Текст книги "Шаг в четвертое измерение"

Автор книги: Элен Макклой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Мы подошли к этому злосчастному месту. Высохшее дерево и громадный валун, на которые указал Шарпантье, стали для нас довольно точными координатами. Мы старательно, шаг за шагом, обошли весь участок, точно так, как это делал сам Джонни несколько минут назад. Мы ничего не обнаружили, кроме зарослей крапивы и вереска, а также одного колючего куста, который впился мне в руку, словно рассерженная кошка. Не было никаких следов, так как земля там была усеяна пробивавшимися на землю корнями и густыми сорняками. Я поднял голову, чтобы еще раз оглядеть весь окружающий пейзаж. Как говорил Стоктон, он был удивительно, необычайно пустынным. На сей раз не было ни солнца, ни ветра, на тетерева, – одно голое болото, простирающееся от реки до длинного четко очерченного хребта, возвышающегося под низким бледным небосводом. Трудно было себе представить более пустынное, более заброшенное место. Здесь слышался единственный звук – сдавленное пофыркивание быстрого течения реки Тор у подножия горы, которое в этой горловине пыталось перепрыгнуть через самое себя в торопливом стремлении поскорее Добраться до Далриады и соединиться с морской пучиной.

Вдруг лицо Алисы еще больше побледнело.

– А где Морис?

Я-то совсем о нем забыл. Вновь я начал шарить взглядом по склону. День был безветренный, кусты стояли неподвижно. Набрав полные легкие воздуха, я закричал: «Шар-пан-тье!! Где вы?» Но мне не ответило даже передразнивающее обычно всех эхо.

Теперь уже я взял руки Алисы в свои. Они были холодные и сильно дрожали. Ее глаза были похожи на глаза

Джонни, когда он пристально глядел на луч от моего фонарика, – бледные и блестящие, похожие на стекло, в которых царил страх на грани истерики.

– Но вы же понимаете, что всему этому должно быть какое-то простое и резонное объяснение, не правда ли? – попытался утешить ее я.

Она молча кивнула, но страх не покидал ее.

– Всегда для любого явления имеется свое объяснение, – продолжал я. – Внешние проявления могут озадачивать, даже пугать, но ведь это только внешние проявления. Они не в счет.

С облегчением увидел я, что на ее бледные щеки постепенно вернулся румянец. Высвободив руки из моих, она улыбнулась:

– Знаете, мне кажется, что вы гораздо больше похожи на шотландца, хотя вы и американец.

– Почему?

– Вы так логичны! Когда шотландцы не находятся в плену мистики, они – самые рационально мыслящие люди в мире.

Может, ей не нравились рационально мыслящие люди? Она продолжала, по-прежнему мягко улыбаясь:

– У вас шотландское имя, не так ли?

– Да. Был когда-то в пятнадцатом веке поэт, которого так звали. Я всегда тайно надеялся, что он – мой далекий родственник, но это имя настолько широко распространено, что я отказался от всякой мысли о родстве с ним.

– Вы имеете в виду автора «Плача по создателям»? Да, было бы приятно оказаться его родственником. Шотландия – маленькая страна, может быть, вы на самом деле кем-то ему приходитесь, не зная ничего об этом? Надеюсь, вы не обиделись на меня за то, что я назвала вас рационально мыслящим человеком?

Я вновь заметил страх у нее в глазах, и ее голос стал еще тише.

– Приятно, когда именно такой человек находится с тобой рядом в такой момент. Ну, что мы намерены предпринять?

И я, и она, оба мы оказались совершенно беспомощными. Но ведь нужно что-то делать! Я решил ухватиться за соломинку.

– В каком направлении шел Джонни, когда вы видели его в последний момент?

– На запад, по направлению к озеру.

– Ну тогда я отправляюсь на озеро в поисках Джонни. Но вначале я отведу вас домой, в Крэддох.

– Озеро? Вы думаете, он пошел туда? Но каким образом?

– Крадучись, через кустарник вереска, как Морис.

– Но я бы непременно заметила движение веток, даже если бы и не видела самого Джонни!

