Текст книги "Черновой вариант"

Автор книги: Елена Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Говорит: "Сынок, пойдем со мной в магазин". А мне стыдно: вдруг Капусова встретим, вдруг Тонину. Я сразу начинаю орать: "Мне некогда!" Идет одна. У меня сердце кровью обливается. Бегаю по квартире, жду, когда вернется, хватаюсь мыть посуду, подметать. Не знаю, как и загладить свое свинство.

Возвращается. Она уже и забыла, что я нахамил.

Бросаюсь к ней, забираю сумки. Подлизываюсь полдня.

Жалко мне ее до невероятности. Что же это отец натворил?

Мечусь все время между ужасным раздражением и жалостью. На днях разозлился, не помню уже почему, и ору:

– Выходи замуж!

Она даже присела. Смотрит, смотрит, вот-вот заплачет. А она засмеялась.

– Почему бы тебе не выйти замуж? – начинаю ее уговаривать. – Раньше нужно было об этом подумать. А теперь уж и совсем пора. Я взрослый, вырос уже. А?

– За кого же мне замуж выйти?

– Какие-нибудь знакомые мужчины у тебя есть? – спрашиваю в замешательстве.

Она рукой машет:

– Какие уж там мужчины... Да и поздно мне теперь.

– Ну что ты, – успокаиваю, – люди и в семьдесят лет женятся. Совсем тебе не поздно.

– Мне не по возрасту поздно. Я уже просто не смогу жить с чужим человеком. Мне даже странно подумать – жить с чужим мужчиной. Видишь... тут...

большая разница...

Она путается в словах. Сейчас наверняка заплачет.

Какие все-таки мужчины свиньи! Если бы я был взрослым и не сыном моей матери, я бы на ней женился.

А если бы мне предстоял выбор – жениться на Тонине или на матери?.. Я бы, подлец, все-таки выбрал Тонину.

Не было бы Тонины, тогда обязательно на матери.

Хотя тогда ведь мать была бы мне чужой и мне было бы ее не жалко. Я бы на ней никогда не женился.

Бедная моя мама! Единственная женщина, единственный человек, за которого я по-настоящему болею душой.

Мне кажется, за одного мужчину моя мать все же вышла бы замуж. За моего отца.

20

Седьмое декабря.

День рождения отца.

Я сказал матери твердо и бесповоротно, что в этом году сделаю отцу самодельный подарок. Все необходимое у него есть. Ему ничем не угодишь. Я решил подарить "керамическую" пластину.

Сначала хотел слепить богоматерь с младенцем.

Младенец меня не интересовал. А вот богоматерь должна была быть похожа лицом на маму. Но сколько ни мучился, лепил с натуры и с фотографии, ничего не получилось. Тогда я взял длинную доску и решил вылепить по памяти дома, какие видел по дороге в Новгород. Покривевшие от времени, окна высоко, по три в ряд. У домов этих какое-то человеческое выражение, трогательно-доверчивое. Дома как лица. Я сделал их темными, а обший колорит зеленым, размытым. Хорошая получилась пластина. С настроением, грустная.

Позвонил отцу, поздравил. Он говорит, приходи в субботу, в семь, буду ждать, отметим.

Хорошее дело! День рождения он будет с кем-то справлять, а со мной в субботу отметит. Хотя я ведь тоже свой день рождения с мамой справлю, а с ним в какую-нибудь из суббот отмечу это событие микроскопического масштаба и важности. В день рождения нужно быть с самыми близкими людьми.

21

Девятое декабря. Суббота.

Пришел к отцу. Подарок мой ему очень понравился. Я даже не ожидал. Он при мне повесил его в комнате. Говорит:

– Может быть, у тебя способности?

– Нет у меня способностей. Недавно пробовал маму вылепить, не получилось.

Отец ставит на стол тарелки, бокалы и бутылку сухого вина. Я отворачиваю портьеры. Очень люблю смотреть из отцовского окна зимой. Цепочки кустов, паучки деревьев, сеточки тропок, мигающие гирлянды фонарей. Все в миниатюре и с такой высоты кажется чистым и аккуратным, как макет.

Я выпил два бокала вина, и отказали тормоза. Пошел болтать про Тонину. Но между прочим. Есть-де, мол, такая учительница у нас, красавица, мы с ней о книгах иногда разговариваем.

