Текст книги "Дамы плаща и кинжала (новеллы)"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

«Покорнейше прошу выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей для передачи Леониду Борисовичу Красину».

В Москве история с полисом вызвала чудовищный резонанс. Сплетни поползли такие, что даже Андреева, которая всегда плевала на всех, принялась опасаться за свою репутацию. Ей было фактически отказано от очень многих домов. Ходили слухи, будто она обчистила Зинаиду Григорьевну на три миллиона. Ну не станешь же справку предъявлять, что, во-первых, полис был всего лишь на сто тысяч, а во-вторых, самой Марье Федоровне из этих денег досталось только тринадцать тысяч, и те пошли сестре, у которой жили дети Андреевой – совершенно ею заброшенные… Остальные деньги были распределены так: тысяча адвокату Малянтовичу, долг некоему К.П. – 15 тысяч, 60 тысяч – Красину, то есть партии. О судьбе одиннадцати тысяч история умалчивает, но должно же было достаться что-то и самой Марье Федоровне, которая трудилась как пчелка, чтобы раздобыть деньги для партии – вернее, для Ленина, который в это время жил в Швейцарии и которому Красин отвез последние тысячи несчастного Морозова, как раньше отвозил миллионы…

Разговоры, стало быть, шли, «честное имя» Марьи Федоровны трепали и трепали. Пришлось ей вместе с Горьким скрыться в Америке, где, кстати сказать, они тоже возмутили общественное мнение: все-таки сожители, а не супруги, это шокировало пуританскую, благонравную Америку, которой последующая сексуальная революция в то время не могла присниться даже в самых бредовых снах. Именно поэтому поездка парочки по Штатам не принесла такого успеха, на который Андреева и Горький рассчитывали. А рассчитывали они собрать для партии сотни тысяч долларов. Однако такие лохи, как Морозов и его племянник Николай Шмидт (о нем речь пойдет чуть ниже), были сугубо отечественного производства, в Америке аналогов не нашлось. Собрать удалось лишь около десяти тысяч долларов, несмотря на все патетические воззвания Горького.

Кстати, Мария Федоровна там тоже произносила речи – перед женщинами:

– Придет время, когда угнетенный народ России будет управлять страной. Женщины борются за свободу так же, как и мужчины. Если мы отдадимся этой борьбе всем сердцем, с твердой решимостью победить, наше дело победит…

Победы пока что, в Штатах, удалось добиться лишь в одном: после обличительных выступлений Горького в американской прессе США отказались предоставить русскому правительству заем в полмиллиарда долларов.

После этого Горький счел за благо не возвращаться в Россию и отправился прямо в Италию, на остров Капри. Вместе с ним поехала и Андреева.

Там, на Капри, она не только обеспечивала бытовые удобства Алексею Максимовичу, писавшему роман «Мать» и прочую классику соцреализма. В качестве консультанта она принимала участие в еще одном блистательном «эксе» своего тайного любовника Красина. И на сей раз дело тоже в какой-то степени касалось морозовских миллионов.

Племянник Саввы Тимофеевича, Николай Павлович Шмидт, был владельцем большой мебельной фабрики. Он, к сожалению, поддался влиянию дядюшки и тоже финансировал большевиков. Но пошел дальше Саввы: вступил в РСДРП. Это был совершенный сумасшедший: он поднял на восстание рабочих собственной фабрики! За что и попал в тюрьму. И это отрезвило его. А еще больше отрезвила загадочная смерть Саввы Тимофеевича. Николай затосковал, вспомнив о том, какую жизнь мог бы вести на свободе… со своими-то миллионами… И когда к нему пришел купленный большевиками адвокат, Николай (взыграла морозовская кровь!) послал его туда, откуда нет возврата. Однако вскоре после этого Шмидт при весьма странных обстоятельствах покончил с собой в тюремной камере. Увы, Морозовым, которые пытались прикрыть кормушку для большевиков, очень быстро наставал конец. Причем их убийцы не затрудняли себя разработкой новых сценариев: «самоубийство» – это надежно!