– Не знаю, как и что он сделал. Но единственный «ключ», которым мы располагаем, – это то направление, в котором он шел до исчезновения. Поэтому я намерен пойти за ним.

– Почему бы мне не пойти вместе с вами?

– Кто-то же должен сообщить вашим дяде и тете о том, что произошло?

– Итак, вы предлагаете мне более трудную роль, – вздохнула она. – Мне ужасно неприятно говорить об этом с дядей Эриком, он всегда такой чувствительный… Как и вы. Но тетя Франсес… – Ее голос вдруг стал каким-то далеким, еле слышным.

Перед моими глазами вдруг предстал образ этой женщины с большими глазами, в которых отражались невыносимые страдания, которая, сидя на камнях в этой покинутой деревне, с отчаянием в голосе говорила: «Не знаю, что я буду делать… если потеряю Джонни».

– Но ваша тетка нуждается в вашей поддержке. Ваш Дядя, вероятно, сможет организовать поиски Джонни.

Я намеренно старался быть «чувствительным», так как иного выхода не было.

– В таком случае почему я не могу вернуться домой одна? Если вы меня проводите, то потеряете уйму времени. А сейчас важна каждая минута.

Бросив взгляд на сливово-коричневое болото под тяжелым серым небом, я сказал:

– Одна? Здесь? Ни за что! И вы задерживаете меня своими спорами…

Но когда перед нами открылся Крэддох-хауз, она тут же оживилась и начала настаивать, чтобы я здесь ее оставил. Я не мог не уступить. Стоя неподалеку от маленького парка, я следил за ее удалявшейся фигуркой до тех пор, пока она благополучно не исчезла за массивными дверями. Потом я вернулся туда, откуда пришел. Вся дорога туда и обратно заняла не больше получаса. Несомненно, след Джонни был еще теплый…

Путь через лосиный лес мне показался короче после того как я его проделал в третий раз. Когда я дошел до болота за ним, то окружившая меня пустота, казалось, надсмехалась надо мной, как и Шарпантье с его неизменной улыбочкой. Вновь я громко позвал его по имени. Мой крик показался мне писком в этом необозримом пространстве тишины, вереска и застывших гор. Я спустился к берегу реки с глубоким чувством неудовлетворенности. Во мне бунтовал американец. Все это шотландское высокогорье наводнено призраками. Здесь скопилось слишком много истории! Интересно, есть ли у этого болота собственная история…

Я быстро зашагал вдоль берега реки. Постепенно долина сужалась; ее края становились все более покатыми и высокими, переходя в отвесные горы, но все же узенькая тропинка упорно вилась рядом с рекой. Неужели Джонни проделал весь этот путь в одиночку? Но куда же он мог еще пойти? Только верхний мост вел к дороге на север; Алиса видела его там. Если бы он отправился на юг, то непременно пришел бы к нашей засаде на вересковом болоте. Она, конечно, это заметила бы. Вряд ли он пошел на восток, к собственному дому в Крэддохе, или направился к Ардригу, тем более сейчас, ведь его пристанище теперь мне стало известно. Он наверняка пошел на запад, к озеру. Больше ему некуда идти, и Алиса была уверена, что он шел в этом направлении, когда… он… исчез. Мне не нравилось это слово со всеми его фольклорными полутонами. Мысленно я заменил его более удобной, широко распространенной фразой: пропал из вида. Только… как это ему удалось сделать на обширном болоте, открывшем свою голую грудь небу?

Долина заканчивалась скалистым проходом, похожим на узкий конец раструба, где сжатый со всех сторон Тор уже был не рекой, а чередой свирепых порогов. Здесь тропинка превращалась в узкий скальный выступ. Со всех сторон скалы закрывали мне вид, и я не знал, что меня ждет впереди. Только обогнув последний, я увидел перед собой такую величественную картину, что остановился, очарованный ее несравненной красотой.

