Текст книги "Шаг в четвертое измерение"

Автор книги: Элен Макклой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Конечно, произойдут кое-какие незначительные изменения. Ярлык «фашист» не замелькает вновь, и к нему будут прибегать различные профессора с претензией на респектабельность. Как и другой – «коммунист», насколько я понимаю. Но идеи, скрывающиеся за этими словами, будут продолжать свой непобедимый марш вперед, правда, под другими названиями. Двадцатые и тридцатые годы продли под эгидой «розовых гостиных». Несомненно, сороковые и пятидесятые пройдут под эгидой коричневого цвета Чайных столиков, – нет, не наглого, темно-коричневого Цвета штурмовиков, а приятного, мягкого, даже с бежевым оттенком.

– А почему в таком случае просто не желтого? – воскликнул я.

Но Блейна уже понесло, и он упивался собственным красноречием.

– Вы уже можете встретить их на очень важных постах. Пройдитесь по Пятой авеню в час коктейлей, и, вероятно, вы встретите там немало коричневых оттенков чайного столика, которые немало бы удивили своих друзей, надев настоящую коричневую униформу, если бы только Гитлер выиграл войну. В таких странах, как Норвегия и Франция, которые были оккупированы Германией, эти коричневатые поторопились и вышли в своем истинном одеянии. Вот почему у них было столько неприятностей. Но Америка не была под оккупацией. Поэтому можно только подозревать о существовании таких лиц в Америке, но этого нельзя доказать, и никто об этом никогда не узнает. А они всю свою жизнь будут любоваться собственной виной, которая будет доставлять им тайное развлечение, как это бывает у любителей адюльтера, особенно среди женщин.

– Вы набросали свой портрет художника собственной рукой? – спросил я.

– Попробуйте-ка это доказать! – весело прокудахтал Блейн. – В демократических странах суд настаивает на предоставлении законных норм свидетельских показаний, а против меня нет никаких улик. Только газетный треп. Все это уймется. Я вернусь в Америку даже раньше вас!

– Так скоро?

– Вполне вероятно. Если этого не произойдет, то я попрошу вас передать от меня записочку моему издателю. Мне сейчас позарез нужны деньги. Сообщите ему, что я работаю над новой книгой, которую закончу через месяц с небольшим. В ней нет ничего о войне. Это – философский анализ греческой политической теории. Слегка, конечно, антидемократический, но совсем не противоречивый. Некоторые мои прежние книги были гораздо более критически настроенными против американской демократии, но они до сих пор там пользуются спросом. Во всех американских критических рецензиях обязательно упоминается мое имя с большим ко мне уважением, даже теми авторами, которые не согласны с моими идеями. Я могу продемонстрировать вам несколько примеров.

Он начал передвигать лежавшие на столе газеты.

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Я готов поверить вам на слово. Даже если бы у меня было свободное время, я вес равно не стал бы передавать вашу записку издателю. Но я уверен, что ваша будущая книга будет пользоваться громадным успехом, так как мы, американцы, проявляем мазохистскую тенденцию раболепствовать перед теми философами, которые злоупотребляют нашей цивилизацией, если только они это делают с достаточной эрудицией и нахальством. И я уверен, мы продолжим в том же духе даже сейчас, когда наша презираемая всеми индустриализация немало сделала, чтобы урвать для нас несколько мирных и цивилизованных десятилетий из мрака будущего. Однако здесь нет никаких свидетелей, поэтому вы можете вполне удовлетворить мое любопытство и сказать мне правду: именно вы были сердцем и душой немецких и итальянских фашистов, правда, при этом оставаясь в белых перчатках. Не так ли?

Он опять жеманно улыбнулся и ответил вопросом на вопрос:

– Разве?

Я поднялся и поглядел на него с высоты своего роста:

