Текст книги "Преступления страсти. Коварство (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
Поверженный герой
(Самсон, Израиль)
– Прокляты мы Богом, не иначе, прокляты… Пришли с моря в Ханаан филистимляне и заняли прибрежную долину на юге. Сначала только в Азоте, Екроне, Аскалоне, Газе и Гате правили филистимлянские цари, но, видно, Бог решил, что мало испытаний пало на наши головы. Немного времени минуло, но пришельцам уже тесно на побережье, они продвинулись на земли племен Иуды и Дана. Трудно устоять нашим мирным пастухам против закованных в железо воинов. И вот уже сорок лет мы терпим чужеземное иго!
– Да, такова воля Господа… ибо сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами его, вот и предал он нас в руки филистимлян на сорок лет. Но суров Бог, да и милосерд. Может быть, скоро, скоро настанет час спасения нашего!
Эти люди, что привычно сетовали на судьбу и надеялись на избавление от филистимлянского гнета, и не ведали, что Господь, который и в самом деле был суров, но милосерд, уже положил начало делу спасения народа Израилева, ибо нынче ночью в городке Цоре зачала жена одного человека…
Звали его Маной, происходил он из рода Дана и давно уже потерял надежду иметь сына, ибо взял в жены неплодную женщину (имя ее затерялось где-то во тьме веков). Из года в год с неустанным усердием Маной обрабатывал, взрыхливал и поливал семенем своим сей виноградник, да толку с того не было никакого. И вдруг однажды явился перед ним и его женой какой-то странный человек.
Впервые пришел он, когда Маной был в поле, а жена оставалась в той жалкой хижине, которую Бог определил им в удел. Встал незнакомец против света – так, что жена Маноя не могла разглядеть его лица, и только пыль клубилась в солнечных лучах вокруг его головы, словно золотистый нимб. И такой же светящийся ореол окружал всю его высокую фигуру.
– Кто ты, добрый человек? – спросила жена Маноя. – Лица твоего не видно мне.
– Смотреть на лицо мое не нужно тебе, – раздался голос, какого жена Маноя раньше не слышала ни разу. Она даже и не подозревала, что у человека может быть такой звучный, необыкновенный голос, внушающий разом и доверие, и страх. – Я пришел сказать тебе: была ты неплодна, но все же зачнешь и родишь сына в положенный срок. От самого чрева младенец сей будет назарей Божий, и он начнет спасать Израиль от филистимлян. Но только берегись – не пей вина и сикера и не ешь ничего нечистого. Да когда родишь сына, смотри, чтобы бритва никогда не касалась головы его.
Кровь так и бросилась в лицо жене Маноя. Однако не пророчество о рождении героя поразило ее, а слова о вине и сикере. Откуда этот человек знает, что она не прочь приложиться к кружечке? А впрочем, разве трудно угадать… Все соседи пьянствуют, чуть выпадет свободная минута, а иной раз и не дожидаясь ее. За то и наказует Господь сыновей и дочерей Израилевых: за винопитие да грехи неумеренные. Вот и наслал на них филистимлян, словно опустил на их спины бич свой, и никак от кары Господней не избавиться, да и от чужеземцев тоже.
Стоп-стоп… До женщины только сейчас дошли слова незнакомца о каком-то сыне… о сыне, который у нее родится… чтобы бороться с филистимлянами… Она даже зажмурилась, потрясенная, а когда открыла глаза, никого рядом не было, и даже золотистая пыль не реяла в воздухе, а плотно лежала на земле.
Жена Маноя вышла из хижины и посмотрела на землю. Никаких следов! Был здесь кто-то или нет?
Она еле дождалась возращения мужа и, задыхаясь от волнения, все рассказала ему. Маной усмехнулся недоверчиво, а когда обиженная жена отошла от него, украдкой помолился Богу и попросил:
– Господи! Пусть придет опять к нам человек, которого посылал ты, и научит нас, что нам делать.