Яркий, сочный луг мягко по склону спускался до самой кромки реки, где росли кучками, стоя близко друг к другу, словно собранные в гроздья, сосны. За ними лежало озеро Лох Тор, словно громадное блюдце в кольце скалистых гор, вырастающих прямо из его берегов со всех сторон, кроме той, где находился луг. На его блестящем зеркале царило мертвое спокойствие, на его поверхности не было видно ни одной морщинки ряби. Оно было вровень с берегами и отличалось каким-то скучноватым оловянным блеском. По его южному берегу была проложена тропинка, там, где берег постепенно отлого спускался; но она резко обрывалась там, где начинались потрясающие гранитные скалы Бен Тора, выходящего прямо из воды. Ни на западе, ни на севере не было видно ни тропинки, ни места, куда могла ступить нога. С дальнего конца озера начал наступать довольно прозрачный туман. Словно это его воды дышали в холодном воздухе, и пар был хорошо виден. В этом безветренном пространстве озеро было похоже на мираж – спокойное, бледное, блестящее, почти осязаемое, – таким обычно предстает видение недосягаемой воды перед изнуренным жаждой путником. Я старался передвигаться как можно тише и восхищаться красотой только шепотом, опасаясь, как бы вся эта картина перед моими глазами не исчезла. Алиса назвала меня «рационально мыслящим», но все же я бы совсем не удивился, если бы Тод Лапраик или же это дитя тумана Роб Рой Маккрегор вдруг вышли из белых испарений и окликнули меня. Ни одно место в мире не производило на меня такого острого впечатления заколдованной тишины. Ни одна дорога сюда не вела, только скалистые тропки и бурлящие пеной пороги. Луга и само озеро были закрыты от людей высокой стеной, нагромождением утесов и скал. Я вздрогнул от одной мысли о том, что здесь творится зимой, – горы, покрытые альпийской белизной, снежные обвалы, обрушивающиеся на узкий проход, река под ледяным панцирем. Даже сейчас, в августе, это было такое место, где человек, привыкший к сутолоке больших городов, чувствовал себя погребенным заживо. Могло ли это колдовское место таить в себе секрет, который так сильно подействовал на Джонни?

Вдруг я увидел сквозь стволы деревьев стены фермерского коттеджа, о котором мне говорил Стоктон. Это был тот дом, в котором жил жаждущий уединения «иностранец». То уединение, в котором он пребывал, я уже увидел. Но что это за человек? У меня были две причины, чтобы Повидать его. Медленно я начал спускаться со склона.

Не слышалось лая собаки. Никто не вышел мне навстречу. Возле дома не было сада. Всего несколько надворных строений и небольшой одноэтажный коттедж, похожий На высеченный из гранита куб, стоявший между соснами – Часовыми высаженными здесь явно для защиты от холодных ветров.

На двери даже не было звонка. Но висел дверной молоток в виде бронзового черта, отвратительная, несколько деформированная фигура, которая, казалось, корчилась и извивалась прямо на глазах. Я взял черта в руку и загромыхал им по двери.

Никто не отвечал. Я снова постучал, посильнее. Еще. Никаких звуков не доносилось из-за этих гранитных стен. Вдруг дверь широко распахнулась.

В узком проходе стоял человек. На нем был потертый халат из украшенной фигурками фланели темно-голубого и серого цветов. На отвороте были заметны следы от сваренного всмятку яйца. Он немного сутулился. Лицо его было обрамлено пушком песочного цвета. Глаза у него были яркие, хитрые, цвета льда. Щетина под носом сильно смахивала на мышиные усики. Его губы искривились в жеманной, самодовольной улыбке, в которой сквозила насмешка.

– Что вам угодно? – спросил он, и его глаза открылись чуть пошире, когда он заметил на мне военную форму.

Я ответил довольно грубо:

– Прежде всего я хочу знать, кто вы такой.

Мы разглядывали друг друга. Я был значительно выше его и значительно массивнее. Если бы он попытался захлопнуть дверь у меня перед носом, я бы запросто пресек все его действия. Посмотрев мне в глаза, он понял, что я не позволю с собой шутить.

Он наклонил голову.

