Текст книги "Черновой вариант"

Автор книги: Елена Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Коваль давно пихал меня в бок. Я включился. Все говорят по-иностранному, только Коваль в ухо порусски :

– Пойдем после уроков в бассейн записываться.

Нужно момент не упустить. Там набор маленький, а у нас в классе уже половина парней собралась.

– Некогда, – буркнул я. – Дела у меня.

И вдруг вспомнил, что бассейн – наша со Славиком заветная мечта. Так и не сбылась мечта.

А Надька Савина опять на меня пялится. Делает вид, что смотрит в окно, а на самом деле – на меня.

Она в меня влюблена. Выдра.

Пять минут до звонка. Через двадцать пять минут все начнется сначала. Неужели я веду себя так же поидиотски, как Надька? Если бы кто-то из ребят заметил, если бы Капусов заметил, меня бы задразнили, а Капусов как-нибудь особенно гнусно и Тонине бы все в издевательской форме преподнес. Нет, все думают, что я люблю литературу и с Тониной, само собой, в прекрасных отношениях. И она меня любит – не двоечников же ей любить.

Ну вот, звонок с урока. Все вскакивают, двиганье стульев, шлепки папок и портфелей. Все хватают деньги и мчатся в столовую. Выхожу во двор и иду за школу. Здесь буйный, запущенный за лето пришкольный участок. Сажусь на какой-то грязный ящик. Перед лицом колышутся цветы с высокими прозрачно-розовыми стеблями. Она, наверно, уже пришла и в учительской. Ну, вот и дождался.

7

Все началось в прошлом году. Тонина, и капусовщина проклятая, и мои мучения. Учусь я прилично, без троек. Но и без пятерок. Четыре балла – это для меня.

Никогда я не путешествовал; кроме лагерей, нигде летом не бывал. В детстве, правда, ездили к родственникам в Молдавию, со школой – в Выборг, а с мамой – по профсоюзной путевке в Петрозаводск и Кижи. Это все.

У нас отличная районная библиотека. Я знал и раньше, кругом такое обилие художественной литературы, что осилить ее невозможно. Нельзя позволить себе читать все подряд. И еще – читаем мы не только для удовольствия.

Читать я всегда любил. Смеялся над "Двенадцатью стульями" и плакал над "Тремя товарищами". Отдавал себе отчет, что до некоторых книг не дорос. Одним словом, я старался читать хорошие книги. Но в моем чтении не было системы.

В музеи и театр ходил с классом.

Со Славиком устраивал турпоходы с костром, печеной картошкой, а однажды ночевали в стогу. С Капусовым мы все время разговариваем. Со Славиком иначе – мы понимаем друг друга без слов. Сидим у костра, и я знаю, мы одними глазами смотрим на костер, лес, на красную ржавую речку. И чувствуем одинаково, вкусы у нас одинаковые, и мечтаем мы об одном.

Вот, например, завести бы велосипеды и разъезжать по области. Капусову не понять. Зачем велосипеды, когда лучше машина. Зачем вертеть педали и собирать на себя пылищу. А ведь он того не увидит из окна машины, что увидим мы, катя по обочине. И не хозяин он себе. Ну будет у его отца машина, все равно сам Капусов не поедет на ней куда хочет, не остановится, чтобы поваляться в траве. Да и не нужна ему трава.

Он поедет с родителями или на дачу, или памятники архитектуры смотреть. А нам со Славкой хорошо было. Купили кое-какую краеведческую литературу, а ездили пока на автобусе.

Как-то капусовский отец сказал:

– Не признаю природы без архитектуры. Природа гола и угрюма, пока она пуста, пока кроны деревьев не пробивает колокольня или шпиль. Тогда и природа становится одухотворенной, и кусок этой природы получает законченность.

Ничего себе! Красиво, конечно, когда замок на горе стоит. Но и гора сама по себе ценность. Она лежит, живая, как слон. Она одухотворена, она обитаема. Живут здесь птицы, и кроты, и насекомые всякие. Природа – это самое живое и подвижное. Она не может быть пустой. И все интересно – и колокольня, и шпиль, и деревья. И важно все одинаково. Капусову и его отцу плевать на природу. Она интересует их, поскольку отображена в живописи.