Бог внял просьбе Маноя, и на другой же день опять возник перед его женой незнакомец, окруженный золотистым ореолом, и повторил все, что говорил в прошлый раз. Но Маноя снова не оказалось дома. Тогда жена его умолила гостя подождать и кинулась в поля. И позвала своего мужа, и наконец Маной, который всю дорогу бежал со всех ног, отер со лба пот и недоуменно уставился на незнакомца.
Вроде бы человек как человек. Волосы перехвачены ремешком, пыльный серый хитон, на ногах веревочные сандалии. И в то же время было в нем что-то странное. Такое странное, что Маноя оторопь взяла и язык его к гортани прилип. И все же он набрался сил и спросил:
– Ты ли тот человек, который говорил с сею женщиною?
– Я, – кивнул незнакомец, и солнечные лучи заиграли вокруг его головы.
– Ты сказал, жена моя неплодная зачнет и родит, – недоверчиво пробормотал Маной. – И хоть, прости, не слишком я верю в такое, но… если исполнится слово твое, как нам поступать с младенцем сим и что делать с ним?
– Пусть он остерегается всего, о чем я сказал жене твоей, – ответил незнакомец. – А она пусть не пьет вина и сикера, не ест ничего нечистого и соблюдает все, что я приказал ей.
У Маноя от радости слегка помутилось в голове, ибо ничего на свете он так не желал, как иметь сына. Он хотел отблагодарить незнакомца за чудесное пророчество. На все готов был для него и воскликнул радостно:
– Окажи нам честь и будь нашим гостем. Позволь удержать тебя, пока мы изготовим для тебя козленка.
Однако незнакомец только головой покачал:
– Хотя бы ты и удержал меня, но я не буду есть хлеба твоего, если же хочешь совершить всесожжение Господу, то вознеси его.
Маной удивился. Может быть, сей человек – служитель Бога? Жрец-священник? Да, говорят, они умеют провидеть будущее, эти жрецы. И он спросил почтительно:
– Как твое имя? Открой нам его, чтобы нам прославить тебя, когда исполнится слово твое.
Незнакомец снова покачал головой, и снова солнце закачалось в глазах Маноя.
– Не спрашивай об имени моем. Оно чудно и непостижимо. Лучше делай то, что я сказал тебе.
Заробевший Маной принес козленка и заколол его на камне, а потом возжег костер для всесожжения и хлебного приношения. И тут случилось чудо, о котором долго еще рассказывали в Цоре и его окрестностях, так что рассказы дошли и до наших дней: когда пламень стал подниматься от жертвенника к небу, незнакомец вдруг оказался в этом пламени!
Увидев сие, Маной и жена его рухнули ниц и долго оставались недвижимы, а когда подняли головы, незнакомца уже не было видно, да и пламень жертвенника погас. Маной испугался так, как не пугался никогда в жизни, и пробормотал:
– Верно, мы умрем, ибо видели ангела Божия.
Но жена его поразмыслила и сказала рассудительно:
– Если бы Господь хотел умертвить нас, то не принял бы от рук наших всесожжения и хлебного приношения, и не показал бы нам всего того, что мы видели, и не открыл бы нам всего того, что мы теперь знаем.
Маной удивился столь разумным словам своей прежде легкомысленной жены и даже не нашел, что сказать в ответ. Он молча взял ее за руку и повлек на ложе – исполнять предначертание Господне. Истово трудился он на ниве сей, и как же это было сладостно – знать наверняка, что сбудутся наконец многолетние чаяния, что он зачинает сына!
Однако Маной не знал, что долгожданный сын его, герой народный и богатырь, сделается однажды жертвой такого черного предательства, что оно будет занесено на скрижали истории всех времен и народов, ибо любящего предаст любящая…
* * *
Наверное, все-таки старательно соблюдала жена Маноя предначертания ангела Божия, не уподоблялась более своим многогрешным соплеменникам, поскольку в положенный срок родился-таки у нее крепенький мальчишка, который рос, как и положено богатырям, не по дням, а по часам. Его назвали Самсоном, потому что это имя означало «солнечный» или «служитель солнца» – жена Маноя не могла забыть незнакомца, вокруг которого солнце сияло и плавилось в сонме играющих пылинок.