– Для меня вы хуже тех невежественных скотов, которые составляют костяк фашистского движения в любой стране. Вы хуже тех опрометчивых глупцов, которые на самом деле вещали на радиостанциях стран-участниц гитлеровской оси. У вас есть ум, вы получили солидное образование, но и то, и другое вы использовали ради достижения извращенных целей. Вы отравляете сознание своих читателей, особенно молодых, таких как Джонни Стоктон. Все это отвратительное кровопролитие рождается из вашего воздушного нигилизма, – это результат его воздействия со стороны других, более второстепенных лиц, со стороны журналов и газет, воздействия на не получившие достаточно духовной пищи недисциплинированные умы, на такие, каким обладал и сам Гитлер. В двадцатые годы ваш анализ нашей пустоты и вульгарщины мог показаться вполне убедительным. Казалось, что вы выступаете за сохранение высших ценностей, возвышающихся над нашими пошлыми жизнями, которые мы тратим на накопительство и делание денег в поте лица своего. И вот, когда немцы, эти люди, которые всегда отличались педантичностью, вняли вашим концепциям и довели их до логического конца, то все закончилось Бухенвальдом и Дахау – а это было куда отвратительнее всего того, в чем вы Нас осуждали до этого. Ваши книги могут причинить куда больший ущерб, чем тысячи немецких штурмовиков. И мне противно думать о том, что вы выйдете сухим из воды, в то время как негодяи куда более мелкого калибра будут осуждены и наказаны, и здесь никто ничего не в силах поделать!

Блейну, казалось, доставляли удовольствие мои обвинения. Вероятно, он уже расстался с мыслью, что еще облагает властью над умами людей.

– Значит, вы согласны со мной, что никто не вправе меня тронуть? – Вновь у него на губах заиграла жеманная улыбочка. – Просто я был чуть мудрее остальных, – несчастные Гамсун [6]6
  Гамсун Кнут (1869–1952) – знаменитый норвежский писатель. Сотрудничал с фашистами, оккупировавшими его страну.


[Закрыть] и Паунд [7]7
  Паунд Эзра (1885–1972) – американский поэт и теоретик искусства. Сотрудничал с фашистами.


[Закрыть]! Думаю, что всех их сейчас густо мажут коричневой краской. Но только не Уго Блейна!

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно.

Ну, по-моему, я вдоволь наигрался со своей рыбкой. Пора было подводить ее к берегу.

– Предположим, какой-то человек, откровенный фашист и нацист, разыскиваемый полицией, является к вам и просит вас защитить его, опираясь на тот скромный, совершенно легальный нацизм, который вы проповедуете в ваших книгах. Вы ему окажете такую помощь? Поможете ли вы ему бежать?

Блейн весь содрогнулся.

– Вы принимаете меня за отъявленного дурака? – вспыхнул он, проявляя не свойственный ему темперамент. – Никогда! Я обязан немедленно передать его в руки властей. И я должен рассматривать его печальное положение как посланную мне Богом возможность лишний раз доказать свою лояльность перед своей страной и тем самым прекратить эти глупые пересуды о моих симпатиях к нацизму. Если бы такое произошло, то я тут же отправился бы обратно в Америку, и не стал бы здесь ждать в течение трех или пяти лет. Никто не имеет права подозревать меня в чем-то после столь яркой демонстрации патриотизма!

– Значит, вы отказываете в лояльности даже тем, кто стоял рядом с вами?

– Со мной рядом никто не стоял. У меня нет веры, нет собственной страны. Я философ, а не политик. Политика – это спятившая философия. В конечном итоге ни одна сторона не выигрывает идеологические войны. Вы говорите о «тех, кто стоял рядом», и о «лояльности». Какие замечательные клише! Лояльность пригодна для дикарей и детишек, а не для взрослых мужчин.

Он посмотрел на меня, видимо, испытывая ко мне личную злобу. «Почему все вы, здоровые рыжеватые, крепкие люди, всегда лезете со своими тошнотворными сантиментами?»

– Как вам, слабым недоноскам, повезло, что мы такие. Иначе вам никогда бы не пришлось принадлежать к «немногим избранным». Жесткий цинизм – вот что заменяет вам физическую силу. Доктор Геббельс являет собой в этом отношении разительный пример.

– У него был очень неординарный ум, – возразил Блейн очень серьезно. – Как и у меня.

– Достаточно ли он незауряден, чтобы объяснить мне, как здесь очутилась вот эта бумажка? – спросил я его, помахав у него перед носом сложенным листком.

– Як нему не имею никакого отношения! – упрямо воскликнул он.

– Но я нашел его в вашем доме, в коридоре, возле задней двери.

– Любой мог подбросить этот клочок бумаги и сделать это без моего ведома. Мальчик из бакалейной лавки в Стрэтгоре. Или полиция.

Я страшно удивился.

– Значит, у вас уже побывала полиция?

– Они явились сюда дня два-три назад. Они искали какого-то пропавшего мальчика… А, наконец я догадался! Именно от них я услыхал его имя – Джонни Стоктон!

Он все превосходно обстряпал. Я чуть не попался на удочку. Но все же заглотил крючок не до конца. Снова мы стали вглядываться друг в друга, словно спарринг-партнеры в поисках бреши в обороне противника.