– А кто твой любимый писатель? – спрашивает отец.

– Фолкнер.

Он удивился моей эрудиции. Выпили по третьему бокалу.

– Шутка, – признался я. – Мой любимый писатель – Хемингуэй. А из наших – Паустовский. И все классики мне нравятся. "Герой нашего времени" прекрасная вещь. Толстого теперь читаю. "Войну и мир ".

Отец принес чай и торт. Он хоть и холостяк, а быт у него образцово налажен. Чашки красивые очень – бутоны. Мы как-то хорошо и свободно разговорились.

– Тургенева повести прочел. О любви. Любовь, любовь... А что такое любовь?

Я вспомнил свою тетрадь и вопросы, которые задавал отцу.

– А любовь – это когда две половинки рождаются в разных частях земного шара и бродят всю жизнь, чтобы никогда не встретиться.

– А когда-то ты ответил мне, что любовь существует.

– Конечно, существует.

Мы со своими чашками перекочевали в кресла, за журнальный столик.

– Почему ты не женишься? – спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

– Человек, который хочет чего-то достичь, не имеет права жениться. Я женился на Науке.

– А зачем достигать, если не для кого?

– Очень вероятно, человек, придумавший колесо, не был женат. Какое это имеет значение? Низкий ему поклон.

– А ты маму когда-нибудь любил?

– Володенька, это так давно было... – Он говорит усталым голосом, будто каждую встречу мы только и обсуждаем этот вопрос, а я все еще не понял. Это так давно было, что уже кажется неправдой.

– Но я-то – правда?

– И ты – правда, и она, и я. И все мы очень разные и очень одинаковые правды.

– Ты говоришь, как мой приятель Капусов. Тот говорит: истины нет. Маяковский – одна истина, Есенин – другая. Если бы появилась одна-единственная истина, закрылись бы пути к дальнейшему движению вперед.

– Забавный паренек, – сказал отец. – Хотел бы на него посмотреть.

– Могу познакомить. Но мы уклонились.

Я нахально лезу на рожон, а он уже, кажется, начал оправдываться.

– Видишь, Володя, всяко может в жизни сложиться. Могут быть страшные ошибки. Мы за них платим долго и мучительно. За некоторые – всю жизнь. Но брак – дело добровольное. Никого из нас не переделаешь. Я пытался внушить твоей матери, что нужно учиться, заставил поступить в полиграфический техникум. Что из этого вышло? Она и года не проучилась.

С большим трудом устроил учиться на гримера. Сказали, будет из нее толк, руки у нее хорошие. Ушла.

Да и не в этом дело. Разные мы очень. Друг из нее не получился. Она даже домохозяйкой быть не способна. Нет таланта создать уютный, спокойный дом и жить ради этого. Как я мог на ней жениться?

Сказать было нечего. Я впал в какое-то угнетенное состояние. Легкость наша исчезла. Он предложил проводить меня, я отказался.

Вышел на шоссе. Сбоку остались силуэты новых домов с ожерельями горящих окон, а над ними бездонное небо со звездами. Все это как огромный ювелирный магазин.

Я трясся в полупустом автобусе и жалел, что не сказал отцу, как отношусь ко всему этому. Пускай бы знал.

Нужно было рассказать ему другую сказку о половинках. Такую.

Любовь – это каждый раз новая задача. Рождаются две половинки, неважно где, в разных частях земного шара или рядом, и ищут друг друга. Это условие.

А решений одинаковых нет. Половинки бродят, ищут и часто ошибаются. Хорошо, если найдут, а то ведь какую-нибудь третью или четвертую часть примут за половинку, а когда очнутся, давай ее мордовать, эту часть. А она не виновата, что ее приняли за половинку, она, может, и есть половинка, только чужая.

Я должен был сказать отцу, что осуждаю его.

Но отец ответил мне на все вопросы. Ведь это он просто так сказал, что хотел заполучить и друга и домохозяйку или хотя бы что-то одно. Но не женился он на матери только потому, что не любил ее. Как же можно жениться не любя? Выходит, он прав?

Я не хочу быть взрослым. Как хорошо нам с отцом было раньше! Снежок летит на парашютиках, а отец рассказывает мне про принца Вектора и принцессу Биссектрису. Он, должно быть, отлично читает лекции своим студентам, и, может быть, они его даже любят.

Но я об этом не знаю.