Ну, это ладно. Столкнувшись с Капусовым, я не мог не ощутить себя профаном по части искусства и впал в глубокое уныние. Капусову легче. Он с детства знает, что такое импрессионизм и чем он хорош.

Капусов сказал:

– Мой отец искусствовед.

– Это, наверно, нужно уметь рисовать, – догадался я.

– Совсем не обязательно. Искусствоведы – теоретики и критики искусства.

– А где он работает?

– В Эрмитаже.

Я понимающе хмыкнул, хотя картина не больно-то прояснилась. Тогда же, год назад, как-то после школы я впервые побывал у Капусова дома.

Как только за нами закрылась дверь, я обмер. Попал в пещеру Али-Бабы.

Прихожая залита неярким розовым светом и вся, от пола до потолка, завешана разными фонариками, масками, колокольчиками. Чего здесь только нет!

И вдруг из комнаты, обтекая угол, выливается, как лужа молока, белый кот с голубыми глазами. Томный, бескостный, а взгляд человеконенавистнический.

Сразу видать – погладить не пытайся.

– Породная кошка, – сообщил Капусов, – на улицу не пускаем.

– Сопрут, – сочувственно сказал я.

– Нет, не сопрут. Ты попробуй к нему подойди.

Зверь! Просто от песка и пыли могут блохи завестись, вот и не пускаем.

Пещера оказалась трехкомнатная, а комнатки маленькие, потолки низенькие. Все уставлено книгами, а свободные места увешаны картинками, деревянной резьбой, фотографиями в старинных рамках, иконами, прялками и керамическими пластинами, устелено пледами, заставлено глиняными кувшинами и плошками всех мастей.

У Мишки Капусова своя комната, свой письменный стол, свои книги. И тоже все завешано и заставлено.

Не хуже, чем у моего отца. Только у отца много строже и, пожалуй, удобнее. Попробуй поживи в развале из книг, пластинок, подушек и подсвечников. К тому же со всего этого нужно стирать пыль – тоже проблема.

Капусов старался понять, какое впечатление на меня произвело их жилище. Честно сказать, хорошее.

Люблю, когда есть на что поглазеть. Я помаленьку все рассматривал, но был непроницаем. Капусов познакомил меня с отцом и мамой.

Отец – небольшой, кругленький, быстренький и говорливый. Щеки бритые, а на подбородке борода.

И жена под стать ему – полненькая хлопотунья. На кого-то или на что-то она похожа. Никак не мог вспомнить. Встрепанная какая-то, но не рыхлая. Глаза выпуклые, светло-зелененькие буравчики. В гостях у Капусовых двое мужчин с бородами.

Мы вместе с родителями и гостями сели обедать за тесный стол.

Я привык есть с мамсй на кухне без церемоний.

Но я знал, млсо принято резать, держа нож в правой руке, а вилку в левой. Так и орудуешь одновременно обоими предметами. Дома я никогда не пользовался этим правилом, потому что не умею есть левой рукой.

А тут глянул – крахмальная скатерть, супные тарелки на мелких стоят и подставочки для вилок и ножей.

Глянул и вспомнил. Сначала надеялся, на второе будет рыба или котлеты, их резать не нужно. А когда чегонибудь очень боишься, оно обязательно и случается.

Принесли мясо, да такую подошву, что ее пилой пилить нужно. И началось. Стал я мечтательность разыгрывать. Отрежу кусок правой рукой и положу нож, будто задумаюсь, а потом хвать вилку все той же рукой, якобы по рассеянности, наколю мясо и отправлю в рот. Сразу все мясо тоже не порежешь, бескультурно получится. Нужно по кусочку. Совсем замучился. А за столом жонглируют умными словами и именами.

Кот развалился на тахте, в прищуре глаз – довольство, сытость и презрение. И я вспомнил, что у нас лет пять жил кот, гладкий, серый в полоску – обычный плебейский кот. Таких Барсиками называют. Но характером он был куда лучше, по сравнению с этим – душа-кот.