– Когда вы постучали в дверь, я думал, что пришел тот мальчуган, который приносит мне продукты, – ворчливо сказал он. – В противном случае я бы ни за что не открыл. Но я ничего здесь не прячу.

– Тогда кто вы такой? – строго спросил я.

– Разве вы не знаете?

Мой вопрос его, по-видимому, забавлял. Его плечи слегка затряслись от приступа смеха. Он не был похож на того черта, изваяние которого выбрал для своего дверного молотка, – нет, он не был карликом, не извивался и не корчился передо мной.

– Неужели вы на самом деле не знаете? – закудахтал он. – Когда-то я был вашим соотечественником, и меня повсюду хорошо знали. – В голосе у него послышалась нотка самодовольства. – Причем очень хорошо знали! Будь вы немного постарше, вы, несомненно, узнали бы меня. Я – Уго Блейн.

Глава восьмая

Эта встреча была похожа на то, что он увидел, когда перед ним из-за выступа скалы открылось озеро, – теперь у него перед глазами расстилалась обширная панорама, предоставлявшая ему массу новых впечатлений. Книга Блейна, обнаруженная в комнате у Джонни, встреча Блейна с Шарпантье в Риме, и вот теперь перед ним предстал сам Блейн, который, оказывается, живет всего в нескольких милях от дома в Крэддохе. Не может быть никакого сомнения в том, что все это фрагменты единого целого…

У меня не было времени на раздумья. Блейн не спускал с меня глаз. Он заметил мой пытливый взгляд.

– Значит, вам мое имя ни о чем не говорит? – спросил он, довольный, словно глупый ребенок.

– Меня зовут Данбар, – сказал я. – Можно зайти на несколько минут?

– Я не могу вас остановить насильно, – ответил он и, повернувшись, зашлепал по узкому коридору в своих домашних туфлях без каблуков.

Закрыв за собой дверь, я последовал за ним. Мы вошли в комнату с низким потолком и двумя окнами, выходящими на озеро. В какой-то момент я позавидовал его прибежищу. Открывавшийся отсюда вид был достоин той цены, которую ему пришлось заплатить за одиночество и все неудобства. Только на его месте я бы расширил оконные проемы. Строитель этого дома, вероятно, больше заботился о сохранении тепла зимой, чем о виде на природу и свежем воздухе летом. Он пробил в стене окна всего фут в ширину и два – в длину, да к тому же они затемнялись толстой гранитной стеной.

Комната была самой примитивной из всех, которые мне Доводилось видеть в Ардриге, – это была одновременно кухня и гостиная. Большой камин предназначался как для приготовления пищи, так и для отопления, вода подавалась в кран с помощью ручного насоса. Зола забивала камин, в Раковине высилась гора грязной посуды. Три твердых деревянных стула, небольшой круглый стол и пара керосиновых ламп, судя по всему, были неотъемлемыми частями коттеджа. Раздвижной карточный столик, на котором лежали какие-то бумаги и газетные вырезки, скорее всего, принадлежал лично Блейну. Как и полуоткрытый деревянный ящик, из которого вываливались время от времени книги прямо на пол. Кроме того, там стояло плетеное кресло с подушкой, единственное удобное сиденье во всем доме. Он постарался опередить меня и захватить желанное кресло, хотя я вовсе на него не претендовал, так как подушка на нем была такой же грязной и засаленной, как и все прочее в этом жилище.

Он закрыл свои костлявые голые колени шелковым одеялом и потянулся через карточный столик за табаком и папиросной бумагой. Его узловатые, окрашенные никотином пальцы начали проворно сворачивать сигаретку, просыпая табачные крошки. Все это время он внимательно меня изучал, не расставаясь с самодовольной, жеманной улыбочкой на губах.

Я стоял спиной к камину, медленно переводя взор с поразительной красоты буйствовавшей за окном природы, к царившей в комнате неустроенности и грязи.

Блейн следил за моими глазами.

– Там, где все ласкает глаз…

– Лишь гнусен человек… – закончил я строфу, выражая тем самым свое согласие с ним.