22

Я был в Эрмитаже. Я понял Матисса. Сам. Демонический и прекрасный Матисс. Раньше глядел на "Танец" как на хоровод монстров. Считал ерундой и тем самым "измом", который мне не нужен.

Сегодня будто прозрел. "Танец" – это праздник жизни. Несутся в пляске люди, звучит симфонический оркестр. Именно симфонический, а не джазовый.

И "Песня". После буйства и ярости "Танца" – печаль. Слева фигура подростка, играющего на скрипочке. Я не могу оторвать от него глаз.

Обе картины очень философские. Я долго смотрю на них и, кажется, вот-вот скажу точно и ясно, о чем они. Наверно, о Земле, космосе и о людях...

В музее много народу. Я пошел по залам, не стараясь что-то разглядеть, а с единственной целью – заблудиться. Это мне всегда удается. Путь на третий этаж, к импрессионистам, я обычно нахожу, а обратно блуждаю, как по заколдованному дворцу, гуляю взглядом по лаковым холстам, гобеленам, позолоте, росписям.

Дошел до Рембрандтовского зала. Рембрандт писал мрачных бедных стариков. Мне казалось, он и сам такой – скромный и мудрый. Ну, а Рубенс, конечно, толстощекий, румяный Вакх.

Оказалось иначе. Рембрандт на автопортретах молодой, любящий роскошь Портос, полный здоровья, жизнелюбия, тяги к веселью. А Рубенс – человек с тихой внешностью, с тонким лицом. Вот такое несоответствие.

Я опять осмотрел "Данаю" – "жемчужину эрмитажной коллекции". Хороша жемчужина! Лежит немолодая развратная женщина, живот у нее как тухлое яблоко, и груди безобразные, и шея старая. Лицо тоже некрасивое.

Матисса я принял, а вот Рембрандта не понимаю.

Стою перед ним дурак дураком, всматриваюсь, отойду и снова приближусь. Пошел дальше.

И вдруг слышу знакомый голос. В зале несколько групп. Я прислушиваюсь и подхожу ближе.

– На этой картине вы видите двух женщин. Одна мадонна, другая служанка. Они очень похожи, не правда ли? Они похожи и вместе с тем различны. Похожи тем, что обе испанки. Но обратите внимание, лицо прислуги в тени и в прямом и в переносном смысле. На лице же мадонны и озарение, и вдохновение, и оживление, и томление, и жертвенность, и причастность...

Голос за стеной людских спин. Пробиваюсь и смотрю из-за чужого плеча. В кругу стоит и распинается отец Капусова.

Он экскурсовод. Вот какой он критик и теоретик.

Наверно, ему не очень хочется сейчас встретить меня.

Он смутится и обозлится. Это я чувствую. Я ведь ничего не имею против экскурсоводов. Скажи он мне сейчас при этой толпе: "Здравствуй, Вова, становись-ка сюда да послушай. Хватит тебе одними Матиссами любоваться", толпа бы расступилась, а я сказал: "Здравствуйте, Михаил Анатольевич, спасибо большое. Я с удовольствием".

Я был бы горд, что у меня есть свой знакомый экскурсовод в Эрмитаже. И пускай бы он нес любую ахинею, я ходил бы за ним следом и слушал. Только он стесняется, что экскурсовод, а не академик искусствоведения, что он рассказывает людям о картинах, а не научные работы пишет. А может, экскурсовод, который честно свою работу делает, больше пользы приносит, чем академик иной.

Я выскользнул из зала и спросил у ближайшей смотрительницы, где выход, и побежал.

23

Прочел статью "Стабильность брака", где приведена анкета "Черты идеальных супругов". В анкете предложен перечень характеристик и черт личности. Я, конечно, заинтересовался статьей в связи с несостоявшейся семейной жизнью моих родителей, под этим углом и читал. Вот они, черты двух идеальных супружеских портретов:

ЖЕНА

1. Верность. (У мамы есть.)

2. Опрятность. (Есть.)

3. Трудолюбие. (Есть.)

4. Скромность. (Есть.)

5. Честность и добросовестность. (Есть.)

6. Чуткость и заботливость. (Есть.)

7. Умение вести домашнее хозяйство. (Ведет: умудряется не залезать в долги, готовит обеды, стирает, убирает в квартире. У нее нет чувства стиля, не может создать уюта, – но это на мой вкус и, должно быть, на вкус отца. Думаю, бабушка считала, что у мамы в этом отношении все в порядке.)