В отличие от Саввы Тимофеевича Морозова, после смерти которого партия смогла поиметь только сто тысяч (а фактически всего лишь шестьдесят), смерть его племянника сулила куда более блестящий куш. Тут уж в самом деле речь шла о миллионах, которые, как не раз во всеуслышание заявлял Шмидт, завещаны им партии. Однако после его смерти оказалось, что он если и намеревался что-то завещать товарищам по оружию, то забыл это сделать. Официального распоряжения, как поступить с миллионами, не осталось, и их должны были унаследовать брат и две сестры Николая. Однако к Шмидту-младшему явились лично Ленин с товарищем Таратутой – молодым и наглым секретарем Московского комитета РСДРП. По натуре своей двадцатичетырехлетний Виктор Таратута был наемным убийцей, воспитанником (правильней будет сказать – детищем) все того же Красина. Таратута, обаятельно, в точности как его учитель, улыбаясь, сказал Шмидту-младшему:

– Кто будет задерживать деньги, того мы устраним.

Брат Николая понял намек с полуслова и отказался от своей доли наследства в пользу сестер. У него были и свои миллионы, ему и так хватало, а жизнь дороже.

Екатерина и Елизавета Шмидт были барышни, сугубо далекие от политики и незамужние. Деньги уплывали из рук большевиков, однако Марья Федоровна, к которой в это время прибыли на Капри Ленин и Красин для срочного военного совета, нашла выход. Такой, до которого, ей-богу, могла в создавшейся ситуации додуматься только женщина: она предложила подослать к девицам двух обольстительных красавцев, преданных партии. Красавцам предстояло пожертвовать собой и жениться на довольно унылой и не слишком приглядной старой деве Екатерине и весьма страшненькой несовершеннолетней Елизавете. По закону над имуществом жен получали опеку мужья.

Мы говорим – «мужья», подразумеваем – «партия»…

Насколько острым ребром стоял перед большевиками вопрос о судьбах девиц Шмидт, видно из письма Красина, направленного боевой подруге Андреевой по поводу одной из сестер:

«…Между прочим, оказывается, что паи Морозова стоят не полторы тысячи, а свыше пяти, и, следовательно, передаваемая нам Елизаветой Павловной часть наследства составляет полтора миллиона. Вопрос о выдаче ее замуж получает сейчас особую важность и остроту, – писал элегантный «Никитич». – Необходимо спешно реализовать ее долю наследства, а это можно сделать только путем замужества, назначения мужа опекуном и выдачи им доверенности тому же Малянтовичу.[33]33
  Прикормленный РСДРП адвокат, который незадолго до этого помог отстоять права Андреевой на страховой полис Саввы Морозова.


[Закрыть] Было бы прямым преступлением потерять для партии такое исключительное по размерам состояние из-за того, что мы не нашли жениха.

Надо вызвать немедля Николая Евгеньевича Буренина. Он писал, что у него есть какой-то будто бы необыкновенно подходящий для этого дела приятель, живущий сейчас в Мюнхене. Надо, чтобы Николай Евгеньевич заехал в Мюнхен поговорить с этим товарищем и затем ехал в Женеву для совместных переговоров со всеми нами, если же эта комбинация не удается, тогда нет иного выхода, придется убеждать самого Николая Евгеньевича жениться. Дело слишком важно, приходится всякую сентиментальность отбросить в сторону и прямо уговаривать Н.Е., так как мы не имеем другого кандидата. Важно, чтобы вы прониклись этими доводами, так как без вашего содействия я не уверен, чтобы нам удалось уговорить Буренина».[34]34
  Можно только диву даваться, как, каким образом в вычищенной, вылизанной, продезинфицированной книге «М.Ф. Андреева. Переписка. Воспоминания. Статьи. Документы» (Москва, «Искусство», 1961 г.) оказался такой компромат! Случись это десятью годами раньше, редактор А.А. Амчиславская уже исповедовалась бы в вышестоящих органах, на какую разведку работает…


[Закрыть]

После непродолжительного конкурса красоты из числа воспитанников Леонида Борисовича Красина были отобраны два боевика для выполнения ударной половой задачи (в связи с этим боевиков, наверное, правильнее будет назвать «половиками»). Одним стал ослепительный блондин Виктор Лозинский, другим – не менее ослепительный брюнет Николай Андриканис.

