не увидит их. Странно, откуда взялась такая мысль?.. Ему захотелось вернуться, но путь был отрезан огнем, и он только спросил:
– Ты все так же ненавидишь людей?
– Не время спорить, – ответил чогграм. – Теперь надо позаботиться о себе. Держись за меня.
Володя вцепился в его загривок правой рукой, и они побежали. То и дело он натыкался на деревья и кусты, падал, выпуская шею чогграма, но желтые глаза неизменно оказывались у самых его глаз, он слышал ободряющий голос:
– Скорей!
Жадные языки пламени не отставали. У Володи не было уже ни сил, ни дыхания, когда они достигли подножия сопки, вершина которой поднималась над густым дымом, затянувшим тайгу.
– Еще немного! – позвал чогграм, и Володя покорно полез вверх, но долго, долго пришлось карабкаться, потому что склон вытягивался, словно живой, становясь все длиннее и длиннее.
Сзади оставались потрескивающие от нестерпимого жара деревья, и вот братья наконец достигли макушки сопки, которая уже начала казаться недосягаемой.
Володя упал и, раздвинув траву, прижался лицом к земле. Она была сырая, прохладная… Он никак не мог отдышаться. В ушах звенело. Нет… Звон раздавался где-то рядом. Чистый, хрустальный, печальный перезвон.
Володя осторожно поднял голову. В двух шагах от него, среди густой травы, одиноко стоял диковинный цветок. На длинном стебле несколько тоненьких веточек с небольшими соцветиями, похожими на крупные колокольчики или мелкие саранки. Они были голубыми.
Нет, бутоны были как небо в жаркий полдень! Несколько привядших цветков походило на черную ночь. Но прекраснее всего были полностью раскрывшиеся цветы. Они напоминали вечернее небо, когда уже угас последний луч солнца, но первая звезда еще не взошла…
Володя оглянулся на чогграма. Тот смотрел… словно прощался. «Почему?» – подумал было Володя и тут же догадался, что за цветок перед ним. «Насыщающая голодных, исцеляющая больных, утешающая несчастных, исполняющая желания…»
– Голубая лилия! – вскрикнул Володя и потянулся к ней, но тут же сорвался со скрытого высокой травой обрыва и покатился по крутому, поросшему скользким мхом склону.
Голубая лилия– …Погодите, он приходит в себя! – услышал Володя незнакомый голос и открыл глаза.
Над ним склонилось какое-то страшное лицо! Человек был одет во все белое, под носом и на подбородке у него росли черные густые волосы, а глаза были прикрыты полупрозрачными темными квадратами. «Да это же очки! – внезапно вспомнил Володя. – Очки! А волосы на лице – усы и борода!»
Он привстал, но человек в очках тут же снова заставил его лечь на носилки, стоящие… внутри большого вертолета. Вдоль стенок на скамейках сидели люди в солдатской форме, они с тревогой и радостью смотрели на Володю. Слышался ровный гул работающего мотора, за окнами синело небо, а рядом с Володей сидел… дед.
Володя прижался лицом к колючим орденским планкам на его пиджаке и затрясся.
– Не плачь, – еле слышно бормотал дед, – не плачь, все уже, все, Володенька…
А он не плакал. Просто не мог поверить, что…
Солдаты окружили Володю, но офицер с погонами старшего лейтенанта попросил всех сесть, чтобы «не волновать машину», как он выразился, и довольным голосом сказал Володе, что он здорово всех напугал, и вообще – все это чудеса.
– Как ты меня нашел? – повернулся Володя к деду.
– Не могу я этого понять, – ответил тот растерянно и провел рукой по глазам. – Не разумею. Искали неделю, считай, по всей тайге, а нашли в двух шагах. На склоне. Сам не знаю – будто что-то толкнуло меня в те заросли… Ты лежал без сознания, весь ободранный, словно падал с горы. Ну, мы сразу собрались, отозвали по рации другие спасательные группы – и ходу.
– А. пожар потушили?
– Какой пожар? – удивился дед. – Мы всю тайгу сверху оглядели: если бы что-то горело, вмиг заметили бы.
