Текст книги "Преступления страсти. Коварство (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
Крестным отцом был король Испании, который избрал своим представителем графа де Прованса. Кардинал, совершавший обряд, задал вопрос об имени, которым предстояло назвать ребенка.
– Ваше преосвященство, – перебил брат короля, – ритуал предписывает узнать сначала имена и заслуги отца и матери ребенка.
Кардинал растерялся.
– Что же тут узнавать? – пробормотал он. – Ведь всем известно, что новорожденная – дочь короля и королевы Франции.
И тут граф де Прованс повернулся к придворным и усмехнулся. Недвусмысленные ухмылки появились и на многих других лицах…
Да, де Прованс чувствовал себя обокраденным и не делал из своей обиды секрета. В приватном послании к шведскому королю, своему другу, он с горечью признавался: «Не могу таиться, сложившиеся обстоятельства чрезвычайно волнуют меня… Внешне я очень быстро взял себя в руки, и поведение мое осталось прежним, правда, я не подчеркиваю свою радость, которую, разумеется, приняли бы как проявление лицемерия, что, в сущности, было бы правильным… Внутренне же мне тяжелее сохранить равновесие. Иногда чувство еще восстает, но я надеюсь держать его в узде, если и не удается полностью овладеть им».
Впереди его ожидали еще более значительные испытания, ведь рождение в 1781 году дофина, крещеного Луи-Жозефом-Ксавье, поставило крест на его мечтах о престолонаследии. Еще сильнее бесился Филипп Шартрский. Атаки против королевской четы активизируются, язык памфлетов становится все более развязным, Марию-Антуанетту изображают как ненасытную и извращенную эротоманку, короля – как жалкого рогоносца, дофина – как бастарда:
Забавные носятся слухи
Про жизнь королевской семьи:
Бастард, рогоносец и шлюха –
Веселая тройка, Луи!
Разумеется, столь же двусмысленные разговоры последовали, когда в 1785 году на свет появился принц Луи-Шарль, получивший титул герцога Нормандского. Надо сказать, рождение Луи-Шарля (так же, как и смерть его!) было окружено тайной. В тот день Людовик XVI небрежно черкнул в своем дневнике: «Роды королевы. Рождение герцога Нормандского. Все прошло так же, как и с моим сыном». Да и вообще, король чаще именовал мальчика герцогом Нормандским, чем сыном. Впрочем, и сам титул достаточно необычен: во Франции его никто не носил со времен четвертого сына Карла VII, правившего в 1422-1461 годах. Известно также, что шведский аристократ, граф Аксель Ферзен, который пылко любил королеву и которого любила она, не только был в июне 1784 года в Париже, но и встречался с королевой наедине. Кроме того, спустя много лет, узнав о смерти юного узника Тампля – тюрьмы, куда в годы террора был заключен престолонаследник, – Ферзен запишет в дневнике: «Этот последний и единственный интерес, который у меня оставался во Франции. В настоящее время его больше нет, и все, к чему я был привязан, больше не существует». С другой стороны, преданность Ферзена королевскому семейству была известна, он обожал Марию-Антуанетту, и скорбь его при известии о смерти сына любимой женщины может означать только скорбь, ничего более.
Впрочем, оставим судьбу узника Тампля, несостоявшегося короля. Не о том сейчас речь.
К 1780 году в Париже возникло множество тайных сект или братств, ставивших основной целью не религиозное просвещение, а поиск наслаждения. «Антимасоны», «Орден счастья», «Общество момента» – к членам их принадлежали лица обоего пола, которые не помышляли ни о чем другом, как «об удовольствиях, изданных самой природой». Каждый год рождалось новое подобное общество. Существовали ассоциация извращенцев, общество садистов, товарищество лесбиянок – все они встречались в определенные дни и предавались омерзительным играм по строгим правилам.
И вот княгиня де Ламбаль, близкая подруга Марии-Антуанетты, стала магистром всех шотландских лож во Франции. В это время несколько тысяч знатных дам принадлежали к обществу масонов (в частности, маркиза де Полиньяк, графиня де Шуазель, графиня де Майи, графиня де Нарбон, графиня д’Афри, виконтесса де Фондоа).
Присутствие женщин сделало ложи особенно привлекательными. Множество мужчин, которые раньше и не помышляли о масонстве, надели переднички. И все эти галантные дамы, оставившие общество Марии-Антуанетты ради плотских утех и распевания псевдо-революционных песенок, подготовили, сами того не сознавая, некую движущую силу, которая совершила революцию. Ведь главным магистром французских масонов был герцог Шартрский.