Сестра Марии Андреевны, остававшаяся в России, провела сбор разведданных и выяснила, что Екатерина Шмидт предпочитает черненьких, а Елизавета – беленьких. Соответственно распределили и «половиков». На запасных путях поставили наглого Таратуту, который был шатеном, но соглашался – ради победы мировой революции! – даже перекраситься в светлый или темный цвет, смотря по надобности.

Доподлинно неизвестно, подвергала Марья-то Федоровна кандидатов в мужья практическим испытаниям в горизонтальной плоскости или обошлось теорией, однако это совершенно даже не исключено, учитывая, насколько ответственно относилась Андреева к партийным поручениям. Во всяком случае, Красин сам проводил для них инструктаж в искусстве обольщения. У него ведь был большой опыт в этом деле, что, между прочим, отмечала в свое время, при встрече с ним, даже Вера Комиссаржевская, известная актриса: «Щеголеватый мужчина, ловкий, веселый, сразу видно, что привык ухаживать за дамами, и даже несколько слишком развязен в этом отношении».

Наконец всесторонне натасканные «половики» отбыли в Россию. И результаты работы Красина и Андреевой не замедлили сказаться: обе барышни были сражены наповал маневрами «черненького» и «беленького» и охотно отдали им руки, сердца, девственность – и вожделенные капиталы Николая Шмидта.

Клан Морозовых испытал очередное потрясение…

Однако большевикам еще рано было торжествовать. «Половик» Андриканис, который впервые в жизни заполучил какие-никакие карманные деньги (ничего себе – никакие!), вдруг решил их партии не отдавать. «Половик» Лозинский, который тупо выполнил приказ, теперь втихомолку рвал на себе волосы: ну и дурак же он был! Почему не смылся вместе с денежками куда-нибудь в заморские страны, а – вот кретин! – перевел их в «Crе?dit Lyonnais», на личный счет Ульянова-Ленина?

По поводу отступника Андриканиса состоялся суд чести, но Николай не сдавался. Наглый шатен Таратута пригрозил, что к нему подошлют кавказских боевиков из группы Камо, вернее, Симона Тер-Петросяна – самого «отвязного» из террористов. С этим безумцем шутки были плохи…

Лозинский вздохнул чуточку легче, когда Николай Андриканис все же оказался слаб в коленках и расстался с деньгами. А Лозинского сам Ленин охарактеризовал потом как «человека незаменимого», который «ни перед чем не остановится».

Виктор настолько сумел влюбить в себя жену, что обеспечил нужные ее показания в пользу ленинского ЦК на судебном процессе, который пришлось выдержать партии при отстаивании наследства сестер Шмидт от меньшевиков. Процесс был выигран. Так что часть морозовских миллионов все же попала в «техническое бюро ЦК», то есть все тому же Красину…

Ну а Марье Федоровне достались лавры. Наверное, они сгодились для приправки похлебки, которую она варила в Америке, а потом и на Капри Буревестнику – жили грешные любовники не бог весть как шикарно: кормильца-то своего, Морозова, загубили…

От всех этих перипетий Марья Федоровна начала предаваться греху уныния. Сестре она писала: «Как я устала, Катя, как устала, милая моя, и мне 145 лет,[35]35
  На самом деле ей не было и сорока.