– Что вы, что вы! Вряд ли это вежливо по отношению к вашему хозяину, мистер… Боюсь, я не разобрал вашего имени…

Он явно издевался надо мной.

– Имя мое для вас не имеет значения, – ответил я. – К тому же я не считаю вас своим хозяином.

– Почему же?

Лизнув край бумажки желтым языком, он сунул сигарету в рот. Он взял в руки зажигалку, настоящий предмет искусства, украшенный золотым орнаментом, но его большие ногти с траурной каймой просто отталкивали. Откинувшись в кресле, он сделал первую затяжку.

– В таком случае, как говорят латиняне, когда хотят поскорее от кого-то избавиться, какому счастливому обстоятельству, приведшему к этому неожиданному визиту, обязан я?

Я решил прибегнуть к тактике шока.

– Где Джонни Стоктон?

Жеманная его улыбочка мгновенно улетучилась. Его глаза сузились, прищурились. Сигарета, которую он стискивал между пальцами, продолжала тлеть, то затухая, то вспыхивая снова. Вдруг он часто задышал.

– Понятия не имею, о чем вы толкуете.

Теперь голос его уже не был беззаботным, утратил свою первоначальную вкрадчивость. Он был таким же суровым и непреклонным, как и мой.

– Мальчик снова пропал!

– Снова! – Это слово, казалось, потрясло его. Он его даже повторил, правда, шепотом: «Снова»…

– В последний раз его видели, когда он шел в этом направлении. Вам лучше сообщить мне, где он, причем немедленно. Если вы этого не сделаете, придется обыскать коттедж.

– Вы пользуетесь своими низкими преимуществами по отношению к больному, беспомощному старику. – Его голос дрожал. – Я никогда ничего не слыхал о Джонни Стоктоне. Кто он такой?

– Как будто это вам неизвестно! Вы сразу узнали его имя. Я это видел по вашим глазам. Я не верю в совпадения. Не может быть случайностью тот факт, что я обнаружил у него в комнате вашу книгу, а затем выяснилось, что и сам автор живет поблизости. Я не намерен даром тратить время на разговоры. Так вы скажете, где он, или нет? Или мне придется обыскать дом.

– Не знаю. Это правда. Я не знаю, – его голос стал почти неслышным, – и не желаю ничего знать.

– Значит, вы тем самым признаете, что слышали о Джонни?

– Нет! Я ничего не признаю! – Он перешел на крик.

Я встал, подошел к шкафу и резким рывком отворил створку. Он был достаточно большим, и в нем мог поместиться четырнадцатилетний мальчик. Но его там не оказалось, – лишь несколько разбитых тарелок, сломанные кухонные принадлежности и скудный запас провизии. В комнате оставалось еще одно место, где можно было спрятаться. Наклонившись, я протиснулся в камин и заглянул в дымоход. Там ничего не было, я увидел в конце покрытого сажей тоннеля клочок ярко-жемчужного неба. Блейн молча наблюдал за мной. В его глазах ледяного цвета вдруг пронеслись беспокойство и расчет.

Я отправился обследовать коридор. В доме была еще одна комната, спальня, в которой кровать не была ни убрана, ни сложена, ни сбита, – нет, просто на кровати лежала спутанная куча серых грязных простыней и одеял темного Цвета, напоминая логово животного. Эта грязь и беспорядок, насколько я понимаю, не свидетельствовали просто о лени хозяина. Не говорили они и об абстрактном восприятии всего вокруг философом, который не привык поддерживать дом в чистоте даже ради самого себя. Нет, это было свидетельство его поражения. Если мои догадки были верны, то он видел, как гибнут его самые дорогие идеи вместе с крахом стран, членов германской оси, и он теперь как физически, так и психологически, погибал вместе с ними.

