Текст книги "Шаг в четвертое измерение"

Автор книги: Элен Макклой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Здесь удачно подмечены все главные черты его характера, – сказал Уиллинг. – Я никогда прежде не видел более красивого лица. Обычно все эти старинные портреты вызывают только разочарование.

– Вы совершенно правы! – В глазах Маргарет Торкхилл появился озорной блеск. – А можете ли вы узнать вон ту леди на противоположной стене?

Мы повернулись. Это был небольшой потемневший портрет женщины с припухшим бледным, почти обрюзгшим лицом, с пустыми белесыми глазами и отсутствующими бровями; на голове у нее был накрахмаленный жесткий чепец. Высокий лоб поблескивал желтоватым жиром.

– Сдаюсь, – откровенно признался я. – Если только это не леди Макбет. Вид у нее, прямо скажем, – жутковатый.

– Нет, это не леди Макбет, – возразил Уиллинг. – Не тот исторический период. Но это почти наверняка Клуэ [10]10
  Клуэ Петр (1520–1572) – сын знаменитого фламандского придворного художника, личного живописца французского короля Жанна Клуэ. Знаменитый портретист.


[Закрыть].

Мне на память пришла одна из фраз, произнесенных Маргарет Торкхилл в разговоре со мной сегодня днем: «Не говорите мне, что она похожа на изысканную Марию Стюарт, которая ухитрялась ставить на колени даже своих тюремщиков!»

Я осторожно высказал свое мнение.

– Есть такое предположение, – скорчил недовольную гримасу Несс. – Но я не поверю ни на секунду, что она так выглядела. Клуэ придал такое же припухшее обрюзгшее выражение своей Катерине Медичи, выставленной в Лувре. Но ни один из современных портретов не может в точности отобразить характер Марии Стюарт. В ней есть что-то такое, чего нельзя передать живописью.

– Все это просто замечательно, – сказала Маргарет Торкхилл, – но я больше интересуюсь современной историей. Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление о том, кто убил мистера Шарпантье и почему он это сделал?

– Дорогая, – мягко запротестовал Несс. Но ее уже нельзя было остановить.

– Я не прошу вас раскрывать государственные секреты, но я по крайней мере заслуживаю того, чтобы знать то, что всем жителям в долине уже известно!

– К сожалению, мы не располагаем никакими свежими новостями.

– В таком случае я оставляю вас за десертом и отправляюсь разузнать обо всем у старика Ангуса.

Уиллинг открыл перед ней дверь. Когда блестящая желтая юбка исчезла за дверью, то почудилось, что здесь только что погасло жаркое пламя.

Ангус, поставив на стол французское бренди, вышел, оставив нас одних. У меня не было и тени сомнения в том, что Ангус расскажет все Маргарет, все, что было ему известно. Но, к счастью, ему было известно немного.

– У нас очень узкий круг подозреваемых, – сказал Уиллинг, словно продолжая беседу с Нессом с того места, на котором она прервалась. – Мне никогда не приходилось иметь дела с преступлением, в котором фигурируют только два подозреваемых.

– Кого вы имеете в виду?

– Стоктона и Блейна. Несс задумчиво потягивал бренди.

– Только эти двое мужчин в долине контактировали с Шарпантье.

Он особо подчеркнул слово «мужчин».

– Я не видел труп, – продолжал Уиллинг. – Могла ли нанести такой удар женщина?

– Таким орудием, скажем, как тяжелый камень, – могла. При условии, что жертва была захвачена врасплох и не оказала сопротивления.

– Таким образом, у нас реально имеются четыре подозреваемых, – деловым тоном сказал Уиллинг. – Блейн, Стоктон, миссис Стоктон и ее племянница Алиса. Но что можно сказать об их мотивах?

– Мы с мистером Данбаром считали, что Блейн мог оказаться вашим немецким беглым военнопленным, который пытается выдавать себя за американского репатрианта, – начал объяснять Несс. – Шарпантье встречался с настоящим Блейном в Риме, и наш Блейн знал об этом. Если наш Блейн – это маскарад, то он мог убить Шарпантье, чтобы избежать скорого разоблачения в обмане в самозванстве. До своей гибели Шарпантье был вторым кандидатом на эту роль. Нам предстоит найти свидетелей, которые могли бы опознать живого Блейна и мертвого Шарпантье.