[Закрыть] понимаешь? Как все далеко! Я ведь здесь точно в гробу. Иногда я даже думаю, что, может быть, я и вправду уже умерла и всё, что со мной происходит, это уже другая жизнь – так все, все, все другое и по-другому…» Уныние усугублялось и тем, что она начала прозревать и в отношении партии («какая путаница, ложь, клевета, какое быстрое и непоправимое падение, какое ненасытное желание спихнуть свое прежнее начальство с исключительной целью стать на его место и, как мыльному пузырю, заиграть всеми цветами радуги»), и уставать от Горького.

«Алеша так много пишет, что я за ним едва поспеваю. Пишу дневник нашего заграничного пребывания, перевожу с французского одну книгу, немного шью, словом, всячески наполняю день, чтобы к вечеру устать и уснуть, и не видеть снов, потому что хороших снов я не вижу…» Это тоже из одного из писем сестре, а в них Мария Федоровна позволяла себе быть откровенной.

Между тем на благословенный остров Капри приезжали Дзержинский и Шаляпин, Луначарский и Бунин, Плеханов и Станиславский… Появлялся там и Ленин. Он не уставал напоминать Марье Федоровне о главном предназначении ее сожителя, пролетарского писателя – пополнять партийную кассу.

Пьеса «На дне» с большим успехом прошла в Дрездене, Мюнхене. В Берлине, в театре Макса Рейнхардта, спектакль проходил с аншлагом более шестисот раз. То есть денег от постановок и изданий произведений Горького в Германии набиралось много. Однако львиная доля писательских гонораров уходила на нужды РСДРП.

«Тащите с Горького, сколько можете», – наставлял Ленин. Марья Федоровна делала все, что было в ее силах. Но долго это продолжаться не могло. Горькому осточертела полунищая – при баснословных доходах! – жизнь на Капри. В это время он намекает в письмах в Россию на свое желание иметь тупую пилу, которой следовало бы распиливать возлюбленную. Вообще каприйская райская каторга ему тоже надоела.

И тут в феврале 1913 года, в связи с 300-летием дома Романовых, была объявлена политическая амнистия. Горький смог вернутья в Россию. Поселился он в Петербурге – в огромной квартире на Кронверкском проспекте.

Мария Андреевна немедленно и с головой бросилась вновь в театральный мир, по которому так наскучалась. Ее возвращение произвело сенсацию. Скандалы, связанные с ее именем, забылись, и вновь совершенно сногсшибательное впечатление производила ее неувядающая красота. Сорокапятилетняя дама кружила мужские головы так, как и не снилось юным красоткам.

Забавные случаи в это время происходили в актерской среде! Однажды, на шумном ужине, Марья Федоровна рассказала о том приснопамятном юном грузине, который некогда выпил за ее здоровье и закусил бокалом (правда, промолчала о его страшной смерти!). Андреева кокетливо вздохнула:

– Да, дела минувших дней, а теперь никто для меня не будет грызть бокалы, да и грузин таких больше нет.

За столом находился актер и режиссер Константин Марджанов (Котэ Марджанишвили). Так вот, видимо, взыграла у него южная кровь, и он обиженно заявил:

– Ошибаетесь, прекраснейшая Марья Федоровна. Грызть бокалы за здоровье таких красавиц, как вы, у нас самая обычная вещь. Я вам докажу… вот сейчас выпью за ваше здоровье и закушу бокалом.

Он осушил бокал и оскалился, словно готовясь вцепиться в него зубами.

Хозяйка дома невольно вскрикнула. Тогда Марджанов смущенно сказал:

– Извините, сударыня, я понимаю – вам жалко такого бокала. Нельзя разрознить винный сервиз! – и поставил его на место.

Андреева хохотала до слез.