МУЖ

1. Верность. (Насчет отца – не знаю.)

2. Честность и добросовестность. (Не знаю. Наверно, есть.)

3. Трудолюбие. (Готовится к защите докторской диссертации. Наверно, есть.)

4. Чуткость и заботливость. (Наверно, нет.)

5. Опрятность. (Есть.)

6. Ум. (Есть.)

7. Скромность. (Наверно, нет.)

Вот такая анкета. Глупости, и больше ничего. На мой взгляд, была бы любовь, остальные все качества можно воспитать общими усилиями. Но на анкету ответили пятьсот двадцать человек, а значит, в ней есть какая-то часть рационального зерна. И в таком случае моя мать имеет девяносто процентов, а может, и все сто, чтобы быть идеальной женой. А у отца только два полноценных качества – ум и опрятность. Какое значение они имеют, когда других качеств нет?

Я думаю, с умом все же в анкете что-то недооценили.

Нужно еще разобраться, что это за ум и почему он занимает у мужчин шестое место, а для женщин совсем не обязателен.

Все перечисленные характеристики для мужчин и для женщин я заменил бы одной – ум.

Это не тот ум, который уходит в отцовские задачи, и не в полном смысле житейский опыт, а особый ум – чтобы уступать, не ссориться, поговорить по душам и вообще вести себя по-человечески. Для женщин и мужчин этот ум – их верность, скромность, честность, чуткость, это даже опрятность и умение вести хозяйство. Ведь каждый умный человек понимает, что от этих качеств зависит нормальная жизнь, и старается их развить. Этот ум – "неэгоизм". А отец – эгоист. У него есть ум профессиональный, который нужен для его работы, есть "ум вообще". У матери туговато с "умом вообще", то есть с общим развитием, и по профессии она просто пекарь, но у нее есть "неэгоизм". В каком-то отношении она умнее отца.

Еще я изучил статистику вступлений в брак в этой же статье. Смысл статистики – выяснить, почему люди женятся и что из этого выходит. К моим родителям мог подойти только один повод для женитьбы – необходимость в связи с рождением ребенка. Оказывается, по статистике в этом случае количество счастливых и несчастливых браков абсолютно одинаково. Счастливых браков – 21,43%, несчастливых – 21,43%, а удовлетворительных

57,14%.

Однако если бы мои родители поженились, их брак не только бы не был счастлив, но даже не был бы и удовлетворителен. У них бы ничего не получилось. Мои родители – неровня. Неравный брак как был до революции, так и остался, только суть другая. Здесь ни при чем равенство прав мужчины и женщины. Моих родителей разделяет разница интересов и желаний.

А может, виновата не разница в духовном развитии, а отсутствие любви и эгоизм? Все равно очень обидно, что это случилось именно с моими родителями.

24

Двадцать девятое декабря.

Капусов спрашивает:

– Где ты Новый год справляешь?

– Не знаю, – отвечаю небрежно, – пока не думал.

А Новый год я всегда до сих пор встречал с мамой.

– Поедем, – говорит, – с нами на дачу. Никого из чужих не будет. Родители и Антонина наша с мужем.

Отец сказал, чтобы я взял с собой приятеля, вдвоем повеселее.

– Поедем, – соглашаюсь.

Тонина будет. Мама, наверно, не отпустит.

А тут еще осложнение. Прихожу из школы (мама на работе), а на столе, в кувшине (мы в нем капусту квасим), елка-палка стоит. Это для меня. Сел я под эту елку и не знаю, что делать.

На нижней ветке качается на качелях балеринка в пышной, абрикосового цвета юбке. Я помню ее с детства. И семейство гусей, и тонких, выгнувшихся арлекинов. Бабушкины игрушки.

Лучше бы этой елки не было, мне было бы легче уйти. Я ведь все равно уйду. Несмотря ни на что. Могу же я себе такой пустяк позволить! Для меня это очень важно. Я хочу с Тониной Новый год встретить.

Вечером, конечно, скандал. Я разорался:

– Почему я должен сидеть у твоего подола?

Я взрослый человек, через два месяца паспорт получу.

Я же не буду всю жизнь с тобой сидеть. Имею я право на личную жизнь? В этом ты мне не откажешь!