Конечно, Маной и его жена не болтали кому попало о пророчестве, однако все же раз или два распустили языки, и слухи о будущем подвиге Самсона распространялись между людьми, и все смотрели на него с надеждой, уверенные, что начал Дух Господень действовать в нем в стане Дановом, между Цорою и Естаолом.
Родители выполняли все, что заповедал небесный гость. Впрочем, ничего удивительного или непривычного здесь не было, ибо именно в том и состояла суть старинного обряда назарейства: не пить вина, не есть винограда «от зерен до кожицы», не стричь волосы и не оскверняться прикосновением к мертвому. Подлинными назирами (или назареями) могли стать только те, кто соблюдал этот обряд в Земле Израиля. Жестокий закон, конечно… Вот, например, греческая царица Елена обязалась блюсти обет назарейства семь лет, если ее сын вернется с войны невредимым. Сын вернулся, царица исполнила клятву и через семь лет прибыла в Иерусалим, чтобы принести священную жертву. И тут узнала, что ей придется блюсти обет еще семь лет: предыдущие, проведенные вне пределов Святой Земли, «не считаются»!
Кроме назарейства, которое соблюдалось определенный срок, существовало также пожизненное. В таком случае назиры имели право стричь волосы раз в год. Однако был еще один вид назарейства, когда человеку вообще запрещалось стричь волосы в течение всей жизни. Вот таким назиром и стал Самсон.
Он рос себе и рос: крепкий, сильный, золотоволосый… и ужасно скандальный. Будущему мессии прощалось все, чего не простили бы обыкновенному человеку: задиристость (разумеется, в Цоре не было таких самоубийц, которые решились бы вступить в кулачный поединок или побороться с самым сильным человеком в мире!), грубость, безудержная хвастливость своей силой и даже непомерное сластолюбие. Причем вот что было удивительно: заранее зная о своей судьбе – спасти народ Израиля от филистимлян, – Самсон должен был бы остерегаться общения с этим племенем. Ну и в самом деле он до поры до времени держался в стороне от мужчин, однако женщины филистимские влекли его безумно. На своих соплеменниц он поглядывал со скукою и ни около одной подолгу не задерживался, предпочитая блудниц, у которых нет заботливых папаш, могущих, невзирая на пиетет, который должно испытывать к будущему герою, скрутить его с помощью друзей и родственников и потащить к алтарю.
Но вот однажды, оказавшись на ярмарке в городке Фимнаф, он увидал девушку по имени Сула, которой пожелал обладать. Но она была дочь весьма сурового семейства, такую не выманишь ночью на свидание, такую не лапнешь грубо среди базарной толчеи, такая даже поцелуя не даст прежде, чем священник не пробормочет слова венчального обряда. Самсон спешно ринулся из Фимнафа в Цору и рассказал отцу своему Маною и матери о том, что желает жениться на филистимлянке.
Родители его, надо заметить, давно махнули рукой на причуды сына и поняли, что лучше их исполнять, чем пытаться воззвать к его разуму. Конечно, Самсон никогда не поднимет руку на родителей, однако в гневе вполне способен разрушить все вокруг. Ведь даже он сам не ведал пределов своей силы. Поэтому – делать нечего! – родители принарядились и отправились в Фимнаф сватать Самсону филистимлянку, робко уповая на то, что отец невесты откажет. По пути, для очистки совести, Маной пытался ворчать:
– Разве нет женщин между дочерями братьев твоих и во всем народе моем, что ты идешь взять жену у филистимлян необрезанных?!
Но Самсон знай твердил свое:
– Ее возьми мне, потому что она мне понравилась.
В это время ангел небесный, покровитель Самсона, наблюдал за ним из высей горних и одобрительно кивал, потому что брак сей был первым актом трагедии, замысленной и поставленной Богом Израиля. Трагедии уничтожения филистимлян.
Итак, Самсон вел родителей к Фимнафу. А в те баснословные времена зверья плодилось на земле – несчитано и путь изобиловал самыми неожиданными опасностями. И вот, когда путники приблизились к виноградникам Фимнафа, послышалось грозное рычание – откуда ни возьмись появился молодой лев и преградил им путь.