В конце коридора я обнаружил еще одну дверь. Открыв ее, я ступил на луг с мягкой травой. Здесь располагались небольшие постройки – коровник, сарай для кур и т. д. – реликвии тех дней, когда здесь стояла процветавшая маленькая ферма. Я ничего не нашел в них, кроме толстого слоя пыли и паутины. Пыль, по-видимому, здесь давно никто не тревожил. Я снова открыл заднюю дверь. Свет прорвался в проем и мутно осветил каменные плиты темного коридора и какой-то валявшийся на полу клочок бумаги. Я его поднял.

Это был обрывок бумажного лис та. Он был испещрен арифметическими задачами в дробях. В качестве знака для десятичного разряда употреблялась точка. На поле был нарисован круг с тремя образующими букву Т прямыми, и написаны буквы Е, I и R, расположенные в круге так, как я видел в тетради у Джонни.

                                           

Блейн вопросительно посмотрел на меня, когда я вернулся в его кухню-гостиную. У него на лице вновь появилось обычное выражение лукавой насмешки. Затем он увидел у меня в руке обрывок бумаги. Снова я испытал удовольствие, лишая его привычной жеманной ухмылки.

– Джонни все же у вас бывал, – сказал я ему, не демонстрируя того, что было начертано на бумаге. Я продолжил его муки, сложив бумажку у него на глазах и отправив ее в карман. – Когда он был здесь?

Глаза у Блейна забегали.

– Парочка посетителей на самом деле навестила меня из чистого любопытства, чтобы посмотреть, как живет отшельник.

Было видно, как осторожно он подбирает слова.

– Я не всегда настаиваю на знакомстве с ними и не прошу называть свои имена. Ведь разговаривая с вами, я на этом не настаивал, не так ли?

Я решил играть в его игру, по крайней мере пока.

– Был ли один из этих визитеров мальчиком около четырнадцати лет, светловолосый и голубоглазый?

– Нет, – резко сказал Блейн и принялся скатывать вторую сигаретку. – Если вы читали мои книги, то могли бы понять, что я не люблю детей, это отродье. У меня их никогда не было, и я, конечно, никогда бы не впустил в дом чужого.

– Да, я читал кое-какие из ваших книг, – подтвердил я. – Если мне не изменяет память, то вы не любите почти всех на свете: женщин, детей, бизнесменов, ученых, представителей рабочего класса, латинские нации – несмотря на то, что сами жили во Франции и Италии, – восточные народы, евреев и разных цветных. Если бы всех их уничтожить и предоставить всю планету в распоряжение нескольких состоятельных взрослых особей мужского рода северо-западной европейской породы, выведенных биохимическим путем в стеклянной пробирке, у которых вследствие этого не будет ни матерей, ни детства, ни юности, тогда, по вашему мнению, и наступит век тысячелетнего царства, не так ли?

– Вы искажаете мои идеи! – с обидой в голосе произнес он. – Я возражаю только против того воспитания, которое получают наши дети. Все объясняется расслабляющим материнским влиянием, которое приобрело прямо-таки фантастические масштабы после осуществления так называемой венской эмансипации. Но так было далеко не всегда. Когда пятилетний сынок Джона Эвелина умер, то величайшей похвалой ему послужила ремарка отца: «Он был далеко не ребенок!» Прошло всего сто пятьдесят лет, которые отделяют нас от Эвелина и трескучей фразы, произнесенной Уордсвортом, – «облака славы». Хотя никто не может меня назвать нацистом, или даже сочувствующим нацистам, я должен признаться, что кое-что у нацистов вызывало мое восхищение, – прежде всего это спартанские идеалы в молодежном движении. Гитлер забирал мальчиков из гнездышка гнетущей материнской любви и принимался отливать из них жестоких, беспощадных мужчин уже с семи-восьмилетнего возраста. Я знаю из достоверных источников, что он был знаком с моим взглядом на воспитание мальчиков, и мои концепции оказали влияние на всю его программу. Несомненно, он осуществил на практике принцип, который я всегда поддерживал: воспитание сделает все, абсолютно все. Посмотрите на собак Павлова. Мальчики не отличаются от них большим интеллектом, они отличаются лишь одним – они умеют говорить. Отнеситесь к мальчишке как к говорящей собаке и дрессируйте его, как Павлов щенка, и вы сделаете из него все, что захотите. Манеры, нравственность, чувства, мораль, даже концептуальная мысль – все это суть производные намеренного воздействия. И оно должно быть намеренным, его нужно планировать ради достижения поставленной перед собой цели…

– Какой цели? – переспросил я его.