Сердце у Володи так заколотилось, что он прижал руки к груди. «Было это? Или… нет?»
В нагрудном кармане рубашки что-то лежало. Володя осторожно достал привядший, измятый цветок, не утративший, однако, синевы вечернего неба…
– Что это? – спросил дед. – Колокольчик?
– Позвольте! – Врач осторожно взял у Володи цветок. – Такого я никогда… Реликт, настоящий реликт!
Володя привстал и посмотрел в иллюминатор. Внизу колючим темно-зеленым одеялом расстилалась тайга.
«Реликт?! – подумал он сурово. – Значит, что-то давно забытое? Нет».
Странно, странно было у него на душе! Радость возвращения в родной и привычный мир боролись с тоской невозвратной потери. «Марг, Унгхыр, Ита! Прощайте… – Он прикусил губу. – Мой брат. Чогграм!»
Володя вдруг ощутил себя слабым, маленьким растением, которое лишили корней, они остались где-то далеко и глубоко, под толщей веков, а может быть, еще дальше. Казалось, он потерял что-то бесконечно дорогое.
«Не забуду, – подумал он. – Никогда не забуду!» И придвинулся поближе к стеклу, чтобы не было видно его лица.
Таисия Пьянкова
Онегина звезда
Илька Резвун каким еще был подскокышем? У батьки у своего на ладошке помещался, да? А уже и тогда нырял и плавал по омутам-заводям речки Полуденки, что твой шуренок-непоседа. А все потому, что, опять же, батьку своего, Матвея Резвуна, повторил.
Был Илька в Матвеевой семье, после сплошного девчатника, пятым, каб не шестым приплодом. Да и последним. Потому, знать, и прирос к отцову сердцу больше всякого сравнения. Селяне говорили все кряду: раздели большого да малого Резвунов, хотя бы все той же речкой Полуденкой, – рода меж ними чистой кровью возьмется!
Эта самая Полуденка больше всего и соединила их непоседливые души. Сам Матвей был на реке таким рыбаком да ныряльщиком, что, сказывали, меньков [39]39
Мень – самая скользкая рыба.
[Закрыть]под водою зубами хватал. А когда надо было, то брался он из проруби в прорубь пронырнуть!
Шибко тому вся округа дивилась. А надивившись, похваливала. А похваливши, поругивала. Особенно изводились тревогою всезнающие старухи. Они-то и пугали Матвея:
– Гляди, черт везучий! Кабы твоего задору-смелости да водяной не пресек! И чего ты все шныряешь по его наделам? Каку-таку заботушку потерял ты в речке Полуденке? А и правда ли нами слыхана, что сулился ты Живое бучало [40]40
Бучало – бездонный омут.
[Закрыть]скрозь пронырнуть? Что ж, нырять-то ты нырни, да обратно себя хотя бы мертвым верни! Не было еще такого удальца, чтобы провал тот измерить! Когда-никогда, а доныряешься! Расщелкнет тебя водяной, как сухое семечко!
– А может, я сам и есть тот водяной, что в Живом бучале обосновался? – как-то позубоскалил над чужими страхами Матвей Резвун. – Только скроен я не по привычным меркам. Разве не помнится, что пращурка моя, древняя бабка Онега, два века жила?
– Помнится. Как же.
– Так вот, ежели б она да свое бессмертие мне не передала, топтать бы ей землю нашу и по сей день! Понятно?! Потому я никаких страхов, никаких глубин не боюся.
– Изгаляется над нами Резвун, – засуетилась меж говорух самая неуемная стращалка Марьяна Лупашиха. – Вровень с недоумками ставит нас. Вроде играется с нами! Ниче-о! Доиграется бычок до веревочки. Ежели его из-под воды никто не дернет, так на бережок выбросит. Ведь мною чего слыхано: будто Матвей, ныряючи, рыбу под водою из чужих снастей выбирает! Он и сына своего Ильку тому научает.