Родители Самсона пустились наутек, читая молитвы и прощаясь с белым светом, однако Самсон в бегство не ударился, а набросился на льва. Тот был несколько изумлен наглостью человека, которым он уже намеревался пообедать… Но вышло иначе: Самсон разорвал льва, аки жалкого козленка. Конечно, обыкновенному человеку затруднительно было бы и козленка разорвать, но силища у Самсона и в самом деле была немереная. Ему и оружия не было нужно, голыми руками управился.
Смыв с себя кровь в придорожном ручье, чтобы не пугать встречных-поперечных своим диким видом, Самсон как ни в чем не бывало отправился догонять родителей, которые с перепугу добежали уже почти до Фимнафа, и сказал им, что лев убежал. Он и сам не знал, почему соврал (он часто совершал поступки, объяснить которые не мог). Может, матушку волновать не хотел. Может, еще почему. Вот не сказал, да и все. К тому же он вовсе не считал победу над зверем таким уж особым подвигом. Подумаешь, большое дело – разорвать льву пасть!
И вот наконец семейство Маноя явилось в Фимнаф, в тот дом, где жила Сула. Сначала, узнав, что девушку пришли сватать иудеи, отец Сулы стал было нос задирать, но, увидев Самсона, чуть не лишился чувств от радости. Больше всего на свете он хотел иметь внуков. Однако обе его старшие дочери рожали от своих мужей таких слабых младенцев, что те умирали, едва появившись на свет. Сула была его третьей дочерью, на нее он возлагал последние надежды! Конечно, размышлял отец, этот здоровенный нестриженый назарей сделает Суле замечательных детей, а ему, значит, желанных внуков. Пора, пора влить свежую кровь в жилы старинного рода…
Однако он считал зазорным для себя вот так сразу согласиться с предложением какого-то иудея и начал манежиться: мол, он не знает, кто такой Самсон… и мало ли что говорят о его неимоверной силе… вот если бы за его дочь посватался богатырь, могущий избавить жителей Фимнафа от льва, который рыщет неподалеку от виноградников и никому не дает собрать урожай…
«Эх и дурак я! – подумал Самсон. – Зачем смыл с себя кровь? Почему не сказал отцу и матери, что убил льва? А теперь ведь не поверят… хвастуном назовут…»
Да, поступил он глупо. Но делать нечего: пришлось промолчать и сделать скучную физиономию. На счастье, вскоре отцу Сулы надоело важничать, и он дал понять, что отнюдь не возражает, чтобы в его дом вошел такой красавец (а надо сказать, что по филистимским обычаям того времени так и выходило: жених переселялся в дом к невесте, вернее, муж – в дом к жене).
Ну что ж, Самсон и Сула чинно встретились под взглядами родни и обменялись клятвами любви и верности. Дело осталось за малым – сыграть свадьбу.
Накануне пира Самсону понадобилось зачем-то сходить в Цору, и он, минуя виноградники, взглянул в овраг, куда швырнул останки льва. И что за удивительную вещь он обнаружил! Оказывается, в пасти льва поселился пчелиный рой, и даже меду там оказалось уже довольно много. Ну что ж, Самсон достал медовый сот и с удовольствием поел. А потом пошел своей дорогой.
Ну, наконец-то все приготовления были закончены, и началась свадьба. По филистимскому закону выбрали тридцать дружек, которые должны были сидеть рядом с женихом все семь дней пированья. Ох, как расфуфырились знатные филистимляне! Какие умопомрачительные прически себе сделали! Как ярко накрасили веки синей краской! Как они задирали носы! Как снисходительно взирали на жениха! Как кичились своим умом и богатством!
А у Самсона никакого богатства, кроме силы, не было. Он вспомнил, как победил льва, от которого эти чванливые красавчики бегали наперегонки наутек, и пришел в отличное настроение.
– А хотите, я загадаю вам загадку? – спросил он дружек. – Если вы отгадаете мне ее в семь дней пира и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов[5]5
Синдон – нижняя рубашка из тонкого полотна.