В то время ею увлекся молодой писатель Алексей Николаевич Толстой. Марья Федоровна, которой очень нравилась сказка Карло Коллоди «Приключения Пиноккио» (она читала эту книгу еще на Капри, ведь в Италии «Пиноккио» переиздали к тому времени 480 раз!), купила ее в Петербурге, изданную у Вольфа, и с восторгом рассказывала новому знакомцу о приключениях деревянного человечка Пиноккио, которого спасла от неминуемой смерти Девочка с лазурными волосами. На самом деле это была Фея, прекрасная, добрая Фея, жившая в своем хорошеньком домике на опушке леса уже больше тысячи лет…

– Это вы и есть – Девочка с лазурными волосами! – пылко воскликнул Алексей Толстой. – Вы и есть добрая, прекрасная Фея!

Марья Федоровна с некоторой растерянностью моргнула:

– Вы что-то перепутали, мой милый. Глаза у меня и впрямь лазурные, а волосы – просто русые.

И перевела разговор. Кажется, Алексей Николаевич даже не заметил, что комплимент вышел весьма двусмысленным…

Мария Федоровна всякие намеки на свой возраст воспринимала очень болезненно. И это вполне естественно для красавицы, душа которой расцветает, в то время как лицо и тело… ну, если не увядают, то… скажем так… покрываются патиной времени. Как назло, именно в то время вокруг ее совсем даже не преклонных лет случился небольшой и неприличный шум. В одном из московских театров ей предложили сыграть Дездемону. Когда слух об этом дошел до скандального поэта Маяковского, тот весьма вульгарно, даже грубо высказался насчет «пятидесятилетних дездемон». Марья Федоровна была уязвлена в самое сердце! А тут еще дурацкие намеки Толстого на тысячелетнюю фею…

Не в Толстом было дело! Причина раздражения Марьи Федоровны крылась совсем в другом. Несколько дней назад в Петроградском отделении РСДРП она познакомилась с молодым большевиком по имени Петр Крючков…

Господи, как он смотрел на знаменитую актрису, спутницу всемирно известного Горького, на эту ослепительную красавицу! Он же совсем мальчик, Крючков, – на двадцать один год ее младше.[36]36
  П.П. Крючков родился в 1889 г., М.Ф. Андреева – в 1868-м.


[Закрыть] Даже сын Марьи Федоровны, Юрий, старше! Но когда она встретила Петра – невысокого, русоволосого, с беззащитным и в то же время дерзким взглядом светлых глаз, – что-то произошло в ее сердце, что-то давно забытое… Да, в нем расцвело нечто, что она считала давно выкорчеванным тяжелой, мучительной, фальшивой жизнью с Горьким.

Крючков совершенно не был похож на Митю Лукьянова, однако Марья Федоровна вдруг вспомнила того полузабытого пылкого мальчика… Поистине неисповедимы пути любви!

Она твердо решила завладеть Петром.

А что, если он узнает, сколько ей лет, и испугается?

Впрочем, Пиноккио все равно так и не понял, сколько лет прелестной Фее с лазурными волосами. Главное было только то, что она спасла его от смерти, поселила в своем доме, сделала его из деревянной игрушки настоящим, живым мальчиком. Сделала человеком…

Горький ищет себе секретаря. Ведь Марья Федоровна отказалась заниматься его делами. Надоело ей до смерти, надоело в Америке, надоело на Капри! Хватит. Потрудилась довольно во имя его славы! С удовольствием помогала создавать мифы о его гениальности! Один выдумала сама. Он уже и теперь передается из уст в уста, ну а когда-нибудь станет хрестоматийным.

Право слово, очень милая была выдумка. Якобы Горький в каком-то новом опусе изображает сцену, как муж ударяет жену хлебным ножом в печень. И вдруг Марья Федоровна слышит, как он вскрикнул в своем кабинете. И что-то тяжелое упало на пол. Она бросилась туда и увидела: на полу около письменного стола лежит во весь рост, раскинув руки, Алексей Максимович.

«Кинулась к нему, – рассказывала она, – не дышит! Приложила ухо к груди – не бьется сердце! Что делать?… Расстегнула рубашку, чтобы компресс на сердце положить, и вижу: с правой стороны от соска вниз тянется у него по груди узенькая розовая полоска… И полоска становится все ярче и багровее…

Очнулся наконец.