– Любой цели, если только она заранее спланирована. Я верю в дисциплину ради самой дисциплины. Это очень хорошо для душевного равновесия. То, что вы называете свободой, – вредно для души, так как свободное волеизъявление – это опасное заблуждение, иллюзия. Вы знаете, что у спартанцев были такие же идеи. Спартанские дети жили группами, вдали от родителей, от своих семей. Их приучали вести трезвую, бережливую жизнь, драться безжалостно, даже красть, если нужно, и стоически переносить физическую боль. При соблюдении определенных религиозных обрядов некоторых из них засекали кнутом до смерти, но они при этом не издавали ни звука. Я никак не могу понять, почему столько ученых-классиков, которые пели дифирамбы спартанскому воспитанию, которое долгие годы было для них идеалом, вдруг повернули на сто восемьдесят градусов и начали обвинять нацистов за то, что они проводили в жизнь эти принципы в наше время!

Я молчал, вспоминая ничем не спровоцированную кровавую расправу, учиненную спартанскими юношами над завоеванным народом илотов, что для победителей стало просто спортивной игрой, а также о других извращенных вкусах, нарочно прививаемых им в этом самом оригинальном из всех обществ древнего мира. Мне все меньше нравилась догадка, что Блейн мог оказать влияние на Джонни.

– Мне говорят, что во всем мире дикари никогда не бьют детей, – продолжал развивать передо мной свои взгляды Блейн. – Но разве это доказывает, что цивилизация и дисциплина – это одно и то же? Только женщины распространяли идею, что сильный должен пощадить слабого, потому что они сами всегда были слабым полом. Из этого источника и исходит вся мутная белиберда о демократии и гуманизме.

Я уселся на жесткий стул с прямой спинкой и предался размышлениям о том, как мне выудить правду из этого человека, который углубился в дебри какой-то диссертации о древних спартанцах, когда ему задали несколько простых вопросов.

– Вы знаете Мориса Шарпантье, не так ли?

– Шарпантье? – переспросил он, и кожа на его наморщенном лбу задергалась, как у актера, словно он действительно предпринимал громадные усилия, чтобы все припомнить. – Ах да! Речь идет о молодом французском офицере, который пристал ко мне на улице в Риме. Он, конечно, более интеллигентен, чем большинство солдат. Он читал мои книги и узнал меня в лицо. Отчасти благодаря ему я оказался здесь, в этой глуши.

– Это он предложил вам сюда приехать?

– Нет. – Покрытые никотином пальцы беспокойно теребили край одеяла на коленях. – Просто он упомянул название долины Тор во время нашей встречи в Риме. Он сказал, что намеревается туда поехать, и я тут же подумал: шотландское нагорье! Какое идеальное место, чтобы…

– Спрятаться?

– Мой дорогой сэр! – Блейн опять щедро, вовсю улыбался. – Мне не от кого прятаться, уверяю вас.

– Вот в этом и состоит интересующий меня вопрос, – резко возразил я. – Так вам не нужно скрываться?

– Никаких обвинений на законном основании нельзя выдвинуть против меня, – сказал Блейн и нервно заерзал в кресле. – Я никогда не вел радиопередач с радиостанций стран-участниц гитлеровской оси. Я никогда не продавал им секреты военного характера. Они могут упрекнуть меня только в одном: в том, что я продолжал жить в стране – участнице оси, в Италии, и после того как Соединенные Штаты вступили в мировую войну. Я на самом деле ответил отказом на любезное приглашение нашего посольства помочь мне выбраться из страны после объявления войны. Но я сделал это только по состоянию здоровья. Я человек слабый, и длительное путешествие не могло пойти мне на пользу. Я им все это изложил с предельной ясностью. У них не могло быть никаких сомнений в отношении моей лояльности к своей стране. И когда я все же покинул Италию и решил переехать в Англию, у меня не возникло никаких проблем с получением заграничного паспорта. Все это свидетельствует, что ко мне нет никаких претензий, не правда ли? Но до меня дошли слухи, что эти отвратительные американские газеты публикуют кучу клеветнических статей о моей персоне. И это называется свободой печати! Фактически это патент… патент на убийство человека. Если бы у меня хватило средств, я непременно обратился бы в суд.