Потом я заметил:

– Можете ожидать нового визита полицейских, – и очень скоро.

– По какой причине?

– На сей раз исчез не только Джонни. Вместе с ним пропал и Морис Шарпантье.

– Значит, он на самом деле приехал… сюда… как и говорил мне в Риме?

– А вот теперь он куда-то ушел, причем довольно поспешно…

– Шарпантье? – еще раз спросил Блейн, отбрасывая в сторону погасшую сигаретку. – Весьма… странно… весьма.

– Может, он идет по следам Джонни.

Я вышел в коридор. К моему удивлению, я услышал за спиной шарканье его туфель. Я никак не ожидал от него такой любезности, – проводить меня до двери.

– Вы уверены в своей информации? – осведомился он, тяжело дыша. – Вы уверены в том, что Шарпантье тоже пропал?

– Его не было поблизости нигде, когда я вышел из долины.

Я бросил последний взгляд на эту фигуру, которая могла быть жалкой, если бы не была столь отвратительной.

– Вы поступите мудро, если сообщите все, что вам известно о Джонни Стоктоне, в полицию. Человек, который лег на дно, должен избегать всяких скандалов или криминальных дел.

– Но я ничего не знаю об этом мальчишке!

Напрасно я пытался выявить причину его эмоционального волнения, от которого тряслись руки и вибрировал голос. Он всегда старался казаться человеком, недоступным для эмоций. На самом деле не кто иной, как Блейн, поддержал теорию, что проявление любых эмоций – это разновидность психического заболевания. А если это так, то вот он сам стал его жертвой. Что-то сильно его потрясло. Вероятно, какие-то произнесенные мною несколько секунд назад слова. Что же это было? Шарпантье? Джонни? Или тот и другой?

Редкая привилегия – потрясти такого человека, как он. Я не мог преодолеть соблазна и не нанести ему последний, сильный удар в солнечное сплетение.

– Прощайте, мистер Блейн… если вы только на самом деле им являетесь.

– Что такое! Что вы говорите! – заорал он. – Вы что, не верите, что я – Уго Блейн?

– Почему я должен верить? Во всяком случае у меня нет никаких доказательств, кроме ваших собственных слов.

– Разве вы не видели в газетах мои фотографии?

– Нет, не приходилось.

Повернувшись, я вышел в коридор, размышляя, удачной ли оказалась моя выходка. Но это место мне казалось каким-то тупиком, ловушкой, тюрьмой. Воды озера были глубокие и холодные. За ними Бен Тор был непреодолимым барьером для такого слабака, как он. Он мог уйти отсюда только через долину Тор, но уж я позабочусь о том, чтобы надежно перекрыли ее узкую горловину. Если через несколько часов до него дойдет смысл сказанных ему слов, то его вполне определенно может хватить удар…

Прозрачный туман, выползший из дальнего конца озера, теперь уже покрыл всю его поверхность, словно Титан подышал на громадное зеркало. Он уже переполз через луг и добрался до дома Блейна, – дрожащие длинные полосы, похожие на щупальца и антенны, вслепую обследующие местность. В узком проходе между скалами туман, превратившись в третью стену, закрывал от взгляда расположенную там, выше, долину.

Я пошел через луг. Резко хлопнувшая дверь напугала меня. Ясно в этой околдованной тишине я услыхал, как повернулся ключ в замке и загремел засов. Это Блейн запирал себя изнутри.

Не успел я сделать вперед несколько шагов, как услышал шум закрываемого окна. Я оглянулся снова. Теперь я находился с той стороны дома, где была его спальня. Серьезные глаза Блейна смотрели на меня через нижнее стекло единственного окна, которое он только что с силой захлопнул. Его длинная худая рука шевелилась над головой, очевидно, запирая задвижки на окне. Таким образом, он закрывал себя накрепко со всех сторон в своем гранитном доме. Вероятно, те эмоции, которые выплеснулись у него в конце разговора, объяснялись только одной причиной – страхом. Но чего он боялся?