[Закрыть] и тридцать перемен одежд. Если же не сможете отгадать, то вы дадите мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд.
– Ну-ну, – снисходительно сказали дружки. – Загадывай загадку твою, послушаем.
– Вот она, – лукаво усмехнулся Самсон. – Из ядущего вышло ядомое, а из сильного вышло сладкое.
Дружки переглянулись и несколько помрачнели. Никому ничто не шло в голову.
Еще мрачнее они стали через три дня… через четыре… через пять и шесть… Ну а потом поняли, что в жизни им такого не разгадать и придется раскошеливаться.
Разумеется, они были богаты. Но понятие богатства в те баснословные времена изрядно отличалось от того, что мы подразумеваем под ним теперь. Богаты, да. Но не настолько, чтобы взять да и выложить какому-то там иудею свои одежды. Может, у них и было всего две или три перемены, у тех знатных филистимлян. И если по одной отдать, останется всего ничего. И поняли они, что надо что-то делать. Хитрость какую-то подстроить, что ли…
Выждав минуту, подступили они к жене Самсона и ну ее стращать:
– Вызнай у своего мужа разгадку, не то плохо тебе придется. Неужели думаешь, что мы станем разоряться ради него? Убьем его и тебя вместе с ним. И отца твоего не помилуем.
Сула посмотрела в лица своих дорогих соплеменников и поняла, что ничего хорошего ждать от них не приходится. Само собой, ей совершенно не хотелось погибать сразу после свадьбы. Да и вообще не хотелось! И она принялась всячески ластиться и уговаривать своего молодого супруга, чтобы открыл ей тайну.
А ведь он был влюблен… И, как ни крепился, вскоре взял да и рассказал все. Ну какой мужчина устоит, если перед ним плачет молодая и любимая жена? Не то чтобы Самсон ее пожалел… он просто испугался, что она откажет ему в своих милостях. А те милости, которые он испытывал уже в течение шести ночей, ему очень нравились. К тому же он и вообразить не мог, что жена способна предать его.
Да и Сула, честно говоря, не предполагала, что совершает именно предательство. Думала, просто спасает свою жизнь, а ведь вышло так, что погубила себя…
И вот подошло время подводить итоги пари. Самсон уже довольно потирал руки, уверенный, что вскоре будет щеголять в новых нарядных одеяниях, под которые наденет – как и положено знатному человеку! – новые рубашки из тонкого полотна. Он предвкушал миг, когда увидит дружек, утративших свой прежний высокомерный и презрительный вид. Однако он рановато радовался, рановато предавался блаженным мечтам, потому что дружки явились к нему с прежними высокомерными физиономиями и сообщили, что разгадали загадку:
– Да это всего-навсего медовые соты в пасти мертвого льва!
Самсон сразу понял, что своим умом они до верного ответа не смогли бы додуматься. Жена им рассказала, точно…
– Если бы вы не пахали на моей телице, то не отгадали бы моей загадки, – сказал он грубо.
– Мы не понимаем, о чем ты говоришь! – возмутились дружки. – Лучше проигрыш плати, не увиливай!
Да, проигрыш предстояло заплатить, это уж святое дело. Не заплатишь – подвергнешься страшному позору. Филистимляне и так распускали на всех углах слухи: мол, иудеи обманщики, так и норовят увильнуть от исполнения обещания и обобрать всякого честного человека.
Но где, в отчаянии воззвал Самсон к небесам, где ему взять тридцать синдонов и тридцать перемен одежд? У него всего один синдон и одна перемена…
Видимо, Бог Израиля уже крепко ополчился против филистимлян, которые прежде были орудием его кары народу иудейскому, видимо, он уже решил, что некоторая их часть должна быть истреблена, потому что Самсону вдруг пришла в голову такая мысль: если у него одежд нет, а у других есть, значит, надо украсть одежды у других, потому что ему, Самсону, нужно, а они… они обойдутся!