Среди масонов было много членов парламента.[4]4
Парламентом во Франции того времени назывались судебные учреждения, члены которых назначались королем. Парижский парламент являлся высшей апелляционной инстанцией страны. Владельцы парламентских должностей составили богатое и влиятельное «дворянство мантии». В 1790 году, во время революции, парламенты были упразднены.
[Закрыть] Шартр через своих сподвижников поддерживал парламент в его борьбе против королевской власти. Он постоянно демонстрировал отвращение к придворному стилю жизни: в 1787 году в собрании нотаблей защищал третье сословие и отстаивал права парламента перед королем; во время голода 1787-1788 годов помогал нуждающимся съестными припасами, что способствовало росту его популярности; в 1789 году был избран от дворянства в Генеральные штаты, где примкнул к депутатам от третьего сословия, провозгласившим себя Национальным собранием.
«Парламенты, – пишет современник тех событий, – функции которых непомерно возросли, начали во всем противостоять правительству. Сопротивление местных дворов, объединившихся и провозгласивших неделимость, отказывающихся подчиняться эдиктам короля и даже арестовывавших офицеров, становилось нетерпимым…»
«Эту невероятную анархию, – подтверждает Вольтер, – терпеть дольше было невозможно. Либо корона должна была восстановить свою власть, либо парламенты должны были взять верх. Это была власть, восставшая против власти, и либо та, либо другая должна была пасть».
Герцог Орлеанский занимал ту же позицию, что и его сын, – позицию предательства. Король запретил им появляться при дворе, их лишили части доходов, а в глазах народа Орлеан и Шартр приобрели ореол мучеников. Их приветствовали на улицах, а некоторые уже поговаривали, что, может быть, Орлеаны были бы не так уж плохи на троне…
Тем временем во дворце произошло событие, которое еще больше подорвало престиж королевской власти, а также заставило Марию-Антуанетту более трезво взглянуть на происходящее в стране.
Речь идет о знаменитом «деле об ожерелье», столь захватывающе описанном Александром Дюма-отцом в романе «Ожерелье королевы». Упрощенно суть его такова.
Некий кардинал Роган воспылал страстью к королеве и пожелал склонить ее к греху. Он заказал у ювелиров драгоценное ожерелье и велел показать его королеве. В то время в Париже обитала некая авантюристка (кстати, принадлежавшая к числу масонов, а мы помним, кто предводительствовал ими во Франции) мадам Ламотт, которая входила в круг приятелей кардинала и пожелала завладеть сокровищем. Она и ее супруг нашли среди проституток Пале-Рояля ( мы помним также, кому принадлежал дворец) некую «статистку» по имени Николь, которая была внешне очень похожа на королеву. Встречаясь с ней, Роган был убежден, что встречается с королевой, которая готова отдать ему свою благосклонность. Мадам Ламотт написала фальшивую расписку ювелирам, получив от них ожерелье, а от кардинала – деньги, и попыталась бежать. Вся история вскрылась, когда ювелиры пришли во дворец требовать свои миллионы. Об этом стало известно в парламенте, и советник Фрето де Сент-Жюст воскликнул:
– Хорошенькое дельце! Кардинал-мошенник и королева, оказавшаяся замешанной в деле о подлоге! Сколько грязи на скипетре и на жезле! Настоящий триумф для свободолюбивых идей!
Так и хочется спросить: а не для того ли и была затеяна вся афера с ожерельем?
Конечно, королева сделала огромную ошибку, поручив парламенту разбирать это дело. Многолетнее безразличие монархов к парламенту теперь обернулось против них, судьи считали, что настало время публично и основательно проучить короля и королеву. Двадцатью шестью голосами против двадцати двух кардинал Роган был оправдан полностью и безоговорочно. Оправдали и Николь, и знаменитого Калиостро, который тоже был замешан в афере. За все «на растерзание» отдавалась мадам Ламотт. Ее секли плетьми, заклеймили буквой «V» (voleuse, то есть воровка) и приговорили навсегда заточить в монастырь Сальпетриер.
Но оправдательный приговор кардиналу стал одновременным осуждением Марии-Антуанетты. А наказание мадам Ламотт…
Герцог Филипп Орлеанский (в то время отец его уже умер, и Шартр унаследовал титул) возглавил орду сочувствующих авантюристке и мошеннице. Вообще он пользовался малейшим, самым причудливым поводом укрепить свою популярность в народе. Еще в 1784 году, восемь месяцев спустя после первого полета братьев Монгольфье, он решил полетать с братьями Роббер на воздушном шаре «Каролина».