– Больно как! – шепчет.

– Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!

– Фу, черт!.. Ты понимаешь?… Как это больно, когда хлебным ножом – в печень!..

С ужасом думаю – заболел и бредит!..

Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло. С какой силой надо было переживать описываемое?!»

Хорошая лжа получилась… Но – всё, с этим покончено!

Горький ищет себе секретаря? И просил заняться поисками Марью Федоровну? Ну что ж, она уже знает, кто будет этим секретарем! Петр Крючков, молодой большевик.

Будет доволен Красин. Будет доволен Ленин. Будет доволен Горький.

Будут довольны все!

И главное – она сама.

Честно говоря, Горький-то оказался не слишком доволен: особенно после того, как понял, что его гражданская супруга и его новый секретарь – любовники. Правда, ему потребовалось довольно много времени, чтобы это обнаружить. Он и сам был в тот момент занят собственными личными делами: завел роман с любовницей своего приятеля Тихонова, Варварой Шайкевич, которая родила от него дочь Нину, – и этим прикончил последние остатки привязанности к себе, которые еще жили в сердце Марьи Федоровны.

Теперь она отзывалась о Горьком только с прощальными нотками: «Были периоды, и очень длительные, огромного счастья, близости, полного слияния, но эти периоды всегда были бурными и сменялись столь же бурными периодами непонимания, горечи и обид. Взаимоотношения любовников, но никак не супругов. Они оборвались, как и должны были оборваться».

Иногда она позволяла себе пожалеть о прошлом: «Я была не права, что покинула Алексея. Это все-таки был Горький…»

Ничего не скажешь, странная она была женщина. Только за собой она признавала право на измену.

Ну да, ведь она была товарищ Феномен!

* * *

А время между тем шло. И это было очень бурное время. Началась Первая мировая война, потом, в семнадцатом, прогремели одна революция за другой. Как ни странно, Красин отнесся к Октябрьскому перевороту очень настороженно. Не зря о нем говорили, что он из числа вменяемых большевиков. Чем больше он бывал за границей, тем больше понимал преимущества западного образа жизни перед военным коммунизмом. Сторонники ненасильственного переворота в России связывали с ним свои надежды.

Напрасно. Прежние товарищи по «эксам» его переиграли. Красин угрюмо пророчествовал: «Сейчас будет, кажется, только анархия, мужицкий бунт».

Единственное, что мог делать «Никитич» в катавасии, затеянной шайкой воров и разбойников, так только учить их, как продавать награбленное не задешево. «Надо раз и навсегда покончить с этим порядком или беспорядком, – писал Красин в Наркомфин, – из-за которого сбыт наших бриллиантов производится до сих пор с потерей десятка процентов их стоимости. Всякие случайные мелкие продажи по знакомству и т. д. должны быть прекращены. Надо заключить договор с какой-нибудь крупнейшей фирмой (были предложения Де Бирса, а также Ватбурга) об образовании синдиката для совместной продажи бриллиантов. Синдикат этот должен получить монопольное право, ибо только таким путем можно будет создать успокоение на рынке бриллиантов и начать постепенно повышать цену. Синдикат должен давать нам под депозит наших ценностей ссуды на условиях банковского процента…»

В награду или в наказание за ретивость его отправили полпредом в Англию, где в 1926 году он и умер, сначала едва не спятив от скуки беспрерывной игры в гольф.

У его бывшей подружки между тем была куда более интересная жизнь.

В 1918 году в Петрограде, на Литейном, 46, за доходным домом, построенным еще в середине XIX века, в глубине старого сада стоял небольшой, но весьма благородных очертаний особняк. Он строился для некоего Феликса фон Крузе, которого затем, в десятых годах XX века, сменил в качестве владельца нефтепромышленник-миллионер Гукасов.