Какова была роль Блейна в этом деле? Вероятно, он принимал в нем участие. Его книга в комнате Джонни, обрывок бумаги, обнаруженный в его коридоре, указывали на какую-то существовавшую между ними связь. Но какую именно? Человек, который принципиально ненавидел детей, вряд ли мог оказать помощь и предоставить убежище беглому ребенку. И все же… у Блейна весьма любопытные идеи по поводу воспитания молодежи. «Воспитание сделает все, что угодно… Вспомните о говорящей собаке… Приручите его, как Павлов приручал щенка…»

Зловещие возможности всплывали в моем сознании. Был ли Блейн настолько злым и коварным, что мог намеренно развращать мальчика и отторгать его от семьи ради собственной сатанинской радости? Может быть, это было Для него каким-то социальным экспериментом? Мог ли он поощрять Джонни в его действиях, способствовать его побегам из семьи только из-за той неприязни, которую испытывал к Стоктонам?

Как тогда объяснить неожиданный приступ охватившей его паники, заставивший Блейка лихорадочно закрывать окна и двери, после того как я покинул его дом? Были ли У Джонни основания для ненависти к Блейну? Может быть, Блейн опасался таинственной способности Джонни вызывать зло? Может быть, Джонни периодически убегал из дома, чтобы досадить эксцентричному отшельнику, который совершил дурной поступок по отношению к мальчику, пусть вымышленный или реальный?

Размышляя так и этак, я не сомневался, что имею дело с настоящим Уго Блейном. И все же я не был до конца в этом уверен. Не настолько, чтобы принять все сразу за чистую монету…

Я бросил прощальный взгляд на озеро, лежащее, словно жемчужина, в ладони окружающих его гор. В этом пустынном месте всякое могло произойти между Блейном и Джонни. Здесь нет поблизости соседей, которые могли бы задать неприятные вопросы. Не было и полицейского, констебля, который мог бы заметить что-нибудь, на его взгляд, странное, услыхать какие-то необычные звуки. Здесь, в этой местности, человек был лишен социального наблюдения, что многие психиатры считают единственным источником поддержания нравственности и соблюдения манер…

Повернувшись, я сделал шаг за штору тумана, отделявшую меня от прохода.

Скалы вокруг теперь покрылись влагой и были очень скользкими, а плохая видимость сбивала меня с толку. Переползая с одного выступа на другой, я не узнавал ту дорогу, по которой пришел сюда. Вода пенилась возле скалы, на которой я стоял. Сделав еще несколько шагов, я оглянулся. Штора тумана задернулась за моей спиной. Я уже не видел ни луга, ни дома Блейна, ни озера – только острый пик Бен Тор, который возвышался над массой белого пара, – темный мрачный конус на фоне полоски абрикосового света, пробившийся через темные серые облака на западе.

Сделав еще один шаг, я оказался на отвесной скале, где, по-моему, вообще негде было поставить ногу. Как же мне удалось выбраться с этого места, когда я шел сюда? Я никак не мог вспомнить. Я вообще не помнил этого места. Я мог удержаться только возле молодого куста рябины, выросшего в расщелине, куда каким-то таинственным образом попало немного земли. Я выставил вперед ногу и попытался оценить прочность поддержки. Судя по всему, на куст можно было положиться. Я перенес весь вес своего тела и попытался ухватиться за выступ повыше. Куст, наклонившись, резко выпрямился. Я упал на скальную поверхность, стараясь зацепиться за нее ногтями. Второй рукой мне удалось ухватиться за ветви дерева. Я посмотрел вверх, надеясь увидеть Тор в пенистом тумане, среди зубчатых скал. Но вместо него я увидел сплошной мох, похожий на бархат нефритового цвета. Слава Богу, я оступился. Звук обрушившейся породы, который был бы вовсе неслышным наверху, здесь, внизу, был похож на раскат грома. Я понял, что возле меня находится вода, хотя я ее не видел из-за тумана. Стараясь быть как можно осмотрительнее, я начал продвигаться вперед, держась за поросль мха, которая вывела меня к зарослям сорняков и нескольким березам. По мере того как расширялась горловина долины, туман редел, и я вдруг понял то, что должен был осознать давно, – я находился на противоположной стороне пика Тор. Перескакивая с одной скалы на другую в туманном узком проходе, я, вероятно, пересек реку в ее самой узкой части, не отдавая себе отчета в этом. Здесь пороги были слишком широкими, глубокими и свирепыми. Поэтому я опасался вновь пересечь их по камням, и мне не хотелось возвращаться в горловину. В воде я увидел грубо очерченный треугольник земли. Пересекая его у основания, я, вероятно, сэкономил более полумили и вышел к верхнему мосту. Я зашагал через крохотную березовую рощицу. Как и ожидал, через десять минут я понял, что безнадежно заблудился.