Само собой разумеется, обирать Самсон вознамерился отнюдь не своих соотечественников, а филистимлян. И хоть особым умом он не блистал, а был скорее простодушен, все же догадался, что красть ни в Цоре, ни в Фимнафе не следует: ведь там все сразу угадают, кто вор. Поэтому Самсон ничтоже сумняшеся отправился в дальний город Аскалон, где его никто не знал, и там принялся добывать желанные синдоны и перемены одежд.
А в Аскалоне, надобно вам сказать, обитал народ не слишком-то богатый. Пожалуй, даже зажиточным его назвать было трудно. У некоторых всего-то одна перемена одежды и один синдон имелись, как и у самого Самсона. «Ну разве хорошо отнимать у людей последнее? – подумал Самсон. – Как же они жить будут, без одежды-то? Чем наготу прикроют?»
Поразмыслив, Самсон поступил очень просто: он выслеживал какого-нибудь человека, убивал его, раздевал и забирал одежду себе. Таким образом, несчастному не приходилось голу-босу мыкать горе, а Самсон постепенно разжился теми тридцатью переменами одежды и тридцатью синдонами, которые ему были столь необходимы.
Нагруженный двумя огромными узлами, которые он, с его-то силищей, нес, конечно, как два перышка, будущий спаситель иудеев вскоре воротился в Фимнаф и отдал долг дружкам. Честно говоря, они были не слишком-то довольны, потому что рубашонки и одежонка оказались так себе, довольно поношенные, однако условия пари не обговаривали качества одежды. Пришлось принять, что дают.
Сула пришла в восторг и собралась кинуться мужу на шею, однако Самсон отстранился.
– Ты предала меня! – сказал он зло. – А мне не нужна жена, которая способна на предательство. Прощай, я расстаюсь с тобой навеки!
И ушел в Цору.
Сула едва не умерла от горя и позора. Она плакала, не осушая очей, и ее отец даже стал бояться, что она и правда заболеет и умрет. Честно говоря, порядочная женщина после такого позора должна была покончить с собой, и отец опасался, что именно тем дело и кончится. На счастье (то есть тогда им казалось, что это – счастье, но потом выяснилось, что совсем даже наоборот!), один из дружек, которого звали Мастиян, был давно и безответно влюблен в Сулу. Он страшно горевал, когда ее отдали Самсону, и сейчас, поняв, что она брошена, ринулся к ее отцу, умоляя отдать ему Сулу в жены. Ему было совершенно все равно, что девственность ее похищена другим мужчиной. Он даже соглашался обойтись без нового свадебного пира, лишь бы только Сула была с ним. Только об этом он думал и мечтал.
Отец и дочь согласились без долгих размышлений, ведь им представилась отличная возможность забыть о позорище, в кое их вверг Самсон. Ну и, конечно, Сула была растрогана такой преданностью поклонника и с радостью заключила его в свои объятия.
Тем временем Самсон воротился в родительский дом и занялся тем же, чем он занимался прежде. То есть ничем. Похвалялся своей силой, надо или не надо вступал в драки, иногда – очень редко – помогал отцу обрабатывать поле и возделывать виноградник. Однако работа была совершенно не той участью, для которой его готовили небеса. И вот ангел его хранитель покачал укоризненно нимбом и принялся исподволь воскрешать в памяти Самсона те недолгие часы, которые провел он рядом с Сулой. Вспоминались неудачливому мужу ее нежные губы, ее ясные глаза, ее тело, которому Самсон первый открыл радость объятий и поцелуев…
Очень скоро жить с этими воспоминаниями стало совсем нестерпимо, и Самсон решил пойти к Суле мириться. По своему обыкновению, он заглянул в Аскалон, ограбил там какую-то горожанку и, сжимая в своей огромной ладони ее единственную драгоценность – ожерелье из ракушек, – отправился в Фимнаф, к жене. Да, и еще он прихватил по пути чьего-то козленка, чтобы сделать подарок также и тестю.
Самсон не сомневался, что в доме Сулы все кинутся к нему с распростертыми объятиями, и был немало изумлен, когда этого не случилось. Случилось даже наоборот: Сула при виде его убежала со всех ног, а тесть появился с видом сконфуженным и сообщил, что она больше не жена Самсону.