Мама чуть не плачет, а потом говорит:

– Ты же не можешь поехать туда с пустыми руками. Наверно, мне нужно позвонить родителям этого мальчика и спросить?

– Ты что, так не принято! Нельзя так. Все это иначе делается.

– А сколько же тебе нужно денег?

– Понятия не имею. Потом, деньги – это пошло.

Надо что-то другое. Бутылку шампанского, например.

– Может быть, отцу позвонить, посоветоваться?

– Не позорься, пожалуйста. Что мы, сами дураки?

Мать пошла на кухню рыбу жарить. Она отходчивая, совсем не злопамятная. Слышу, приговаривает:

– Ах ты, тресочка-затрещинка. Люблю нашу рыбу, а вот хек в рот не возьму, он у нас не водится.

Я решительно направляюсь в кухню.

– Мама, что за глупости ты несешь?

– Я не с тобой разговариваю. Я так, сама с собой.

И что это я раздражаюсь? Ну, болтает – и пусть болтает. Даже скучно было бы, если бы она все молчком. Такая уж она есть. И никто ее не переделает, как, впрочем, и меня.

– Достань-ка со шкафа большую латку, – просит мать.

Достаю ей латку и сажусь на табурет.

– В кого же я длинный такой? – спрашиваю ее. – Ты коротенькая, и отец невысокий.

– Так ведь в деда, – отвечает мать, не задумываясь.

– Это в какого же деда?

– В моего отца.

– И давно ты это знала?

Видимо, матери кажется странным мой вопрос. Она стоит передо мной и вытирает о передник руки.

– Ну конечно, давно. Как ты подрастать начал, я и заметила.

Вот так. Живешь-живешь, и вдруг совершенно случайно на шестнадцатом году жизни выясняется, что фигурой ты вышел в деда, который, захлебываясь, орет: " Незаконный!"

– А родственников отца ты когда-нибудь видела?

– Братьев и сестер у него нет. Про отца его я не знаю, а мать то ли в Калинине живет, то ли в Калининграде, не помню, – задумчиво говорит она. А может, уже и умерла. Времени-то много прошло. Да и с твоим отцом я недолго встречалась, вот и не познакомилась.

Я делаю над собой небольшое усилие и спрашиваю:

– Ты отца очень любила?

Она помешивает в латке, потом поворачивается ко мне, розовая то ли от плиты, то ли от смущения, хотя вряд ли от смущения, потому что отвечает спокойно и тихо, будто сама вспоминает, как же это все у них вышло.

– Наверно, я не думала тогда о любви. Ага, наверно, не думала. Я потом его очень любила, когда расстались. Знаешь, первое, оно долго помнится.

Каким-то странным образом я завишу от мамы. Я не о том, что она зарабатывает деньги, готовит еду и пришивает оторванные пуговицы. Есть между нами какая-то более глубокая связь. Наверное, будет понятнее, если сказать, что я от нее – как ветка от дерева.

Если повредить дерево, мне передается боль его и отчаяние. И пусть я представляю себя взрослым, умным и самостоятельным – я говорю с ветром и греюсь под солнцем, а она зарылась в землю корнями, ничего перед собой не видит, но, чуть задует посильнее, я тянусь к ней же. И ничего уж тут не поделаешь.

25

Тридцать первое декабря.

С бутылкой шампанского в клетчатой маминой сумке и с лыжами я у Капусова. Собирались долго. А я ждал – Тонина придет. Она не пришла.

С родителями и уймой всякого барахла наконец погрузились в электричку. Я боялся спросить, почему нет Тонины, – вдруг она раздумала с Капусовыми Новый год справлять? Ехал я ради нее, а скажи сейчас, что ее не будет, я почувствовал бы облегчение – гора с плеч, успокоился бы, на даче вдоволь бы на лыжах накатался и повеселился без оглядки, от души. Дорога тянулась вечность. Я спросил, долго ли еще ехать.

Капусов ответил:

– Не очень.

В маминой сумке рядом с бутылкой шампанского лежала коробка, а в ней пластина из замазки, узкая и длинная, – для Тонины. Наверно, это лучшее, что я сделал. Вылепил два дерева, которые растут на Песочной набережной. Летом они ничем не примечательны, но, только упадет листва и обнажатся стволы и ветви, сразу видно: одно дерево похоже на Дон-Кихота, а другое на Санчо Пансу. Сначала я зарисовал их с натуры, а уж потом перешел к лепке, цветом передал задержавшуюся сухую листву и первый снег.