– Брось-ка ты, Марьяна, золу поджигать! – тут же пресекли ее болкатню редкозубые товарки. – Чо ты греха не боишься? Не такой уж кот вор, чтобы кобылу со двора свел. Ежели не тобою самой придумана эка дурь, то какого-то лоботряса тянут завидки за язык. Наловивши, поди-ка, одних головастиков, он от безделья и разбрасывает о Резвуне брехалки. А ты подбираешь.
– Так ведь мое дело дударево, – поторопилась оправдаться Лупашиха. – Я лишь дуду про беду, я к ней ноги не пришиваю. Но скажу и от себя: резвый конь подковы теряет. Помяните мое слово!
Вот ведь штука! Будто на черных картах выгадала та Лупашиха подтверждение своему пророчеству.
Да и сам Матвей Резвун как бы почуял правоту Марьяниных слов. В ночь, как тому быть, пошел он с Ильей на сеновал отдыхать. Там и поведал он сыну тайну, что завещала ему пращурка Онега в последний час своей непонятно долгой жизни.
По словам Матвеевым получалось, будто бы древняя Онега, еще в одних годах с нынешним Илькою, собственными глазами видела, как средь бела дня упала в речку Полуденку с высокого неба яркая звезда. Упала она туда, где верстах в трех от деревни, ниже по течению, в кольце Колотого утеса, ныне таится то самое Живое бучало!
В свое времечко Онега не смогла всполошить народ своим испугом – свалилась замертво! И пролежала она без памяти аж трое суток. После ж того долгое время владела ею полная немота.
Будучи безъязыкой, она и додумалась до того, что вообще лучше о звезде молчать. Одно дело – никто не поверит, другое – могут приписать безумие, а и того хуже – святость! Кто ее тогда замуж возьмет? Никто!
Вот так и прожила древняя Онега свой чрезмерно долгий век с великой в себе тайною.
Может быть, с годами, накопив сомнений, она и сама бы поколебалась в правде виденного. Однако ту правду время от времени просветляло то, что вода в Живом бучале, прежде стоялая, теперь принималась иногда дышать! А порою омут разверзался широкой воронкою, и те, кому выпадало быть очевидцем, в страхе бежали в деревню с криком – ожило бучало, опять хлебает!
И опять начинал гудеть народ! Гадали-перегадывали: не ворочается ли кто в провале настолько большой да неуклюжий, что и всплыть-то ему нет никакой возможности?..
Когда Онегин век перевалил далеко за сто, сохраняя хозяйку в полной силе да нехворости, докумекала она, что столь крепкую и долгую жизнь подарила ей полуденная та звезда за ее молчание. Поняла и веры той из головы не выбросила до самой смерти.
А умерла Онега очень завидно.
Притомившись топтать землю, она признала в себе и ту особенность, что не избыть ей века своего до той поры, покуда носит она в себе замкнутой великую эту тайну. Вот тогда-то древняя и натопила жарко баню, выпарилась в ней, как душа того просила, обрядилась во все смертное, легла на лавку и попросила остаться возле себя одного лишь Матвея. Ему-то она и поведала сокровенное. А поведавши, померла.
– С той поры и взялся я речку нашу обживать, по омутам-заводям упражняться, – признался Матвей сыну, лежа на сеновале. – Хотелось мне привыкнуть к воде настолько, чтобы пронырнуть Живое бучало до самого дна… Мне и теперь хочется верить, что не погасла навовсе Онегина Звезда! Вот и прикидываю я, не она ли ворочается в провале, пытаясь воротиться обратно в небо?! Сколь разов, не упомню, опускался я в омут, только достичь его предела мне так и не довелось. Не получился, выходит, из меня тот самый ныряльщик, который способен дать звезде подмогу. На одно теперь надеюсь – может, из тебя получится…
Высказав надежду, обнял Матвей Резвун своего любимца, и скоро они засопели в два носа на весь вольготный сеновал.
Утром Илья распахнул глаза оттого, что мать тормошила его да спрашивала:
– Куда отец подевался?
И лишь заполдень, когда вся деревня занялась тревогою, бабку Лупашиху вдруг прояснило.