– Я собираюсь в Орлеан, – объявил Филипп толпе, пришедшей в парк Сен-Клу, чтобы проводить шар.
Полет, впрочем, не удался. Филипп, неосторожно сбросивший сразу весь балласт, вмиг оказался на высоте 3000 метров и вынужден был проколоть оболочку «Каролины», чтобы спуститься. Падение было головокружительным, приземление ужасным, а испуг свидетелей неописуемым. И приземлился герцог не в Орлеане, а в парке в том же Версале. Хохоту было…
Оскорбленный Филипп поклялся, что все-таки докажет двору и королевской семье, что с ним следует считаться…
И вот теперь такая возможность ему представилась.
Герцог устроил публичное собрание в защиту заклейменной воровки, знать посылала в монастырь подарки, каждый день к Сальпетриеру подъезжали кареты с гербами. Посетить воровку считалось криком моды среди высокопоставленных парижан. И однажды среди разряженных дам мелькнула даже княгиня де Ламбаль. Неведомо, приехала ли она, повинуясь законам Богини Моды, которой всегда рабски поклонялась, или явилась по тайному поручению Марии-Антуанетты. Все решили именно так, и это бросило новую тень на имя королевы.
А когда через несколько недель Ламотт невероятным образом оказалась в Англии, почти никто в Париже не сомневался: именно королева спасла свою «подругу» в благодарность, что та на суде великодушно скрыла ее соучастие в афере с ожерельем.
На самом деле королева была в ужасе. Зато ликовал герцог Филипп, без которого не обошлась эта история. Собственно, «присматривал» за ней и авантюрист-романист Шодерло де Лакло, секретарь и доверенное лицо Орлеана.
Теперь вполне открылся простор для досужей болтовни о сговоре королевы с воровкой, а главное, и сама Ламотт получила возможность продолжать безнаказанно врать и клеветать. Вскоре стало известно, что в Лондоне готовятся к печати ее «мемуары» по делу об ожерелье.
Королевская семья заволновалась.
Мадам де Полиньяк ринулась в Лондон, чтобы за 200 тысяч ливров купить молчание аферистки, но та деньги взяла… и незамедлительно издала свои «мемуары» трижды под разными заголовками и у разных книгоиздателей. Книги по форме изложения несколько отличались друг от друга, но суть в них была одна: королева сама заказала колье и получила его от Рогана, мадам же Ламотт была ее доверенным лицом, поскольку их с Марией-Антуанеттой связывала more lesbico, альковная близость.
Вот когда Мария-Антуанетта ужаснулась. Вот когда одумалась. Теперь она готова была взять назад каждый свой необдуманный поступок, каждое легковесное слово… но было уже поздно. Зерна клеветы мадам Ламотт упали в почву, столь щедро удобренную Провансом и Шартром, что всходы появлялись практически мгновенно.
События теперь разворачивались стремительно.
Парламент отказывался повиноваться королю и откровенно подчинялся Филиппу Орлеанскому. Летом 1789 года герцог был одним из самых популярных людей в Париже. 14 июля была разгромлена Бастилия – тюрьма, считавшаяся символом народного угнетения, хотя среди ее узников отроду не бывало простолюдинов. В момент штурма, кстати, в крепости было всего семь узников. Накануне взятия Бастилии по улицам Парижа под крики: «Да здравствует герцог Орлеанский!» не раз проносили его бюсты из папье-маше.
В сентябре начались ежедневные хлебные бунты. Прошлогодний страшный ураган с градом выбил часть урожая от берегов Шаранты до Эско, и мука стала редким продуктом. И вот, несмотря на голод в стране, 1 октября Людовик XVI, допустив ужасную ошибку, дал обед офицерам Фландрского полка. Мария-Антуанетта появилась на обеде с дофином на руках, все пили шампанское, а оркестр играл: «О, Ричард, о, мой король, мир покидает тебя», что оказалось странным пророчеством…
Банкет произвел отвратительное впечатление на простолюдинов, а друзья герцога Орлеанского воспользовались этим, чтобы устроить скандал и еще больше восстановить народ против королевского двора.
5 октября разъяренная парижская чернь ворвалась в Версаль, и на следующий день королевская семья была привезена под арестом во дворец Тюильри.