За чаем еще хуже. Почему-то подумал: только бы не подавиться. Со мной такое случается раз в год, с чего бы и вспомнить. И случилось. Глаза вылезли, весь вспотел, побагровел, стараюсь сдержаться, платка носового, разумеется, нет. Хорошо, капусовская мамаша догадалась проводить меня в кухню. Откашлялся.

Возвращаюсь, а там опять словами жонглируют.

О чем речь, не понимаю. Тут я ощутил необходимость завести словарь русского языка, иностранных слов и другие словари. С этого момента и родилось мое пристрастие к справочной литературе.

По дороге домой мне было очень грустно. Комплексы выросли величиной с дом. И вдруг я развеселился.

Понял, на что похожа Мишкина мать. На кочан капусты. Капуста и есть, честное слово.

8

Я стал бывать у Капусова. У них в доме почти всегда гости. Сидят при свечах, толстенных, шерпшвых, как ствол дерева. Сухое вино потягивают, кофе пьют.

Все не как у нас с мамой.

На днях изобрел, как самому отливать толстые свечи. Для формы лучше всего жестяные банки от кофе, нужно только срезать верхний ободок и проколоть посредине донца дырку. Фитиль – нитяная веревочка от торта продевается в банку и крепится по центру на проволочной распорке. Плавишь обычные свечи по восемнадцать копеек, подкрашиваешь губной помадой и заливаешь в банку-форму. Когда воск застыл, опускаешь в кастрюлю с кипятком и тянешь за фитиль сверху. И вот она – круглая, толстая, цветная.

Можно сразу, пока свеча теплая, обмотать ее по спирали лентой фольги. Фирма!

Теперь я не завтракал, собирал деньги и раз в неделю покупал книгу по искусству. Я падал в пропасть.

Я невежествен. Мало читал, мало видел и мало знаю. Но меня удивляла всеядность Капусовых. Все искусство, созданное на протяжении многих тысячелетий, восхищало их в равной мере. И наскальная живопись, и Венера Таврическая, и Матисс, и иконопись. Все одновременно.

О Капусове-младшем и говорить не приходится.

Есть ли у него свои вкусы?

А может, так и должно быть? Может, истинный вкус заключается в том, чтобы всему отдавать должное, а значит – все принимать? Мой отец тоже принимает все искусство безоговорочно, но ему не все нравится.

Искусствоведы, по специфике своей профессии, любят все искусство подряд, кроме передвижников.

Такой я сделал вывод. Репина, правда, Капусов-отец признает.

Я пытаюсь разобраться, что мне нравится, а что нет, и все время попадаю впросак. Мне некоторые передвижники нравятся больше некоторых импрессионистов.

У безумного Матисса красные люди в дикой пляске закидывают себе ноги за уши, как дужки от очков.

Что это такое? Гоген – раскрашенные картинки. Мне не нравится наскальная живопись.

Не нравится античная скульптура. Она вся в движении, в пластическом танце, только движение это кажется мне застывшим, мертвым. Почему Венеру Таврическую считают эталоном красоты? У нее змеиная головка, некрасивые ноги и висячий зад.

Я купил иллюстрированную книгу "Репин".

Прекрасный художник. Говорю Капусову:

– Замечательная картина "Садко".

Там изображено подводное царство. Чувствуется глубина. Перламутровость, нереальность фигур, предметов.

Капусов посмотрел на меня через свои очки-линзы и безапелляционно заявляет:

– Аквариум с проститутками.

– Что?! – Я взвился. – Ты не имеешь права!.. – Да и осекся, хоть не скоро остыл.

Зачем же демонстрировать свое непонимание? Нужно знать, что хвалить, что положено хвалить. Если мне лично картина понравилась, это совсем не означает, что она хороша с общепризнанной точки зрения.

У меня не развит вкус.

Я не понимаю, чем хороши иконы. Сейчас каждый интеллигентный человек должен увлекаться иконописью. Отец объяснял мне: примитив, краски, композиция, история. Понимаю, даже чувствую, есть в них что-то. Но не вижу – что.