– Отрицаете ли вы, что находились на дружеской ноге с фашистами в Италии и вишистами во Франции во время войны?

– Это были чисто социальные контакты, – вежливо ответил он. – Их также поддерживало множество американцев, англичан и французов. В конце концов нельзя бросать своих старых друзей только из-за несогласия с их политическими взглядами, не правда ли? Это отдает доктринерством и отсутствием цивилизованности. При таких условиях общество просто не может существовать.

– Если вы ни от кого не скрываетесь, то почему живете в таком неприступном месте? – спросил я.

Опять у него на губах заиграла жеманно-сладенькая улыбочка.

– Существует большое различие между глаголом «прятаться» и выражением «залечь на дно». Именно это и произошло. Я залег на дно в ожидании, пока все успокоится. Тогда я вернусь в Америку.

Вероятно, заметив скептическое выражение в моих глазах, он продолжал уже более настойчиво:

– По вашему мнению, все это не уляжется? Вы думаете, меня не примут дома? По своей молодости вы можете придерживаться такого мнения. Но это, конечно, пройдет… Все проходит, все… Я даю своим соотечественникам три года на то, чтобы они забыли обо всем, что было в прошлом. Максимум – пять. После этого срока я вернусь на родину. Там меня встретят как героя, и я буду жить счастливо до конца своих дней.

– А вы на самом деле хотите вернуться?

По правде сказать, такое его желание меня сильно удивило.

– Я начинаю скучать по цивилизованным, покрытым никелем котлам для приготовления мяса в высокомеханизированном обществе.

Теперь он чувствовал себя вполне в своей тарелке и демонстрировал болезненную болтливость человека, прожившего немало недель в полном одиночестве. Я не мешал его болтовне, надеясь, что после длительных разглагольствований он позволит себе какую-нибудь важную для меня оговорку.

– Вы только представьте себе. Переносные радиаторы. Черешня в январе, мороженое к завтраку, собственный морозильник, готовящий лед, – все эти вещи очень редко встречаются сейчас в Европе, – только на «черном рынке». Я просто без ума от них. Я подсчитал, что проживу еще около сорока лет. Это означает, что на моем веку произойдут еще по крайней мере две мировые войны. Я предпочитаю наблюдать за ними, находясь в полной безопасности по другую сторону океана. Им не одурачить меня своими митингами в защиту мира и международными конференциями. Я помню Женеву! Будет еще немало других войн. Война – это одна из немногих оставшихся в мире честных вещей, и к тому же она требует мужества. Остановить войну – все равно, что попытаться остановить ветер.

Я навострил уши. Я уже слышал эту фразу от Джонни. Неужели он позаимствовал ее у Блейна?

– Вы на самом дело уверены, что люди так быстро обо всем забудут? – мягко, едва слышно произнес я, чтобы мой комментарий придал ему убежденности и не отвлекал от главного направления мысли.

– Очень многие захотят забыть об этом! – с чувством произнес он. – Новое поколение мальчиков и девочек устало все время слушать о войне, для которой оно еще не созрело; спекулянты хотят, чтобы все забыли, откуда у них взялись деньги; и те, кто тайно выражал симпатии с идеями стран-участников гитлеровской оси. Даже солдаты захотят все скорее позабыть, но в силу прямо противоположных причин. Эта война скоро превратится в старую игру, во вчерашнюю газету. И в новом послевоенном мире найдется место для Уго Блейна, как и в довоенном. Маятник теперь качнулся в мою сторону, и я постараюсь этим до конца воспользоваться, – до тех пор, пока не разразилась новая война.