Почти два года провели здесь в заточении Людовик и его семья. Вначале с ними обращались лояльно: дети жили с родителями, и королева, наконец, получила возможность проводить с ними большую часть времени. 20 июня 1791 года королевская семья предприняла отчаянную попытку спастись бегством, но она закончилась неудачей. Правда, удалось исчезнуть герцогу Прованскому, который провел эти два года, непрестанно ужасаясь тем, какой ход приняли события, отчасти им же и спровоцированные, и не переставая втихомолку надеяться, что короля вынудят отречься от престола в пользу брата, то есть в его пользу. Надежда, конечно, была бессмысленной, потому что, взбреди французам в голову обременить себя новым королем, им бы стал герцог Орлеанский… вернее, Филипп Эгалите. Да-да, теперь его звали именно так («égalité» – по-французски «равенство»).
Неудачная попытка бегства королевской семьи обеспокоила революционеров, особенно Филиппа. Мысль о том, что кузен и Мария-Антуанетта могли ускользнуть, перебраться в Англию, как многие другие аристократы, и оттуда являть прямую угрозу «революционным завоеваниям», которые бывший герцог, отрекшийся от титула, фамилии, прошлого, считал своим кровным достижением, неким ключом в будущее, была ему нестерпима. Он начинает активно подталкивать своих приятелей из Ревтрибунала вплотную и безотлагательно заняться участью арестованных.
Умело направляемый народный гнев принял угрожающие размеры. Там и сям звучали требования смерти для королевской семьи, фонаря или топора для аристократов…
Кругом пели:
Ah! ça ira, ça ira, ça ira!
На фонари аристократов!
Ah! ça ira, ça ira, ça ira!
Их перевешать всех пора.
Францию охватило исступление убийства. В Конвенте один депутат как-то провозгласил:
– Я считаю истинными патриотами только тех, кто, как и я, способен выпить стакан крови!
Современник писал: «Несколько негодяев, сбежавшихся со всех концов республики, чтобы жить грабежом и убийством в городе, огромные размеры которого и происходящие в нем волнения открывали широкий простор для преступлений».
Да, теперь в парижской толпе было полно темных личностей, приехавших из-за рубежа и из провинции в надежде вволю пограбить, а также тьма девиц легкого поведения, которые покинули свой уютный Пале-Рояль, дарованный им бывшим герцогом Шартрским, ради того, чтобы своими руками делать Революцию.
Многие историки полагают, что именно эти женщины виновны в самых жестоких событиях. Если бы не они, страшные потрясения, охватившие страну, были бы менее кровавыми, может быть, даже и террора не было бы, и Людовика XVI бы не гильотинировали…
Вот что писал Филипп Друль, член Конвента: «Когда голова приговоренного падает под мечом закона, только злое и аморальное существо может этому радоваться. К чести людей моего пола скажу, что если и встречал это чувство, то только в женщинах; они вообще более жадны до кровавых зрелищ, чем мужчины; они, не дрожа, смотрят, как падает нож гильотины, этот современный меч, одно описание которого исторгло вопль ужаса у Учредительного собрания, которое не захотело даже дослушать его до конца: но там заседали мужчины; женщины в сто раз более жестоки».
И далее:
«Отмечают, что именно женщины в народных движениях способны на самые ужасные деяния: месть, эта страсть слабых душ, мила их сердцу; когда они могут творить зло безнаказанно, то с радостью хватаются за возможность избавиться от собственной слабости, ставящей их в зависимость от судьбы. Это, конечно, не касается женщин, в которых образование или природная мудрость сохранили достойные нравственные принципы, делающие их необыкновенно привлекательными. Я говорю о тех, кому незнакомы женские добродетели, их видишь в основном в больших городах, в этой клоаке, где собраны все пороки».
Да, женщины, которые вопили, требуя смерти, прикалывали на чепцы кокарды, били монахинь, таскали по улицам пушки или распевали неприличные куплеты, явились прямиком из Пале-Рояля, чтобы поддержать своего обожаемого душку Филиппа. Но и от него требовали взамен поддержки, ведь они лишились работы с тех пор, как закон ограничил проституцию, требовали от политики компенсации. Некоторым из них было поручено раздать деньги французским гвардейцам, чтобы те братались с народом. Другие, более красивые, расплачивались с солдатами своим телом. По всему Парижу бывшие проститутки с заткнутыми за пояс пистолетами «работали» во имя нации.
«Красные амазонки» заставляли трепетать даже депутатов. Послушаем графа де Воблана.
«Приходя в Собрание, я обязательно встречал какую-нибудь женщину с перекошенным от патриотического пыла лицом, наводившим ужас на окружающих. Эта фурия называла меня по имени, шипя, что скоро она увидит, как моя голова покатится с плеч, а она напьется моей крови».