Я не понимаю, в чем прелесть сказок и детских книг. Все восхищаются сказками, Карлсонами и Винни Пухами. Мультяшки смотрю с удовольствием, а читать детские книги – слуга покорный. Догадываюсь, из этих книг я вырос, может быть, не так давно и, наверно, не дорос, чтобы к ним вернуться. Но это домыслы – сказок я не принимаю.

Я не люблю стихов. Это кощунство. Никогда в этом не признаюсь. Когда Тонина спросила, кто из поэтов мне больше всего нравится, я был в таком замешательстве, что ответил первое пришедшее на ум:

– Маяковский и Северянин.

Она удивилась, и я сразу понял, что промахнулся.

Если бы еще знать наверняка, кто такой Северянин!

Я покраснел до корней волос, запылал, как печь. А это случается редко, у меня капилляры глубоко спрятаны.

Стихи я не читаю. Я воспринимаю их как что-то неестественное. Мне хочется их пересказать прозой.

Беру с полки первый попавшийся сборник стихов.

Заболоцкий. Открываю первую попавшуюся страницу.

Тычу пальцем в первую попавшуюся строчку:

Здесь бабы толсты, словно кадки,

Их шаль невиданной красы,

И огурцы, как великаны,

Прилежно плавают в воде. (Не в рифму!)

Сверкают саблями селедки,

Их глазки маленькие кротки,

Но вот, разрезаны ножом,

Они свиваются ужом... и т. д.

Куда проще: на рынке торгуют толстые, как кадки, бабы в шалях невиданной красы. Огурцы-великаны прилежно плавают в воде. Саблями сверкают селедки с маленькими кроткими глазками, и вот они, разрезанные, свиваются ужом и т. д.

Хотя не со всеми стихами дело так просто. Попробуйте переписать прозой:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Я пробовал. Не получается. Слова не выкинешь и не переставишь, только в строчку перепишешь.

У меня есть память на стихи и стиль поэта. Однажды полистал сборник Твардовского, а на другой день узнал его стихотворение, которое слышал первый раз.

И еще был подобный случай. Окружающие думали – знание, а это чутье. Я живу интуицией. Лечу с большой горы и не знаю, то ли в пропасть ухну, то ли мягко приземлюсь.

О классической музыке говорить вообще не приходится.

Единственный, кто мог просветить меня во всех этих вопросах или хотя бы вызвать к ним интерес, – отец. Он проводил со мной много времени, почему же мы не ходили в театр и музеи? Я, кажется, знаю.

Отец всю жизнь любил ходить. Он почти не пользуется транспортом. Для него ходьба – отдых. Все наши с ним встречи – гуляние. Я до сих пор никогда не прихожу к отцу без предварительного звонка. А он мне назначает время, как врач на прием. В положенный же час отправляет меня домой. Отец – педант. Времени зря не теряет. У него каждый день расписан до минуты.

Наверно, поэтому с ним я всегда ощущаю какую-то неловкость и беспокойство, будто отрываю его от важных дел, мешаю.

У отца есть один талант: он умеет говорить с детьми, совсем, впрочем, не подделываясь под их возраст.

Рассказывает что угодно. Может переделать сложную математическую статью, которую только что разбирал, в интересную сказку. О научных проблемах он сообщает так популярно, что, кажется, козе должно быть понятно. Загадочный ореол, который реял над отцом во времена моего детства, объясняется еще тем, что я не знал ни родственников его, ни друзей. Для меня было специально отведенное время, увлекательно проводимое, для отца оно же – отдых. Мы гуляли, дышали свежим воздухом, а отец рассказывал. Он не слушал, ему не очень-то интересны мои дела, он говорил.

Я еще в детстве знал: мать ждет не дождется вести меня в гости к отцу, а видится с ним всего пару минут.

Наверно, это любовь. Когда меня к отцу водила бабушка, а мама оставалась дома – наверно, это была гордость.

Раньше я все это чувствовал, но понимаю только теперь. Я не пытался разобраться в том, что знал, не называл это словами. Может быть, боялся назвать.

Когда я возвращался от отца, мать бросалась ко мне, целовала, прижимала к себе, а я кричал и вырывался. В те минуты не меня она обнимала, а его, с которым я провел полдня. Это было оскорбительно.