– Так это ж он нонче перед светом, – догадалась она, – Шурку моего булыгой угостил!
И закрутилась она, каждому поднося по худому слову:
– Ночью подхватилась я от визга Шуркова. Не скотинка ли, Думаю, какая шалавая в огород заперлась да кобелька моего рогом поддела? Глянуть выбегла. Присмотрелась – мужик чей-то берегом Полуденки шагает. Идет и на звезды широко крестится. Ровно перед смертью. Так напрямки до Живого бучала и подался. Теперь-ка помню я, что левой рукою он точно так помахивал, как Матвей. Тогда – ни к чему, а теперь помню…
От ее памяти Резвуниху пришлось водой отливать. Сестры ж Илькины до того завыли, что парнишка в конопли бросился, да там и пролежал чуть ли не до новой ночи.
На закате Илья понял, что не притуши он слезою душевного огня, тогда уж век ему будет не загасить того пожара.
Только парнишке показалось стыдным ощутить мокрень на своих глазах, он и припустил к реке, и бросился в ее глубину, где дал волю невидимым в воде слезам.
Нанырявшись до одури, Илька доверил свою усталость волнам – дозволил реке нести себя неторопким течением куда той вздумается.
И надо ж было парнишке очнуться от забытья аккурат против Живого бучала.
С трех сторон охваченный высокою подковою Колотого утеса, омут при закате отливал кровавым глянцем своего покоя. Окрест было тихо, безлюдно.
Не долго раздумывая, Илька доплыл до пологого за скалой берега, вышел на песок, глянул на вершину утеса. Не раз, не два поднимался парнишка на ее высоту, не раз, не два сиживал на обрывистой ее кромке – глядел на стальной покой омутовой воды. Все прочие разы провел он там в ожидании – не покажется ль из глубины косматая голова чудища?
Но теперь, со слов отца, Илька понимал, что никакого чудища в провале нет. А если и имеется что, так только Онегина тайна. И что, познав тайну, держи ее при себе, иначе помрешь!
Вишь вот, затянуло Живое бучало Илькиного отца, и ни единой морщинкою скорби не покоробило его тяжелого покоя. Сиди теперь, не сиди над омутом – перемен не дождаться.
Однако Ильку, успевшего за время невеселых дум подняться на утес, как приморозило до каменного среза. Так и досиделся он над провалом до той поры, когда отразились в омутовой глубине далекие звезды.
С каждой минутою отраженное в глубине небо густело этими неведомыми огнями, которые не испускали света. Наоборот. Мрак меж ними густел и углублялся.
Вот уж и заподмигивали парнишке из черной бездны те бессветные огни – попробуй, дескать, поясни себе нашу необычайность; не сумеешь пояснить – ныряй к нам. Может, среди нас и отыщешь своего загибшего отца. Ныряй! Ну же!
Илька, понятно, за отцом-то нырнул бы до того самого, до поддонного неба! Только ведь не пропустит земля! Не пропустит.
А тут будто ветерок легкий пробудился внизу. Взлетел ветерок до парнишки теплым дыханием, и явственно распознал в нем Илька отцовский шепот:
– Пропустит!
Малец отпрянул от провала, неловко подвернулся, опрокинулся на спину и покатился безудержно с каменной крутизны к подножью.
Весь в ушибах да царапинах опомнился он только внизу. Немного посидел, посоображал и настырным неуседою полез обратно.
Ему непременно хотелось удостовериться – в самом ли деле была тому причина, чтобы так себя непростительно терять. Ведь со страху человеку и такое на ум придет, будто синица медведем ревет!
Добрался Илька опять до края утеса. Но повис над омутом лишь только одной головою и стал ждать повторения.
Сколь он там ни проглядел вниз, а вот и видит – вода в провале задышала!
Будто живая грудь заходила туда-сюда, потом пошла обильными пузырями да вдруг и раздалась воронкою, закрутилась, образовала посередке просторное жерло!
Была бы в провале сквозная дыра, вода бы в нее уходила постоянным самотоком, а тут и вправду чудилось – вроде кто сидит в глубине и разверзает там время от времени эту непомерную пустоту.