– Думаю, что здесь я могу оказать вам помощь, – сказал Уиллинг. – Я встречался с настоящим Блейном в Париже несколько лет назад перед войной. Завтра с утра я обязательно пойду к озеру и попытаюсь все выяснить… Как вы думаете, есть ли у кого-то из Стоктонов убедительный мотив?

– Ни одного, о котором мы можем сказать что-то положительное, – Несс бросил на меня стремительный взгляд. – У мистера Данбара есть несколько разработанных им нехитрых теорий о семье, которые могут указать на определенный мотив.

– Вряд ли можно назвать это теориями, – возразил я. – Так, просто догадки.

– Но все же я хотел бы услышать их, – настаивал Уиллинг.

Довольно неохотно изложил я свои залихватские теории. Никогда они, на мой взгляд, не звучали столь безыскусно и незамысловато. Но тем не менее Уиллинг их внимательно выслушал.

– Вряд ли у Стоктона был обычный для мужа мотив, – прокомментировал он. – Ревность к жене и ее отношения с Шарпантье. Доказательствами вам здесь служит лишь случайно оброненная Шарпантье фраза о том, что ему «жалко» миссис Стоктон, и ваша собственная уверенность в том, что Стоктон разочарован литературной посредственностью собственной супруги.

– Мистер Данбар очень серьезно относится к литературе, – с ухмылкой произнес Несс.

– Хорошо, – сказал я, – тогда попытаемся все изложить не в литературном плане. Предположим, оба они были психологами. Брак Эрика Стоктона с «Марджори Блисс» – это все равно, как если бы Фрейд[11]11
  Фрейд Зигмунд (1856–1939) – знаменитый австрийский врач-психиатр, родоначальник психоанализа


[Закрыть] или Адлер [12]12
  Адлер Альфред (1870–1937) – австрийский врач и психолог, создатель системы «индивидуальной психологии»


[Закрыть] женились на какой-то пятиразрядной женщине-психоаналитике.

– А может, его интеллектуальное превосходство сильнее давит на нее, чем ее неполноценность на него, – задумчиво проговорил Несс.

– Только интеллектуальное превосходство нельзя умалить с помощью насмешки. Всем нам хорошо известно, что любой преступник может разбогатеть, а эмбриология – если вернуться к теории эволюции, – считает всякое притязание на превосходство, основанное на рождении, глупостью. Все мы в своем развитии проходим стадию дышащей жабрами рыбы, как индивидуумы и как вид. Но интеллектуальное превосходство нельзя уничтожить, высмеяв его, как претензии на знатное происхождение или богатство. Оно существует реально. Вот почему так ненавидят повсюду интеллектуалов. Такие республики, как у Платона, в которой правит аристократия гениев, были бы невыносимы, потому что те, кем управляют, не могли бы больше насмехаться над своими правителями. Я понимаю, куда гнет Данбар. Окажись я на месте миссис Стоктон, я, конечно, слегка ненавидел бы его. Кроме того, в романах этого человека немало грубой жестокости, какими бы блестящими мы их не считали. Он пишет так, словно ненавидит свои персонажи.

– Но разве творчество художника отражает его собственный характер? – парировал Уиллинг. – Разве актер, играющий на сцене негодяя, позволит себе надругаться над могилой матери героини в реальной жизни?

– Этот вопрос всегда меня интересовал, – сказал Несс. – Должны ли мы испытывать отвращение к прекрасным стихам Шелли[13]13
  Шелли Перси Биш (1792–1822) – известный английский поэт


[Закрыть] из-за воспоминаний о его довольно бурной личной жизни?

– Я могу простить поэту его наплевательское отношение к нашему условному кодексу половой нравственности, – откликнулся Уиллинг, – потому что в основе своей – это кодекс аморальности. Но мне гораздо труднее выносить притворство и лицемерие в жизни другого поэта. Покинуть незаконнорожденного ребенка во Франции и отправиться домой писать «Оду долгу», – ну знаете, это сверхнравственно для меня. В таком случае я предпочитаю безнравственность Шелли.