Она должна была принадлежать только мне. Только меня она имела право любить. Он тоже. Но он никогда не интересовался матерью. Тут я был спокоен.

– Ну, как папа? Как вы погуляли? Что он говорил? Ему понравился твой костюмчик?

Она действительно скучала, пока я был у отца. Она еще больше любила меня. И его любила и мучилась.

Она скрытная, очень боялась выдать свое чувство.

Кажется, она и бабушке не жаловалась и ничего не рассказывала, хотя ручаться не могу. Бабушка-то наверняка понимала все. Сейчас и я понимаю это по-взрослому. Но тогда у меня в душе родилось что-то гадкое. Ты его любишь? А я с ним гуляю! Ты его хочешь видеть и слышать? А слушаю и вижу его я. Как он выглядит? Да какое твое дело! Это, наверно, самое тайное и стыдное моего детства. Иногда в минуты раздражения это проявлялось во мне и позже.

Мама уже много лет работает на хлебозаводе.

Зарплата у нее не слишком большая. Отец официально не платит никаких алиментов, но постоянно отправляет со мной деньги.

Я не помню случая, чтобы он послал маме подарок.

Мне тоже ничего не покупал сам. У нас в доме нет вещи, которая бы напоминала о нем. Кстати, я никогда ничего не просил у отца. А в детстве мне очень хотелось иметь тот стеклянный шар со снегопадом. Я у отца даже книги читать не прошу, а у него есть редкие книги. Обойдусь читальным залом. Вот только маме он мог бы хоть раз в год делать ерундовые подарки.

На Восьмое марта, например. Что ему стоит?

Знакомым я рассказываю в основном про отца.

– Мой папа математик, – говорю я. – Он Месяц провел в Польше, а сейчас в доме отдыха.

Мои мама и отец разошлись, в этом нет ничего стыдного. У многих ребят родители расходятся. Ну и что?

Но я никому не говорю вот о чем: мои-то ведь никогда и не "сходились". Они никогда не были расписаны. Я внебрачный ребенок. Моя мама мать-одиночка. Вот так-то.

У меня есть мать, есть отец, и что за дело, есть ли у матери в паспорте штампы о браке и разводе. Но дед (отец матери) так меня и не признал. Он сказал:

"незаконный" – и точка.

У деда с бабушкой в пригороде свой дом. Очень странный дом. Половина покрашена голубой краской, половина – коричневой. Голубая половина дедова, коричневая – бабушкина. Внутри они не соединялись.

Если деду нужно было что-то передать бабушке, он обходил дом с улицы, поднимался на коричневое крыльцо и стучал. Говорили они редко. Дед занимался садом, были у него ульи и куры, и раз в неделю он ездил на рынок. Однажды подарил бабушке вязальную машину. Бабушка так и не научилась ею пользоваться.

Пока я был маленький и матери не с кем было оставить меня, когда она уходила на работу, у нас жила бабушка. Летом мы с ней ездили на дачу, в ее коричневую половину. Мама оставалась в городе. У бабушки была еще одна дочь, Поля, горбунья. Она так и не вышла замуж и жила в голубой половине, с дедом. Тетя Поля, бывая в городе, иногда заходила к маме. Впрочем, редко.

Бабушка говорила: "Незаконных детей нет. Все дети законные, если они родились". Меня эти разговоры тогда не занимали. Еще бабушка говорила: "Несчастливые у нас в роду женщины".

Бабушку одно время я любил даже больше матери.

Она прожила с нами до семи моих лет. Потом исчезла.

А я как раз впервые тяжело заболел. Потом стал выздоравливать, потихоньку есть. Со мной все время была мама. Она кормила меня вкусными вещами, какие у нас дома водились только по большим праздникам.

Я много спал, наверно, сном из меня болезнь выходила.

И вот проснулся я однажды, а в комнате мама и соседка. Мама тихо плачет и говорит:

– Как Вовке сказать, что бабушка умерла? Пока он окончательно не поправится, ни в коем случае нельзя говорить. Не представляю, что с ним будет, когда узнает. Он очень любил бабушку.