Вот почему я так берег свою сумку, аккуратно ставил и нес. Теперь я подумал: если Тонина не приедет, я подарю деревья Капусову, и делу конец. И от этой мысли мне стало легче. Уж больно меня смущал предстоящий процесс дароприношения.

Электричкой дело не кончилось. В маленьком, заваленном снегом городе долго разыскивали остановку автобуса. На главной площади, возле приземистых гостиных рядов, стояла церковь, вылинявшая от дождей и снегов, как старая портянка. Двери прикрыты, а оттуда – битовая музыка. Вход разукрашен еловыми ветками. Здесь же раскорячилась гигантская ель в серпантине и бумажных фонариках. Родители стали в очередь на автобус, а мы пошли выяснять, что за церковь такая, с секретом.

Ничего удивительного. Церковь оказалась клубом.

Я промерз до костей. Небо, как жесть, белое. И вдруг будто кто ножом по нему полоснул, и сверкнула синяя щель. Потом она стала шириться, словно шторки занавеса поползли по сторонам, а там, за шторками, праздник и сияние.

Не знаю, как мы и в автобус залезли со всеми сумками, рюкзаками и лыжами. До сих пор удивляюсь.

А родители сразу к пассажирам стали приставать – где нам сойти.

– Что же, вы не знаете, где ваша дача? – спросил я Капусова.

– Вообще-то это не наша дача, – невинно ответил он. – Это база от института, где мать работает.

Мне было, честно говоря, все равно, база это или дача, но раз база, нужно было и говорить, что база.

Вечно туману напустит!

Когда из автобуса вышли, отец Капусова заглянул в нарисованный планчик и скомандовал становиться на лыжи. Шли мы, шли, мне уже стало казаться, что темнеть начало, и никогда мы не доберемся до места, и база эта – миф. И тут, разбросанные в жиденьком леске, показались дачки. Стояли они нежилые, неживые, но в одном доме горел свет. На окнах занавесочки белели, а на крыльце сторож появился, узнал, кто такие, и привел запряженную в санки лошадь. Свалили вещи, сами уселись и мигом попали по адресу. Сторож сказал, чтобы мы заглядывали к нему, он чайник согреет, если нужно, потому что ни газа, ни плиты нет.

Капусов-отец поблагодарил и начал сосредоточенно возиться с ключом, но, как только сторож отъехал, повернулся к Капусте-матери и сказал: "Ну и праздничек!" Мне не понравился его тон.

Впервые мне показалось, что не так уж безоблачна семейная жизнь Капусовых, хотя на людях они всегда безукоризненны. А может быть, в порядке вещей, когда близкие люди раздражают друг друга? Вот я – ору на маму, так ведь и люблю ее.

За маленькой верандой начинался темный коридор, куда выходили двери комнат и "голландка". Кругом грязь. В комнатах кровати с матрасами, одеялами, но без подушек. Мы сбросили на них пальто и сейчас же надели. На улице было теплее.

– Ну и праздничек нам предстоит! – повторил Капусов-старший. – Ну и ночка новогодняя!

Капуста молча открывала сумки, бросала вещи.

Я себя чувствовал лишним и подумал: что там делает мама?

Капусов-старший ушел, а мы отыскали огрызок веника и вымели весь дом. Окна завесили одеялами.

Сразу потеплело и сделалось уютно. На столе появилась скатерть. А потом развернули рулон рисованных плакатов и стали развешивать на стены. Смешные рисунки. Дружеский шарж на Капусова-старшего. На полосе обоев метра в два – фигура в хитоне. Вокруг лысины – нимб из волосиков, пучок бороды. Похож. Ноги в сандалиях, подпоясан веревкой, а на поясе связка ключей. Фон ворота с надписью "Эрмитаж". Я, конечно, понял, что нужно понимать шире: "Мир прекрасного", и ухмыльнулся. Шарж на Мишку Капусова:

сидит на стопке книг, нога на ногу, колено снизу огромные очки подпирает. И вдруг развертываем следующий плакат... Тонина вполоборота. Внешность, конечно, утрирована. Подбородок еще массивнее, глаза под тяжестью век совсем провисли, прическа еще пышнее, а вместо узла на затылке кукиш. Но и в таком виде сразу понятно – красавица. Подарили бы мне этот портрет. Я бы его всю жизнь хранил.