– Мы ведь не судим о мосте по нравственности создавшего его инженера, – вставил я. – Или же о готовом завтраке по искренности или лицемерию главы той корпорации, которая занимается его производством.

– Мы забываем об одном, – сказал Уиллинг. – Все, что связано со Стоктоном, – это изнанка того затруднительного положения, в которое обычно попадает простой человек, пытающийся примирить произведение искусства с его личной жизнью. Мы не судим о работе по человеку; мы судим о человеке по его работе. Да, в книгах Стоктона есть определенная интеллектуальная грубость и безжалостность. Но означает ли это, что он может быть безжалостным по отношению к своей жене? Или Джонни? Или Шарпантье?

– То, о чем пишет человек, выходит из его глубин, – заметил Несс.

– Да, но я не уверен, что творчество выходит из того «я», которое скрыто от его семьи и друзей, – возразил Уиллинг. – Способность писать относится к той области мозга, где рождаются сны. Разве Платон не предвосхитил Фрейда, заявив: «Добрые люди видят только во снах то, что плохие совершают в реальной жизни». Возможно, искусство – это лишь осколки личности художника, – преступления, которые не были совершены, соблазны, перед которыми он устоял, то, что мы называем «извозчичьим умом», а французы – «лестничным». Но все же даже самый медлительный француз начинает думать об остроумном запоздалом ответе, выходя на лестницу, а мы ожидаем, покуда извозчик не доставит нас для этого домой… И если моя теория верна, то писатель Эрик Стоктон должен быть значительно добрее и предупредительнее в реальной жизни. Он может излить весь яд и всю свою злобу на анемичных безумных людей, живущих только у него в мозгу, не причиняя им особого вреда…

Когда мы возвратились в длинную галерею, то увидели леди Маргарет. Она курила сигарету в янтарном мундштуке и сушила свои золотистые шлепанцы у каминной решетки. Ее глаза цвета дымчатого кварца излучали торжественный блеск, она была похожа на довольную кошку, которая только что поймала мышь.

– Ангус рассказал мне великолепную историю о привидениях! Оказывается, у нас есть не только Белая дама, Черная собака и Волынщик-невидимка, – теперь мы еще приобрели Невидимого плакальщика. Жаль, что он не слоняется по нашему замку. Вероятно, это какое-то особенное привидение, которое прекрасно чувствует себя только на болоте. Но Ангус слышал его «приветствия» сегодня вечером.

Уиллинг потянулся за портсигаром. Затем остановился, его улыбка застыла. Вдруг я увидел, как все его лицо напряглось, он весь превратился во внимание.

– На каком болоте? – спросил он.

– На том самом, через которое вы прошли, направляясь сюда из Крэддох-хауза. Оно расположено напротив верхнего моста.

– Не то ли это место, где дважды исчезал Джонни?

– То самое.

На нее произвела должное впечатление догадливость капитана.

– У вас просто талант к топографии.

– Боюсь, что Ангус – это что-то вроде шотландского Мюнхгаузена, – с извиняющимся видом сказал Несс.

– Но только не на этот раз, – возразил я. – Я сам слышал плач. Или скорее рыдания. Это произошло вскоре после того как вы ушли, оставив меня с Ангусом стеречь тело Шарпантье. Я сообщил об этом инспектору Россу, но потом произошло столько событий, что я совсем забыл рассказать вам об этом.

Уиллинг стоял, опершись рукой о каминную плиту, и с высоты своего роста глядел на нас, сидящих вокруг огня.

– Кажется, я слышал фольклорные сказания о детях, которые бесследно пропадали, и их бестелесные голоса многие слышали потом. Они раздавались во всех направлениях в пустынном пространстве.

Маргарет Торкхилл, сунув ноги в ажурные сандалии-плетенки, протянула их поближе к огню.

– Замечательное дополнение к репертуару зловещих историй, с которыми постоянно приходится сталкиваться, когда возникает необходимость арендовать замок. Папа, дорогой, я уверена, если бы ты сообщил Стоктонам, что Инвентор посещает Невидимый ребенок, постоянно рыдающий на болоте, то они не проявили бы такой поспешности, и сейчас мы с вами наслаждались бы уютом в доме в Крэддохе!