Я плотнее закрыл глаза и даже перевернулся на другой бок, сонно посапывая. Я боялся, меня уличат в бодрствовании. Я ничего не чувствовал. Умерла бабушка. Ее зарыли, я больше ее никогда не увижу. Я не выдавил бы из себя и слезинки.

Потом я поправился и не спросил, где бабушка.

Боялся: мне расскажут, а я опять не заплачу. И все подумают – какой злой и черствый ребенок.

У бабушки, как и у мамы, были пресветлые глаза и вокруг них пречерный ободочек коротких ресниц. О бабушке я всегда думаю с большой нежностью.

9

Мне трудно представить, что Тонина живет обычной жизнью: присутствует на педсоветах и родительских собраниях, получает зарплату и ходит в магазин, готовит обед. Засыпая, я воображаю, что стою перед ней на одном колене и протягиваю букет гладиолусов.

Она, в сиянии, улыбается мне.

Я часто задумываюсь: какой Тонина учитель? Наверно, хороший. В прошлом году Тонина пришла к нам и сразу же удивила.

Наша прежняя учительница литературы вела уроки, слово в слово по учебнику. А Тонина говорит: "То, что в учебнике, я вам повторять не буду. Не маленькие, сами прочтете. Но отвечать мне будете по учебнику.

Извольте знать биографию Пушкина и разбираться в датах". И она стала рассказывать, каким в начале девятнадцатого века был наш город, какие строили дома и носили платья, какие книги в то время читали, как относились к писателям и кто был властителем дум. И про царя, и про войну, и про декабристов. И про Пушкина. Про его характер, привычки, родных и друзей.

Это был необычный урок. Слушали мы с открытыми ртами. Самое неожиданное, что после этого с интересом взялись за учебник. А когда Тонина задала самим выбрать и выучить стихотворение Пушкина и вызвала всего троих, случилась совсем уж странная вещь. Раньше бы только обрадовались: не вызвали, – значит, повезло. Теперь же многие почему-то захотели прочесть выученное стихотворение, и после уроков осталось человек десять. Тонина стояла лицом к окну и слушала.

И оттого, что она отвернулась, исчезло ненужное смущение. Обычно у нас стыдятся читать с выражением.

Отбарабанил наизусть – и с плеч долой. А тут ребята читали так хорошо, как никогда.

Я сказал, что пришел просто послушать.

В пятницу у нас литература последним уроком, и часто несколько человек остается поговорить с Тониной.

Читают ей стихи. Разные, не обязательно из тех, что мы проходим.

Но не всегда у нас такие интересные уроки, как тот, пушкинский. Тонина человек настроения. Иногда как первомайский салют, а бывает и сильно не в духе.

Тогда и атмосфера у нас совсем другая, никаких шуток и никакого взаимопонимания. Придет:

– Коваль! Расскажи-ка мне, как ты понимаешь смысл заглавия "Гроза"? Тон официальный, ничего хорошего не сулит.

Коваль вразвалочку поднимается, напускает на лицо мучительную сосредоточенность, брови ходят – это должно означать работу мысли.

– Он, Островский, в этом произведении показал...

– Что же он, Островский, показал в этом произведении?

Черепанова шепчет:

– Бездушный мир чистогана.

– Бездушный мир чистогана, – повторяет Коваль.

– Хорошо. Черепанова, спасибо. Ну, и что же дальше?

Тонина кажется даже ростом меньше и худее. Постукивает карандашом, в упор смотрит на крышку стола, потом вдруг, почти не поднимая головы, так же в упор на Коваля. Класс не дышит.

– Почему же ты не можешь ответить на элементарный вопрос? Ты научишься когда-нибудь логически мыслить? Какие отличительные черты трагедии, комедии и драмы?

Класс роется в учебниках. Сейчас никому не поздоровится.

– Комедия – когда смешно... – мучается Коваль, а потом шепчет мне в ухо: – Антонина сегодня с левой ноги встала, а Коваль, видите ли, виноват.

Я пропитан настроением Тонины, как губка. В таких случаях я нервничаю, сижу тихо. Мне жалко ее.

К концу урока чувствую усталость и беспричинную грусть. Блуждаю взглядом по окнам, стенам, смотрю на портреты в багетных рамках: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов. Под каждым – табличка с изречением.