– Ты ушел от нее, – объяснял тесть, – ну, я и решил, что ты возненавидел ее и бросил. Тяжело жить одинокой женщине… а ее так любил Мастиян… Прости, Самсон, я не знал, что ты вернешься. Признаюсь, ты мне всегда нравился, и я буду просто рад снова назвать тебя сыном. Младшая сестра Сулы… моя младшая дочь… еще красивее твоей бывшей жены, поверь! Ты ничего не потеряешь!
Но Самсон не хотел никакой другой женщины, кроме Сулы. Только она была нужна ему! Он отшвырнул ожерелье, отпустил козленка, который радостно взмекнул и убежал щипать травку, а сам стоял, яростно набычась и бешено водя глазами по сторонам. Ему хотелось убить и изменницу, и ее отца, и ее мужа… Но ведь отчасти он сам был виноват в произошедшем, и он это понимал. Однако не таков человек был Самсон, чтобы долго винить себя.
С чего все началось, подумал он угрюмо? С того, что филистимляне разгневали Самсона своей спесивостью, и он предложил им совершенно беспроигрышное для себя пари. И все было бы хорошо, если бы филистимляне не оказались такими скаредами и не пожалели бы отдать по одной – всего-навсего по одной! – перемене одежд своих и по одному синдону. Они запугали Сулу, вынудили ее к предательству. Разумеется, Самсон был вправе бросить жену. Но если б не коварный филистимлянин Мастиян, она дождалась бы возвращения Самсона! И все было бы хорошо. А сейчас – все плохо. Почему? Потому что во всем виноваты филистимляне, и им нужно хорошенько отомстить. А ударить надо по самому больному – по их добру, за которое они так трясутся…
У Самсона слово никогда не расходилось с делом. А поскольку сердце его было исполнено злобы, он выбрал ну очень изощренный способ мести: пошел в леса-поля, поймал триста лисиц, связал их хвост с хвостом, привязал по факелу между двумя хвостами, потом он зажег факелы и пустил зверей на поля филистимлян. И выжег таким образом и копны, и несжатый хлеб, и виноградные сады, и масличные.
В общем, сделал он то, что сделал, да и вернулся домой, совершенно не заботясь о том, что будет. А может, Самсон полагал, что филистимляне увенчают его лавровыми венками?
Нет, последнее ему точно не грозило. Одна мечта была у филистимлян – прикончить негодяя, который уничтожил плоды их трудов, обрек их вместе с семьями на голод и нищету.
– Кто это сделал? – разносились со всех сторон возмущенные крики. – Кто? Почему?!
– Самсон, – был угрюмый ответ. – Тот самый Самсон из Цоры, которого в Фимнафе бросила жена. Вот он и озлобился на нас.
Филистимляне знали, что прикончить силача не столь просто, как хотелось бы, но сердца их так и пылали местью… и они не придумали ничего другого, как… поджечь дом отца Сулы.
И в этом огне сгорели и она, и ее новый муж, и бывший тесть Самсона, и все их домочадцы.
Узнав о трагедии, Самсон явился в Фимнаф, перебил там всех, кого мог, а остальных филистимлян из ближних городов вызвал на бой в ущелье скалы Етама. Подтянулось туда огромное войско, которое навело на иудеев такой ужас, что они начали рвать на себе волосы и готовы были уже на все, чтобы избавиться от таковой напасти. Конечно, самым простым способом было – выдать Самсона. Поэтому аж три тысячи человек из Иудеи собрались и пошли к ущелью скалы Етама, чтобы уговорить Самсона сдаться, рассудив: спасет ли грядущий мессия их от филистимлян когда-нибудь или нет, неведомо, но сейчас им уже плохо приходится из-за него.
Простим им, маловерам…
Словом, пришли иудеи к ущелью и сказали Самсону:
– Мы пришли связать тебя, чтобы отдать филистимлянам.
Самсон не собирался сражаться с соплеменниками. Поэтому он прикинулся смиренником и сказал:
– Поклянитесь мне, что не убьете меня.