Как и большинство военнослужащих, я умел пользоваться своими часами как компасом. Положив их на ладонь, сориентировав часовую стрелку по направлению к солнцу, я мог определить направление на юг. Оно должно было быть где-то посередине между часовой стрелкой и двенадцатичасовой отметкой. Само собой разумеется, такой трюк вполне пригоден где-нибудь в Африке или на Сицилии, но если бы я начал ожидать появления на небе солнца в Шотландии, мне пришлось бы ждать не одну неделю.

Я шел по густому подлеску, старательно отводя от глаз острые ветви кустарников. И вдруг почувствовал тоску по родине. В отличие от оленьего леса, за которым, казалось, все же ухаживали, эти леса были дикой природой. Сельская Англия, которую я в основном наблюдал из окна вагона, по сути дела, представляла собой громадный пригород, – она не была похожа на сельскую Америку. Каждый клочок земли был чьим-то хорошо ухоженным владением. Если это не была ферма, то – искусственный парк или охотничьи угодья. Даже когда я гулял по Сэссекскому побережью возле Чичестера, который расположен довольно далеко от Лондона, мне постоянно попадались на глаза домики, и меня угнетало чувство, что человечество и цивилизация просто давят на меня со всех сторон. Сельская местность, конечно, обладала своим очарованием, но мне не хватало дикости и пустынности, которые, на мой взгляд, являются признаками «истинной» сельской местности. Здесь, в Шотландии, я наконец вдоволь насмотрелся на то, чего прежде мне так не хватало, – на волю первозданного мира, простирающегося в нескольких шагах от любой конечной остановки автобуса.

Мой путь не стал легче от того, что шел под откос. Значит, я удалялся от пика Тор? Несмотря ни на что я продолжал идти вперед: если бы мне удалось подняться повыше, то я должен был выйти на болото, а там, когда рассеется туман, можно различить над вершинами деревьев Тор и все мосты. Туман все больше редел, становился прозрачнее с каждым шагом. Вскоре я заметил небо среди стволов деревьев впереди, и был уверен, что иду к мосту. Я ускорил шаг по направлению к вершине холма. Когда я поднялся на него, то туман настолько рассеялся, что позволил окинуть взглядом всю местность.

Покрытый густой растительностью горный хребет уходил вниз, к ровному берегу реки, покрытому таким же ярким зеленым торфом, как и мох. На этой нефритовой земле возвышался сказочный замок с двумя большими башенками и узким шпилем из серого камня. Покрытый лесом холм окружал его с трех сторон. С четвертой у самого основания лужайки несла свои воды река Тор. Мне хотелось протереть глаза, чтобы убедиться, что я не сплю. Такими себе представляют наивные американцы Британские острова, – словно приятную картинку из средневекового манускрипта. Мне все это казалось нереальным. Это могло создать лишь литературное воображение вроде моего собственного и соткать все из тумана и неясных воспоминаний о Шотландии Брюса и Уоллеса. Конечно, не могло быть никакого сравнения между этими лесами и лесами в Америке. Цвета пейзажа вызывали восхищение и были гораздо приглушеннее, чем ландшафт средневековой Италии. Здесь не было ярких цветов, кроме ярко-зеленого торфа. Все остальное было выдержано в приятных полутонах: серое небо, серый замок, зеленый лес, а также пенистые коричневатые воды Тора.

Как раз в этот момент какая-то странная фигура вышла из замка, – довольно коренастая, в темно-голубой форме и с велосипедными прищепками на голенях. Человек сел на велосипед и поехал на восток от Страттора. Тогда я понял, что не сплю. Этот замок мог быть только имением Инвертор, о котором говорил Несс как о своем родном доме.

Когда я увидел реку, то, вероятно, сделал большой крюк к югу от пика Тор. Я, значит, очутился в той части долины, которую нельзя было увидеть с противоположного берега. Несомненно, впереди был олений лес, который я миновал, когда отправился по берегу к болоту. Вероятно, мой ангел-хранитель, а не злобный эльф, заставил заблудиться меня в горловине покрытой туманом долины, так как после моего разговора с человеком по имени Уго Блейн мне больше всего хотелось встретиться с лордом Нессом.

Полученные мной от командира инструкции оставляли мне какую-то свободу маневра. «Если вы обнаружите что-то достаточно важное, то лучше сообщите обо всем местной полиции. Но в противном случае не следует ее беспокоить».

Была ли личность Уго Блейна чем-то действительно «важным»?

Мне казалось, что была.

Я начал спускаться по склону к замку.