В годы военного коммунизма бывшее жилище миллионера заняла Марья Федоровна Андреева, назначенная комиссаром по театрам и зрелищам союза коммун Северной области, то бишь Петрограда и всех его окрестностей. Недурно заплатили большевики своему финансовому агенту! Наконец-то «товарищ Феномен» вышел из тени, в которой пребывал до революции. Наконец-то Марья Федоровна властвовала безраздельно! К ней ринулся на поклон полуголодный театральный Петроград…

В дневниках Корнея Чуковского есть запись от 18 апреля 1919 года, где рассказано, как в кабинет Шаляпина «влетела комиссарша Мария Федоровна Андреева, отлично одетая, в шляпке: «Да, да, я распоряжусь, вам сейчас подадут!..»

Она и впрямь распоряжалась, выделяла, наказывала и миловала. Если ей самой требовалась поддержка – немедленно апеллировала к Ленину. Увы, он не всегда отзывался на просьбы Феномена…

Как-то раз ночью секретаря наркома культуры Луначарского, А.Э. Колбановского, разбудил непрерывный звонок в дверь. «Я пошел открывать дверь, – позже писал Колбановский, – и услышал женский голос, просивший срочно впустить к Луначарскому. Это оказалась известная всем член партии большевиков, бывшая до революции женой Горького, бывшая актриса МХАТа Мария Федоровна Андреева. Она просила срочно разбудить Анатолия Васильевича… Когда Луначарский проснулся и, конечно, сразу ее узнал, она попросила немедленно позвонить Ленину. «Медлить нельзя. Надо спасать Гумилева. Это большой и талантливый поэт. Дзержинский подписал приказ о расстреле целой группы, в которую входил и Гумилев. Только Ленин может отменить его расстрел». Андреева была так взволнована и так настаивала, что Луначарский наконец согласился позвонить Ленину даже в такой час. Когда Ленин взял трубку, Луначарский рассказал ему все, что только что узнал от Андреевой. Ленин некоторое время молчал, потом произнес: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас», – и положил трубку… Как известно, Гумилев был расстрелян.

После этой истории Андреева получила очень строгий выговор от вождя. Настолько строгий, что зареклась лезть в дела милосердия. Существует много воспоминаний о том, как она отказывала даже в той помощи, которую могла проявить без всякого ущерба для себя. Отговорка была одна: забота о деле мировой революции. Вообще она как-то очень полюбила все запрещать. И, как все стареющие красавицы, маниакально заботилась о своей внешности. Ее поразительной красоты автомобиль, ее шляпы со страусовыми перьями, ее туалеты на фоне разоренного, голодного Петербурга выглядели не просто гротескно – трагикомически!

Художник Мстислав Добужинский, как-то пришедший к комиссарше на прием, обнаружил ее примеряющей новые туфли. Раздраженная тем, что туфли отчаянно не шли к платью, она ставила ногу на стул, вертелась перед зеркалом и вдруг недовольным тоном обратилась к Добужинскому:

– Ну, вы – художник, так посоветуйте что-нибудь.

При Андреевой по-прежнему был Крючков. Кажется, эти двое очень любили друг друга, несмотря на то что Крючкову пришлось жениться, дабы прекратить пересуды, которые так и клубились вокруг имен его и Марьи Федоровны, которую по-прежнему связывали с Горьким. И никто, даже в верхах, не сомневался, что она имеет прежнее влияние на Алексея Максимовича.

Кстати, это была правда.

В 1921 году Горький в своих «Несвоевременных мыслях» обвинил Ленина в неоправданной жестокости по отношению к народу. Готовилась высылка за границу интеллигенции. Но авторитет Горького, его заслуги перед партией не позволяли обойтись с ним, как с другими писателями.

В архивах Ленина сохранилось немало записок, в которых выражается забота о здоровье Горького, настойчивые рекомендации направить его на лечение за границу. «У Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей-же-ей и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Уезжайте, вылечитесь, не упрямьтесь, прошу Вас». Ленин писал и более категорично: «Уезжайте, или мы вас вышлем!»