– Нет, – ответили ему, – мы только свяжем тебя и отдадим в руки филистимлян, а умертвить не умертвим.
Он вздохнул и покорился.
Иудеи связали его двумя новыми веревками и повели, словно жертвенного козленка, из ущелья – сдавать своим врагам и угнетателям.
И вот довели Самсона до селения Лех. Филистимляне с криком ярости встретили его, готовые уничтожить. Но в это мгновение Всевышний счел, что настала пора пустить в ход ту силу, которой был наделен Самсон, чтобы выполнить свое жизненное предначертание. Поэтому случилось то, о чем на скрижалях записано следующим образом: «Сошел на него Дух Господень, и веревки, бывшие на руках его, сделались, как перегоревший лен, и упали узы его с рук его. Нашел он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял ее, и убил ею тысячу человек. И сказал Самсон: челюстью ослиною толпу, две толпы, челюстью ослиною убил я тысячу человек. Сказав это, бросил челюсть из руки своей и назвал то место: Рамаф-Лехи. И почувствовал сильную жажду и воззвал к Господу и сказал: „Ты соделал рукою раба Твоего великое спасение сие; а теперь умру я от жажды, и попаду в руки необрезанных“. И разверз Бог ямину в Лехе, и потекла из нее вода. Он напился, и возвратился дух его, и он ожил; оттого и наречено имя месту сему „Источник взывающего“, который в Лехе до сего дня. И был он судьею Израиля во дни филистимлян двадцать лет».
Итак, начало истреблению филистимлян было положено. Однако высшие небесные силы зачем-то дали обреченному на уничтожение народу двадцатилетний тайм-аут. Теперь филистимляне и иудеи сторонились друг друга. Раньше они все-таки пытались как-то уживаться и даже роднились-женились, но теперь вели себя как откровенные враги. Самсон засел в Цоре и исполнял там свою роль судьи-миротворца. О том, как он именно это делал, воспоминаний не сохранилось. Однако в Ветхом Завете говорится, что «Дан будет судить народ свой… Дан будет змеем на дороге». Имелись в виду как раз времена судьи Самсона, который принадлежал к потомкам Дана.
Змей на дороге… Звучит внушительно, что и говорить. Праотец Иаков выразился на эту тему так: «А он подобен змею: оба живут одиноко, у обоих вся сила в голове, оба мстительны, оба, умирая, убивают врагов».
Ну что ж, Самсон вполне соответствовал образу! Он и в самом деле жил один, и если и не отличался глубокой мудростью, то, во всяком случае, держал филистимлян в страхе. Рассказывают, что, когда на Самсона сходил «Дух Господень», он обретал такую силу, что, поднимая две горы, высекал из них огонь, как из кремней. И еще – делая один шаг, преодолевал расстояние между двумя городами.
Филистимляне более не дерзали совершать против Самсона вылазки, подобные той, которая произошла в Рамаф-Лехи, однако только и думали о том, чтобы изловить и уничтожить Самсона. Думать-то они думали, однако воплотить мечты в жизнь было не так просто: все же он был не только силен, но и осторожен и хитер. Однако имелась у него слабость, которой просто грех было не воспользоваться его врагам. Слабость сия звалась – женщины.
До поры до времени Самсон и правда был осторожен, однако иногда эту осторожность терял. Все дело в том, что ему не нравились соплеменницы. Ну вот не влекли его кроткие иудейские красавицы с их опущенными долу глазами и склонностью непомерно полнеть немедленно после выхода замуж! Девицы стерегли свою девственность, аки дракон – сокровища, а на мужних жен и смотреть не хотелось… Да и вообще, ноблесс оближ (такого выражения, понятно, Самсон не знал, однако смысл его понимал – положение обязывает, что да, то да!), неуместно как-то СУДЬЕ пускаться во все тяжкие среди тех, кого он судит. Так что Самсон изредка позволял себе «оторваться» на стороне – на чужой, значит, стороне, в городах филистимских, куда он проникал украдкой под видом скромного странника, а там находил себе блудницу и получал от нее то, что хотел. Правда, действовал с опаской – никогда к одной и той же даме не хаживал.