Пока Илья думал так, вода сомкнулась, ровно сидящий на дне опомнился и захлопнул крышку.
Тут Ильке и пришло в голову: а что, как и в самом деле закатилась в провал Онегина звезда? Что, как ею да заткнуло в омуте подземную протоку? Звезда ворочается в глубине, рвется в небо, но не может одолеть водяную тягу. Эвон какое жерло отворяется! Что если потоком этим да захватило отца, да унесло куда-то в подземелье?
Сидит он теперь там да кличет на подмогу сына, а голос его из расщелины какой-нибудь наружу выходит? Эх, кинуться бы теперь в ту воронку!
Вот какие отчаянные думы наложило горе на Илькино сознание! Отворись перед ним Живое бучало заново, он бы и дум своих не успел отбросить – ринулся бы со скалы вниз головою!
И Живое бучало растворилось.
Уже на великой глубине почуял ныряльщик, как сомкнулась над ним вода и завертела его малой соринкою. Крутым обвоем [41]41
Обвой – спираль, винт.
[Закрыть]потянул его поток за собой – вниз, вглубь, в неведомое…
Скоро Илькина голова от бешеной карусели замутилась, дурнота подступила к горлу, а там и вовсе – заволокло память безразличием…
Снова ощутил себя парнишка живым, когда почуял под собой глубину совершенно спокойной воды; Ильке было достаточно дернуть ногами да руками гребануть, чтобы привычно подняться на поверхность.
Он машинально сотворил необходимое, чуя в душе досаду, что никуда ему пронырнуть не удалось – Живое бучало выталкивало его обратно к непоправимому горю.
Вот и вынырнул Илья.
Вынырнул, да только не увидел над собой ни огней небесных, ни каменных стен Колотого утеса. Не почуял он и земной полуночной прохлады. Да и слух его настороженный не уловил ни шуршания речной воды, ни дальнего бреха деревенских собак, ни близкого стрекота луговой кобылки [42]42
Кобылка – кузнечик.
[Закрыть]…
По духоте, по тишине, его обступившей, Ильке показалось, что он вовсе и не выныривал из воды!
«Должно быть, туча успела когда-то заполонить небо; земля от страха перед ней задохнулась», – подумал Илька и пустился размашкою до невидимого в темноте предела, чтобы потом ощупью отыскать выход на реку. Только никакого предела он перед собой не обнаружил; его вынесло потоком в какой-то простор, и оставалось теперь парнишке надеяться на везение.
Илька уж было забеспокоился всерьез, когда ощупал рукою плоский впереди камень.
На том камне посидел он, погадал, в какой такой глуши мог он оказаться за столь недолгое время, и решился подать голос: не вскинется ли на его крик чуткая собачонка; а повезет, так может откликнуться и запоздалый рыбак…
Никакая собачонка, никакой рыбак на зов его не отозвались. Да и сам-то Илька путем не расслышал своего крика – так глухо прозвучал он в немоте. Зато немного спустя на парнишку обрушилась такая лавина отголосья, будто дразнить его из темноты надумала ярая ватага злых озорников.
Но темнота не обманула малого. Илька сообразил, что раскололо и усилило его тревогу подземное эхо. Стало понятным, что затянуло-таки его потоком в какую-то пустоту, наполовину залитую водой.
Илька прислушался, не последует ли за гаснущим многоголосьем призывный голос отца. Но ожидание никакой пользы не привнесло. Выходило, один Илька в подземелье! И тогда парнишка представил бедующую наверху мать. Представил – и сам забедовал окончательно.
Такая ли безысходность навалилась на него, такая ли память разыгралась, что и получасу не минуло, а уж ему стало казаться, что он тут больше году сидит. И еще стало казаться ему, будто кличет-зовет сына голос матери. Да и не голос вовсе, а отчаянье! Как будто душа ее тело оставила и спустилась до Ильки, и заполнила собой все подземелье, и теперь заодно с сыном тоскует и жалуется в страхе перед бесконечной разлукою.