– Это же Антонина Ивановна! Ты ведь говорил, что она приедет?

Я взял какую-то фальшивую ноту, но они не заметили, ни к чему им было следить за моими интонациями.

– Будет ваша Антонина Ивановна, – сказала Капуста.

– Вот хорошо, – сказал я без всякого энтузиазма.

– А пока она не приехала, – приказала Капуста, – берите кастрюлю, картошку и валяйте к сторожу. Поставите варить в мундире.

Капуста мне даже нравится. Она простая и расторопная. Вон как уборку организовала. И голос у нее тихий. Тонкий, хрипловатый и ломкий, как старый пергамент, – голос старушки и ребенка одновременно.

Приятный голос, трогательный какой-то. Капуста и Тонина двоюродные сестры, они совсем не похожи. Но Капуста для меня стоит в кругу Тонининого света, а Мишка Капусов – за кругом.

Мы с кастрюлей двинулись по следу саней и проваливались через каждые три шага по колено. Пришлось идти обратно и надеть лыжи. У сторожа топилась плита. Жара стояла африканская.

Возвращаясь, услышали из дома смех Тонины. Приехала. Хоть бы без мужа. Я заранее не любил ее мужа.

Капусов сказал, что муж Тонины инженер, и я презрительно окрестил его "технарь".

Тонина была в брюках и свитере, раскрасневшаяся, болтала, смеялась, полуобняла нас с Капусовым. Дом с ее появлением стал живым и теплым. Муж Тонины кивнул нам издали. Мог хотя бы из приличия со мной познакомиться. Вот за каких людей выходят замуж такие женщины, как Тонина! Технарь – ни то ни се.

Говорит о рыбной ловле. Капусов-отец беседу поддерживает, только голову на отсечение даю, он удочку вблизи не видел.

Капусов-отец с Технарем елку принесли, и мы стали ее украшать игрушками, яблоками и конфетами.

– У меня есть маленький сюрприз, – сказал Капусов-отец. – Я обещал молчать, но по секрету проговорюсь – объявился Серега Гусев. Обещал сюда подъехать.

Тонина с мужем обрадовались, но так, будто Гусев этот им безразличен и радуются они из приличия.

Скоро нас послали за картошкой. Прошло всего минут сорок, а уже стемнело. Звезды высыпали. Ночь прозрачная, как льдинка. Мы бежали на лыжах и вдруг страшно развеселились, всю дорогу пели, кричали, хохотали, как дикие. Обратно несли чайник с кипятком и картошку. О том, чтобы шлепнуться, не могло быть и речи, а это нелегко: руки заняты, идем без палок, осторожно и опять давимся от смеха. А в голове у меня одно: она там ждет, в доме.

Свет из комнаты почти не пробивался, зато веранда – маяк. И вот уже световая дорожка легла нам под ноги, и мы, как по ковру, подошли к крыльцу.

В комнате негромко играл магнитофон. В коридоре Капусов-старший и Технарь пытались растопить "голландку". Тонина и Капуста сидели при свече и вполголоса разговаривали. В комнату я не рискнул войти и сел около печки. В проем двери видел два нежных лица, истаявших в неярком свете. Меня наполнило спокойствие, счастье и тихий, умиленный восторг. Ради этого я ехал. Большего, лучшего не хотел.

Растопив печку, Технарь и Капусов зажгли в комнате свет. Все испортили. Пили за старый год. И нам с Мишкой сухого вина налили. Кислая водичка это вино, но приятная.

Однажды попробовал водку – чуть не вытошнило.

Если честно, то мне больше всего нравится сладкое вино. Но любить сладкие вина – дурной тон. А сухие невйусными кажутся только с непривычки. Мне вот кофе без молока тоже не нравился сначала, а потом попил и привык. Просто нужно научиться в не совсем вкусном находить вкус. Кстати, в этом есть своеобразная прелесть.

Я вспомнил про того Гусева, который все не появлялся, и тут же заметил, что остальные тоже помнят о нем и ждут. Что же это за Гусев? Забыл спросить Мишку по пути к сторожу.