Всякий раз останавливаюсь на одном: "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой. М. Ю. Лермонтов". Это про меня, безразлично думаю в сотый раз.

Ребята, конечно, любят Тонину и уважают. Но самый любимый учитель и у двоечников, и у отличников – физик. Он старый, добрый, справедливый и с юмором. Я тоже люблю его больше других учителей.

Тонина не в счет, что мне до ее учительских качеств.

Будь она идеальным педагогом, может, и не была бы для меня тем, чем стала сейчас, – неуловимой, прекрасной мечтой.

Режьте меня на части, не могу вообразить: Тонина чистит картошку, Тонина метет пол, Тонина моет окно...

10

Искусство. Чужая страна со своим языком и законами. А я профан, неотесанный, дремучий, я варвар в ней, без переводчика совсем беспомощен. Мне нужно учиться, готовить задания по математике, химии, физике, немецкому. Капу сов говорит:

– Фолкнер – это новая эпоха.

А я "Войну и мир" не читал.

Схватился за Фолкнера. Насильно прочел "Деревушку". "Город" уже не потянул. Библия и Фолкнер одинаково недосягаемы. Уж больно кряжистые.

Пошел в Эрмитаж. Ходил, ходил, еще больше запутался в своих мыслях и чувствах. И вдруг вижу__ скульптура: обнаженная женщина. Живая и естественная, она словно излучает тепло и покой.

После всяческих Матиссов я упал на диванчик и долго просидел перед скульптурой. Это Майоль.

На другой день, будто невзначай, заявляю Капусову:

– Зашел вчера в Эрмитаж. Люблю время от времени около Майоля посидеть.

Капусов скривился:

– Тяжеловесные женские прелести и подавляющая тупость.

В замешательстве я выпалил:

– А по мне, это идеал. Так себе его и представляю.

Конечно, я представлял его иначе. Тонина! Я только о ней и думал. Ради нее я читал Фолкнера и силился постичь страну искусства. Я хотел говорить с ней на одном языке. Любить то, что она любит, что положено любить взрослому образованному человеку. Одним словом, разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо.

Ведь раз в музее выставлено, это хорошо. Почему же Шишкин и Айвазовский – плохо? Почему Майоль – подавляющая тупость? Я уже не любил ни Шишкина, ни передвижников. Я уже не любил Майоля.

11

Все оказалось куда проще, чем я себе воображал.

Все постижимо. Не с парадного хода, так с черного я решил проникнуть в святая святых, страну, куда без посвящения не суйся.

Рецепт прост. Мое собственное открытие. Мое право на патент. Правда, тоже требует времени. Но у меня не было иного выхода. Поверхностность куда лучше, чем незнание. Я, тонущий, всплыл. Стал поплавком. А кто не поплавок? Вы думаете, Капусов не поплавок? Вы верите, что он Библию читал? Дудки. Быть того не может. Он просто набит именами и краткими характеристиками предметов. Он знает общее мнение об этих предметах.

Времени мне не хватало. Я стал внимателен на уроках, пытаясь схватить материал влет. Это мне помогло, по крайней мере прилежание и поведение мое возросли неимоверно.

После школы летел в районную библиотеку. В читальном зале открытый фонд. Я пошел по полкам, читая все книги по искусству подряд. Это заблуждение продлилось недолго. Существует много книг, справочников, где в кратчайшей, конспективной форме рассказано про все искусство и даже иллюстрации даны.

За несколько недель я проработал необходимые книги и даже углубился в некоторые вопросы.

Тогда же я понял, что содержание многих картин и скульптур взято из мифологии и Библии. Из мифов я знал, что был Одиссей, а из Библии – был Христос, его распяли, но он "воскрес и на небо полез". Я тщательно проштудировал "Мифы Древней Греции" и "Мифологический словарь". С Библией еще проще. Есть две книги Лео Таксиля "Занимательная библия" и "Занимательное евангелие", где подробно, в юмористической и доступной форме все пересказано. Также есть масса атеистической литературы, в ней я тоже почерпнул много полезных сведений. Необходимость читать Библию отпала. Кстати, в библиотеке ее нет.