– Маргарет, дорогая, это не тема для шуток, – с самым серьезным видом сказал Несс. – Джонни Стоктон до сих пор не появился. Может быть, его уже нет в живых.

– Нет в живых? – испугалась она. Видимо, такая идея ей в голову не приходила.

– Шарпантье умер. Он был членом семьи Стоктонов. Что-то есть – что-то должно быть в этой ситуации, о которой нам ничего не известно. Вначале «дело Стоктонов» мне казалось детской шалостью, проказой, тем, что сегодня мы определяем как детская преступность. Но теперь мы столкнулись с самым тяжким преступлением – убийством. У меня нет жалости к преступнику, который втягивает ребенка в свои преступные замыслы. Вот что делает это преступление еще более зловещим, чудовищным. Несомненно, несчастный Джонни каким-то образом был вовлечен в это преступление. Сегодня утром и он, и Шарпантье исчезли в одно время в одном месте, – вряд ли это простое совпадение!

– Бедняга Джонки… – печально произнесла Маргарет, по-видимому, осознавая свою вину. – Я его не любила, но в конце концов ведь он еще ребенок.

– Вы его не любили? – эхом откликнулся Уиллинг. – Не могу ли осведомиться, почему?

– Не знаю, – ее обтянутые желтым шелком плечи вздрогнули. – Он не был похож на тех маленьких мальчиков, которых я знала. Он всегда был суровым, холодным, таинственным. Я всегда считала его зрелым не по годам.

– А мне, напротив, он показался куда большим ребенком, чем Рэбби Грэм, который всего на год старше! – резко возразил я.

– На самом деле? – ее темные ресницы поползли вверх, открывая блестевшие глаза. – Мне кажется, все это объясняется тем, что вы – психиатр. А эти врачи все дурные свойства в человеческой природе относят к «незрелости», а все хорошие – к «зрелости». Мне кажется, вы поступаете так, чтобы устыдить плохих людей, заставить их сделаться хорошими, ведь никто не хочет, чтобы его называли «незрелым». Но истина не в этом, и вы это прекрасно знаете. Напротив, все дурное в мире совершают только взрослые. Даже если дети захотят быть порочными, у них просто для этого не хватит сил или свободы действий, не говоря уже о благоприятной возможности. Все это есть у взрослых. Поэтому я не считаю Рэбби «зрелым», а Джонни «незрелым». Я думаю, что Рэбби – милый мальчик, а Джонни – гадкий, и они останутся таковыми в любом возрасте.

– Но даже совсем маленькие дети становятся гадкими, если у них развился какой-то стресс под воздействием страха или преследований, – напомнил Несс.

– Вы так думаете? – спросила Маргарет, вскинув широкие черные брови, придававшие ее лицу особое выражение. – Но я знала таких детей, у которых ничего такого не было.

– Думаю, что слово гадкий здесь слишком сильное, – вставил Уиллинг. – Может, у вас для его употребления есть достаточно веские основания?

– Хорошо, я беру назад слово гадкий и просто скажу, что я не люблю его, – отозвалась Маргарет Торкхилл. – Не знаю, почему, доктор. Может быть, на самом деле существует такая вещь, как ненависть с первого взгляда.

Мне очень хотелось знать в этот момент, назвал ли бы мой старый профессор по современной психологии такую идею, как ненависть с первого взгляда, ненаучной. Немного подумав, я сказал:

– Но сам Рэбби говорил мне, что в случае с Джонни виновата «фей», то есть божество. Каково точное значение этого слова?

– Всегда трудно объяснить смысл слова с помощью других слов, – ответил Несс. – Прежде всего, потому, что если можно было бы с помощью других слов объяснить то же понятие, то таких слов не было бы вовсе. Даже в горной Шотландии люди дадут вам различные интерпретации. Мне кажется, оно означает вызываемую этим божеством безумную немотивированную веселость, внешнее выражение такого внутреннего чувства, которое весьма далеко от радости, – это чувство неизбежной обреченности, к которому увлекают свою жертву против его воли, либо злая судьба, либо какие-то другие непроницаемые силы. В представлении шотландца веселая возбужденность предшествует трагедии, и это столь же неизбежно, как гордыня предшествует падению. Может быть, это происходит потому, что у нас яркое солнце – это всегда признак близкого дождя. Само собой разумеется, веселость может быть зловещей, болезненной, человек начинает смеяться только для того, чтобы не заплакать.