В этой связи забавно звучит характеристика известной истерички-революционерки Теруань де Мерикур: «Она не могла больше заниматься проституцией и кинулась очертя голову в революцию. Революция доставляла ей чувственное наслаждение…»
Итак, прелестные и нежные создания орали громче всех, требуя смерти для короля…
Бывшие монархи были переведены в мрачное здание в центре Парижа. Людовик ХVI все никак не мог поверить, что подданные могут лишить его трона, и не соглашался отречься. А их замыслы шли гораздо дальше – подданным нужна была голова короля.
В январе 1793 года начался судебный процесс, который поразил короля: по приговору его лишали не трона – жизни. Всего два голоса определили его участь. Если бы не эти двое аристократов, он остался бы жив. Одним был бывший граф Лепелетье. Вторым – бывший герцог Орлеанский…
Перед смертью Людовик провел последние два часа с семьей.
И вот заветная мечта Филиппа исполнилась. Однако еще жива была королева…
Но ее участь уже перестала волновать Филиппа Эгалите: теперь его куда больше беспокоила собственная судьба. Ведь 5 апреля 1793 года его старший сын герцог Шартрский вместе с генералом Дюмурье перешел на сторону австрийцев. После этого Конвент издал декрет, согласно которому все члены семьи Бурбонов, кроме содержащихся в Тампле (в том числе Филипп Эгалите и два его сына), должны быть арестованы и сосланы в Марсель. После шестимесячного заключения в форте Сен-Жак в Марселе бывший герцог был переведен в Париж и заключен в тюрьму Консьержери.
Вскоре состоялся судебный процесс. Его обвиняли в том, что он… хотел возвести на французский трон герцога Йоркского. Несмотря на вздорность обвинений, суд вынес смертный приговор. Услышав его, принц обратился к председателю суда: «Если вы решили погубить меня, то вам следовало бы отыскать для этого сколько-нибудь благовидный предлог. Теперь вы никого не убедите, что сами действительно считаете меня вновным во всем том, в чем вы меня обвинили».
Жаль, Мария-Антуанетта не узнала о том, что ненавистного кузена настигла справедливая месть! А впрочем, ничья жизнь, кроме своей собственной и жизни ее детей, ее уже не волновала.
После казни мужа она еще какое-то время продолжала прежнее существование, но однажды ночью к ней пришли трое мужчин, чтобы увести сына. Через несколько дней Марию-Антуанетту перевели в тюрьму Консьержери. В маленькой сырой камере ее ни на минуту не оставляли одну, отобрав все вещи и подвергая непрестанным унижениям, понять которые может только женщина.
Конвент и Комитет общественного спасения использовали членов королевской семьи как разменную карту, чтобы ликвидировать опасность интервенции – все-таки Мария-Антуанетта была иностранкой. Некоторое время велись переговоры, но под давлением общественного мнения 16 октября 1793 года суд вынес смертный приговор королеве.
В день казни Мария-Антуанетта поднялась очень рано – часов не было, так что она не могла следить за временем. С помощью служанки королева стала надевать белое платье. Охрана следила за каждым ее шагом, и наконец осужденная, не выдержав, воскликнула: «Во имя Господа и приличия, прошу вас, оставьте меня хотя бы на минуту!» Вошедший в камеру палач остриг роскошные волосы Марии-Антуанетты: это был его трофей. Ее посадили в грязную телегу и повезли по улицам Парижа. Толпа улюлюкала вслед.
Гильотина находилась неподалеку от дворца Тюильри, на площади Революции. Когда Марию-Антуанетту подвели к плахе, она неосторожно наступила на ногу палачу.
«Простите меня, мсье, я не нарочно».
Такими были последние слова французской королевы.
Спустя двадцать дней – 6 ноября – на эшафот взошел бывший герцог Орлеанский. Говорят, что перед казнью он позавтракал устрицами, жареным цыпленком и выпил две бутылки шампанского. Итак, к нему относились все же лучше, чем к несчастной королеве, преданной им. С другой стороны, он имел заслуги перед Революцией, а она – нет. Но конец их, предателя и его жертву, ждал один – эшафот.
Что же касается другого предателя, де Прованса, то он, как уже было сказано, в 1791 году бежал из Франции в Брюссель. В 1792 году он воевал против революционного правительства на стороне интервентов, в 1793-м, после казни короля, граф де Прованс объявил себя регентом при его малолетнем сыне, который содержался в тюрьме в Париже. В том же году он поселился в крохотном дворце в Вероне. После того как в 1795 году правительство Директории официально сообщило о смерти маленького сына казненного короля, эмигранты провозгласили графа Прованского Людовиком XVIII. Он успел-таки поцарствовать… успел получить свои тридцать сребреников и насладиться ими вполне!