Пошли какие-то разговоры, где каждый упражнялся в остроумии. Часто с недомолвками. Мишке еще удавалось вставить слово, а мне совсем нет.

Поначалу, кажется, Тонину смущало мое присутствие. Все-таки ее ученик. Но потом она стала совсем естественной, только раза два назвала нас "дети мои" – так она обращается к классу, если у нее хорошее настроение.

Капусов-старший сказал:

– А сейчас тест. Отвечаем по очереди. Как вы относитесь к лошадям?

Капуста молчала, должно быть, знала, что это за тест.

Технарь. Я люблю лошадей.

Тонина. Хорошо. У них прекрасные глаза.

Мишка. Я мечтаю на них скакать.

Я. Положительно. Но я их редко встречаю.

Капусов-отец хохотнул.

– А как вы относитесь к чайкам?

Я судорожно придумывал хоть что-то мало-мальски оригинальное.

Технарь. Никак.

Тонина. Двояко. С виду красивая птица, а ест отбросы. И криклива чересчур.

Мишка (а ведь и он, наверно, тужился что-то интересное сказать, да не получилось). Как Антонина Ивановна.

Я. Люблю чаек. Люблю, когда они на воде качаются.

И когда стоят на своих длинных ногах. И на суше люблю их и на воде.

Тут Капусов-отец захохотал оглушительно, а Ка– пуста подхихикивала. В душе я торжествовал.

– А как вы к морю относитесь?

Технарь. Я люблю море, особенно в бархатный сезон.

Тонина. Море люблю, только плаваю, как топор.

Мишка. Я тоже.

Я. Не люблю море. Я реки люблю.

– А теперь вспомните свои ответы. Отношение к лошадям – это отношение к мужчинам, к чайкам – к женщинам, к морю – к любви.

Все на минуту задумались, припоминая свои ответы, и натянуто засмеялись.

– Фу, какая ерунда! – сказала Тонина. – Глупейшая штука.

Потом заговорили кто о чем. Технарь кричал:

– Литература – заменитель жизни! Литература – глушитель жизни.

Тонина махала на него рукой:

– Перестань, Коля!

Капусов-отец изрекал:

– Гуманизм – это боль.

Технарь неистовствовал:

– Мемуары – это замочная скважина!

Капусов фантазировал:

– Со своей супруги я бы заказал писать портрет Ренуару, а с Тонечки Валентину Серову, ну, а Михайлу Михайловича...

Открыли еще бутылку вина. Я опять вспомнил о Гусеве. И опять почувствовал вокруг ожидание.

– Скучнова-та, – отчетливо сказал Мишка.

Капуста встрепенулась.

– Ну ладно, пора накрывать на стол. Накрываю на шестерых.

Тонина сказала, что идет переодеваться в другую комнату. Мы болтались под ногами у старших. И вдруг мы услышали скрип лыж, потом дверь хлопнула и, протопав по коридору, появился мужчина – большой, ростом под притолоку, и очень похожий на мальчишку.

У него симпатичная круглая голова и волосы ежиком.

Такие нравятся с первого взгляда.

Капусовы и Технарь затолпились и заговорили. Со мной и Мишкой мужчина тоже поздоровался за руку и представился: "Сергей". Просто "Сергей" – а ему уже к сорока.

И тут по коридору прозвучали каблуки. Все обернулись. В дверях стояла Тонина.

Такой красивой я ее никогда не видел. В длинном нежно-голубом платье, юбка завивается клиньями:

клин голубой, клин кремовый. Волосы светлые, воздушные. Если бы она растаяла сейчас в воздухе, никто бы не удивился, такая она была. И все это чувствовали. Технарь смотрел на нее с непонятным выражением изумления и недовольства.

Тогда Тонина сделала шаг к Гусеву и протянула ему руку. А он даже не заметил, так напряженно смотрел ей в лицо, когда же опомнился, как-то торопливо схватил ее руку и долго, очень долго тряс.

– Здравствуй, Тосенька. Вот время-то летит! – забормотал.

Я понял, что всем нужно выйти, чтобы они могли просто поздороваться. Как остальные не понимают?

И я вышел.

У печки стояли два пенька-чурбана. Я сел, открыл заслонку и стал подкладывать дровины. Огонь хватался за поленья, облизывая, обгладывая их, превращая в загадочные замки и руины с переходами, кельями и перегородками, тонкими, как папиросная бумага.