Однако предложения о выезде не встречали ответного энтузиазма. Тогда Андреевой было поручено уговорить писателя любой ценой. Любой! В помощь ей была «придана» новая любовница Горького, Мура Закревская-Бенкендорф, агент Якова Петерса.[37]37
  Новеллу о ней «Сердце тигра» можно прочесть в этой книге.


[Закрыть] Как бы ни относиться к творчеству Горького, нельзя не признать, что эта «глыба», этот «матерый человечище» требовал особенных забот от партии. С ним обращались… как с тухлым яйцом: осторожно и с отвращением. Все-таки мировая знаменитость!

Обе Марии (Андреева и Бенкендорф) в компании с Пе-пе-крю (это было домашнее прозвище Петра Петровича Крючкова) выдавили-таки Горького за границу. Но и там Марья Федоровна, которая трудилась в советском торгпредстве в Берлине (Крючков был ее помощником), не оставляла его своим попечением.

Когда Горький переехал в Сааров (недалеко от Берлина), Марья Федоровна часто приезжала к нему. Когда Сталину Горький понадобился в Союзе, Андреева (опять же в компании с Мурой Бенкендорф, ныне баронессой Будберг) уговорила его вернуться… Нина Берберова, жена Владислава Ходасевича (оба они были приживалами в доме Горького и в Германии, и в Италии), вспоминала о приездах Марьи Федоровны: «Она все еще была красива, гордо носила свою рыжую голову, играла кольцами, качала узкой туфелькой… Я никогда не видела в ее лице, никогда не слышала в ее голосе никакой прелести. Вероятно, и без прелести она в свое время была прекрасна».

Нина Берберова недолюбливала красивых женщин, а между тем красота Андреевой и впрямь относилась к числу вечных ценностей. Недаром ее старинный знакомец Алексей Николаевич Толстой, навечно, выражаясь по-старинному, «уязвленный ею в самое сердце», изобразил в романе «Хождение по мукам» в образе Даши Телегиной с ее «проклятой красотой» именно Марью Федоровну Андрееву. А потом, в 1936 году (в то время уже умер Горький, Пе-пе-крю был расстрелян как враг народа – за пособничество в убийстве сына Горького, Максима, и за соучастие в убийстве самого Алексея Максимовича, а сама Андреева в качестве последней награды от партии получила свое последнее назначение – стала директором Дома ученых в Москве), Толстой вдруг взял да и пересказал для детей ту старую-престарую итальянскую сказку Карло Коллоди – «Приключения Пиноккио». Только теперь речь шла про деревянного мальчишку Буратино и про девочку с голубыми волосами Мальвину.

Она была такая зануда, эта Мальвина! Она изрекала только правильности, она обожала все запрещать… Близкие к литературным кругам острословы перешептывались:

– Этой Мальвине приколоть бы на голубые волосы красный революционный бант – и вот вам вылитая Марья Федоровна Андреева!

Как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. Однако теперь Мальвина гораздо больше напоминала Фею с лазурными волосами, которой было уже тысяча лет, а она все еще поражала людей (и прежде всего мужчин!) своей уникальной красотой.

И говорят, отблески той красоты играли на лице Марьи Федоровны до самой смерти, которая пришла за ней, когда феноменальной Мальвине было 83 года.

P.S. А вот, кстати, о литературных аналогиях… Некоторые современные исследователи творчества Булгакова[38]38
  Например, А. Барков, Яновские и др.


[Закрыть] считают, что в образе Мастера в своем знаменитом романе он показал не кого иного, как Горького. Воланд – это, оказывается, Ленин. Ну а Маргарита – Мария Андреева. В понимании этих же исследователей, Маргарита сопрягается с Низой, которая была агентом очень загадочного человека – Афрания, заведующего тайной службой при пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате.

В самом деле, впечатляющее совпадение…