Если бы я знал все это раньше, то был бы избавлен от множества мучений. Мне незачем читать Бальзака, чтобы знать, кто он, когда жил, что и о чем писал. Тем более, в разговорах чаще поминают не то, что он написал, а его жену, и как он здорово хлестал кофе, отчего и умер. Чтобы иметь общее впечатление о литературе, нужно просмотреть учебники и читать воспоминания.

Легкое и интересное чтение. Не писателя читать, а о нем.

Свои выводы я оставил при себе. Но то, что я сделал, очень облегчило мне жизнь. Ведь ничего дурного нет, что я постарался все охватить вширь. Как же я могу копать вглубь, когда не вижу горизонта и не знаю, где копать. Я начну копать, а там этой самой глуби и нет.

Я же не трактор, чтобы все подряд перепахивать. Я поплавок.

12

У старосты Черепановой большое лицо, выпуклый лоб и губы-дощечки, плоские и бледные. Фигура как топором срублена, а вот руки красивые, подвижные.

У нас ее не очень любят. Она прямой человек, говорит то, что думает, только слова у нее затертые, серые.

Черепанова может выйти на середину класса и сказать:

"Ребята, контрольную по химии не написали двенадцать человек. Это же просто подло. Для кого вы учитесь? Для себя. Я, например, стараюсь получить побольше крепких знаний, чтобы потом использовать их".

Черепанова – отличница. Если она что-то делает, то обязательно добросовестно. Она не представляет, как можно не выучить урок, всегда все знает, умеет и готова помочь любому. Только за помощью к ней редко обращаются. Спорить с ней трудно. Доказывает она быстро и предельно просто. Я обычно ищу доказательства посложнее, а найдя такое простое, не пользуюсь – элементарное кажется подозрительным. Однако против ее простых и неоригинальных доводов не попрешь.

Черепанова живет правильно, говорит, что думает, и переубедить ее невозможно. Коваль аттестует ее:

"идейная Черепанова", я – "правильная Черепанова".

Тонина ни к кому в классе плохо не относится. Но к двоим относится очень хорошо. Ко мне и к Черепановой. К Капусову – нейтрально.

Черепанова пишет классические, крепко сколоченные школьные сочинения, место которым в роно, гороно, на всяких конкурсах и олимпиадах. То, что читает, хорошо помнит и знает. Впрочем, она не читает писателей, она их изучает. Выясняет, разбирает и усваивает характеристики всех героев. Отвечает по-книжному, все, что положено.

Я же специализируюсь в основном по свободным темам сочинений, отвечаю своими словами и разбавляю ответ эмоциями: почему понравилось, что понравилось и собственные мысли по поводу.

Конкурентами мы с Черепановой никогда не будем, очень уж разные, а ревность меня все равно точит.

Пожалуй, Черепанова в чем-то примитивнее меня, а платформа-то у нее покрепче.

Меня попросили повесить новые шторы в пионерской. Прихожу, а там Черепанова пишет школьное расписание уроков. Я повесил шторы и стал смотреть, как Черепанова управляется с трубочками для туши.

Она говорит:

– А я "Войну и мир" прочла.

– И про мир, и про войну? – спрашиваю нарочито небрежно.

– А ты думал? Все подряд и внимательно, потому что я уж больше не вернусь к этой книге.

– Это почему же?

– А я уверена, что больше ничего в ней не почерпну. Теперь за "Анну Каренину" взялась.

– И тоже к ней больше не вернешься?

– Тоже. – Черепанова разговаривает между делом.

Она макает трубочку в тушь и проводит линию по специальной линейке.

– А зачем тебе "Анна Каренина"? Ведь мы ее не проходим.

– Я все собрание сочинений Толстого хочу прочесть. За лето собрание сочинений Тургенева прочла.

А в прошлом году собрание Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

– Усвоила? – язвительно спросил я.

Но она язвительности не заметила.

– А ты как думал?

– Ну, а зарубежных писателей читаешь?

– Почти нет. Прочла собрание сочинений Диккенса.

– Ну, молодец! А тома по порядку читаешь? – издевался я.

– А как же, по порядку, лучше в голове укладываются.