– Не только болезненной, но и патологической, – добавил Уиллинг. – Принудительная, неестественная веселость – эйфория – это симптом какой-нибудь болезни, она сама по себе является отравой для организма.

– Но ведь Джонни не отличается веселостью, – возразил я. – Его скорее можно назвать угрюмым.

– Тогда в этом случае Рэбби Грэм, вероятно, подразумевал, что он обречен, что его гонит навстречу злой судьбе какая-то неведомая сила, и в результате складывается ситуация, которая оказывается сильнее, могущественнее его воли. Это, конечно, не очень приятная идея…

– Нет, – сказал необычайно тихо Уиллинг, – но очень понятная.

Мы покинули замок через главную дверь, выходящую на север. Поднявшийся ветер разогнал тучи. Когда мы, стоя на крыльце, прощались с Нессом, над лесистым холмом вдруг вспыхнуло беловатое свечение и рассыпалось, словно дощечки у веера. Оно морщилось, качалось, пульсировало, как будто было наполнено своей таинственной жизнью.

– Что это, прожектора? – удивился я.

– Скорее северные зарницы, – ответил Уиллинг.

– Совершенно точно, – подтвердил Несс. – Только мы здесь их называем Веселыми танцорами.

Белые полосы дрожали и переливались волнами с востока на запад.

– Боюсь, в кельтском представлении о веселье скрыто что-то зловещее, – прошептал Уиллинг. – Эти Веселые танцоры мне кажутся слегка «печально заводными», лорд Несс, и я очень рад, что мы отправляемся на юг. Спокойной ночи!

Уиллинг был необычно молчалив, когда мы, обойдя замок, направились к реке. Когда мы подошли к ней, он неожиданно резко спросил:

– Не могли бы вы ответить мне на один вопрос? – Он улыбнулся. – Но имейте в виду, это – не приказ. Вы влюблены в Алису?

Меня поверг в состояние легкого шока этот странный, хотя и не совсем неприятный вопрос, на который я сам не смел дать себе ответа. Он делал более реальными мое чувство к Алисе, чем прежде, когда о нем никто вокруг не напоминал. С другой стороны, я никак не мог понять, откуда у него возникла такая идея. Но я всегда старался держать себя в руках, не изменять ни голос, ни манеру поведения, когда произносили ее имя вслух. Потом мне в голову пришла старая поговорка: «Существуют только две вещи на свете, которые нельзя скрыть – морская болезнь и любовь».

– Ну? – сказал Уиллинг, почти теряя терпение.

– Видите ли, я встречался с мисс Алисой только три раза. Но по современной психологии меня учили, что такого понятия, как любовь с первого взгляда, не существует, поэтому…

– Дорогой Данбар! Вы больше шотландец, чем все шотландцы! Вы помните, что произошло с Сиднеем Смитом на балу в Эдинбурге? Когда музыканты сделали паузу, до него долетел голос девушки, которая сказала: «Все это очень хорошо, милорд, но говорить о любви нужно абстрактно…» Только шотландская девушка могла намеренно увести мужчину от конкретной любви к абстрактной, и только психиатр с шотландской кровью в жилах может присоединять абстрактные теории к своим собственным. Что, ваши предки были священниками? Не возражайте, я уверен, что это так, и что они посвящали все свое время спорам об узловых проблемах богословия точно так, как вы жаждете поспорить о туманных теориях подсознания толпы. Вы мне не дали четкого отрицательного ответа, поэтому я воспринимаю все так, как чувствую по вашим глазам, – вы влюблены в Алису Стоктон. Поколебавшись с минуту, я сказал:

– У меня для этого не было ни времени, ни подходящего случая!

– Вздор! Разве вы забыли совет Сенеки в отношении ухаживания за дамами? «Поступай с ней так, как поступает лучник с луком, – притягивай ее к себе одной рукой и отталкивай другой».

– Но я не мог ее оттолкнуть даже двумя!

– Тогда, значит, у вас не было шанса.

– Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Потому что, если вы влюблены в нее, то этот факт мог представить вам всю семью Стоктонов в ином свете. Мне хотелось выяснить, что мне нужно, – щепотку соли или же целую столовую ложку! Теперь я понял, что и ложкой не ограничишься, – вы зашли слишком далеко!

Мы теперь шли по узенькому мосту друг за другом, а внизу на острых порогах пенилась вода.

Его последние слова потрясли меня. Что он имел в виду? Не мог же он подозревать в убийстве Алису? Не только он. Неужели он думает, что мое отношение к Эрику Стоктону или Франсес было бы менее благожелательным, не будь в их доме Алисы? Неужели его подозрения касались в первую очередь Стоктонов, а не Блейна?

Современная психиатрия – это определенная форма криминального расследования, только вместо поисков преступника вы стремитесь найти позабытую эмоцию, вызывающую заражение бессознательной части мозга пациента точно так, как физическая инфекция ведет к общему заражению его крови. Как в своей психиатрической, так и в криминологической деятельности, Уиллинг в Нью-Йорке снова и снова демонстрировал, что его разум сразу проникает в сердцевину проблемы, отсекая все второстепенные факты, которые зачастую лишь заслоняют главное. Его глаза, способные сразу выделить все главное, можно сравнить с глазами ювелира, который, бросив взгляд на кучу смешанных бриллиантов, в течение минуты или двух из пятидесяти выберет два или три стоимостью в несколько тысяч долларов только по одному их блеску.

Может быть, Уиллинг уже уловил какой-то нюанс в поведении или чувствах окружающих, который не дано заметить мне, так как я утратил остроту зрения из-за любви? Или же он соединил два факта, которые я так и не соотнес друг с другом?

Мы сошли с моста. Он остановился, немного постоял.

– Значит, тело Шарпантье обнаружили здесь?

– Да, здесь.

Полиции уже не было. Как и никаких признаков поисковой партии. В этой ветреной темноте мы были только вдвоем.

– А это и есть болото, на котором Джонни дважды исчезал перед глазами двух разных свидетелей?

– Да.

– Да, если бы только сейчас был день…

Он пошел вверх по болотистому склону холма.

Я следовал за ним в нескольких шагах, но он шел очень быстро, и я скоро устал. Луна еще не вышла, но звезды сияли вовсю, и только на западе были видны обрывки обтрепанных облаков. Я шел, глядя на небо, и вдруг колючий куст зацепился за штанину. Несколько его жал впились мне в ногу. Я наклонился, чтобы выпростать брюки. Но тут вся нога, потеряв опору, проскользнула под корень куста. Я сразу перенес тяжесть тела на вторую, но и под ней почва оказалась податливой и ушла куда-то вниз. И вдруг, не веря собственным чувствам, я понял, что куда-то проваливаюсь, стремительно падаю…

Колючки впились мне в лицо. Инстинктивно я закрыл глаза. Я приземлился на спину плашмя, с неприятным шлепком. Я открыл глаза.

Ничего не было видно, так как вокруг меня была, как говорят шотландцы, «мрачная темнота». Из холодной звездной ночи я провалился в какую-то жаркую темную яму. Вдруг в темноте я услыхал чье-то дыхание. Все мои нервы натянулись словно струны. Усевшись поудобнее на земле, я принялся шарить в заднем кармане брюк. Но потом вспомнил, что сегодня утром, выходя из дома, не захватил с собой фонарика. Я тихо позвал:

– Кто здесь? Никто не ответил.

До сих пор мои глаза никак не могли привыкнуть к кромешной темноте. Сюда, вероятно, не проникал ни один луч света. Я ощупал руками пол, – это была плотно укатанная, утрамбованная земля. Я коснулся стены, и мои пальцы ощутили шершавую каменную поверхность. Каменная кладка. Я мог различать зазоры между блоками.

Откуда-то издалека до меня донесся глухой голос:

– Данбар! Где же вы?

Хотя тон голоса был крайне раздраженным, он мне показался самым сладостным звуком на свете, – это был голос Уиллинга. Если я его слышал, то наверняка и он мог услыхать меня. Я закричал:

– Я здесь! Кажется, под землей! Загляните под куст, у которого я стоял!

Что-то зашуршало. Было ли это над головой? Или здесь, в темноте, рядом со мной?

– Какого хрена… – надо мной полился крепкий морской жаргон. Он вполне соответствовал и моим чувствам.

– Я здесь! – снова заорал я.

– Подождите минутку. Этот проклятый куст хуже тигра с двенадцатью когтями на каждой лапе.

Я зажмурился от внезапной полоски света. Это был, увы, только луч электрического фонарика. Уиллинг, словно кошка, спрыгнул вниз и приземлился рядом со мной.

– Что, черт подери…

При слабом свете фонаря мы различили подземную камеру с узким лазом над головой. Пол представлял собой утрамбованную землю, покрытую то ли глазурью, то ли патиной, отчего он настолько затвердел, что стал похож на деревянный или даже каменный. Большими каменными плитами был выложен низкий потолок. Нам нужно было согнуться в три погибели, чтобы не упереться в него головой. Стены были выложены мелкими плоскими, неправильной формы камнями, и каждый из них плотно прилегал к своему соседу. Изнурительная, требующая большого терпения работа! Пальцы Уиллинга обследовали щели.

– Никакого известкового раствора, – проговорил он с благоговейным уважением. – Это, по-моему, называется «сухой кладкой». Вы знаете, что это означает? То, что этому месту немало лет, – может, целая тысяча.

Я уже понял, что мы сидим в камере, которой века, но у меня возникло еще и другое чувство, – настолько же гнетущее, как и клаустрофобия. Обычно я не испытывал страха, находясь в небольших замкнутых помещениях. Но на сей раз все было иначе. Мне почудилось, что здесь творились самые ужасные, самые темные дела. Это жаркое место, казалось, было настоено как на земных запахах, так и на витающих здесь флюидах ужаса и зла.

– Что это за место? – заикаясь, спросил я.

– Понятия не имею, – ответил Уиллинг, и в его обычно спокойном голосе я почувствовал то же отвращение, которое в эту минуту испытывал и я.

– Кто же ее построил? – продолжал размышлять я. – Нет никакого сомнения, что это дело рук человека. Почему же лорд Несс ни разу не упомянул об этом сооружении? Почему ничего не сказал Ангус Макхет?

– Возможно, они ничего об этом не знают.

– Да, она хорошо замаскирована, – согласился я. – И все же вся долина принадлежит Нессу, а прежде принадлежала его семье на протяжении бесчисленных поколений. Клан Нессов был самым знатным во всем этом районе еще во времена Малкольма Шипмора и Сомерледа Макджилабрайда. Он должен знать каждую его пядь, ему отлично известны все его традиции, все легенды. Но даже то, чего он не знает, обязан знать Ангус Макхет.

Уиллинг направил луч на пол. Несмотря на твердую поверхность, на нем сохранились следы стычки. Опустившись на колено, он начал внимательно обследовать булыжник размером с грейпфрут.

– Данбар, здесь убили Шарпантье. А вот и орудие убийства… – Он поднял какой-то предмет и передал его мне. Маленький серебряный карандаш с инициалами «М. Ш.».

Уиллинг бросил взгляд на низкий проход, ведущий в темноту.

– Нужно посмотреть, что там такое, – предложил он. Чувствовалось, что ему это все больше не нравится, как и мне самому.

– Предположим, там нет другого выхода, а существует только тот лаз, через который мы попали сюда… Ну а если… там кто-то скрывается. Скажем, убийца?

– Все равно нужно осмотреть. Слава Богу, у нас есть фонарик.

Мы стояли в нерешительности. Уиллинг направил луч фонарика через проход, и за ним мы увидели такую же камеру, с таким же полом, стенами и потолком. Больше никаких проходов там не было. Вначале мне показалось, что в дальнем углу лежит куча тряпья. Но вдруг она зашевелилась. Кто-то ворочался во сне и скулил.

Я подошел поближе и наклонился. Уиллинг поднес фонарик. Спящим оказался ребенок. Вдруг он проснулся, сел и уставился опухшими глазами с мигающими ресницами в фонарный луч. Затем, издав дикий вопль, бросился ко мне в объятия, привалился всем телом и зарыдал.

Это был Джонни Стоктон.