Текст книги "Кто-то умер от любви"

Автор книги: Элен Гремийон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

* * *

«Дорогая Камилла,

Я думал, что знаю все об этой истории, но мне понадобилось бы много лет, чтобы понять, как оно было в действительности. Такого я не ожидал, я был уверен, что знаю правду. Но она раскрылась только теперь.

Я не сержусь на Анни за то, что она скрыла ее от меня, – она уже понимала, на какие безумства способна ревность. Это понимание досталось ей дорогой ценой.

Я сразу же узнал ее – не по внешнему облику, а по первым словам. Мне почудилось, будто передо мной призрак. Ее голос не допускал диалога, она все рассказала сразу, на одном дыхании. С откровенным бесстыдством виноватой женщины. С полнейшим пренебрежением к моим чувствам. Я слушал ее ошеломленный, не смея перебить. Все было предельно ясно – отвратительно, но ясно.»

* * *

Дорогая Камилла.Эти два слова пронзили мне сердце.

И, странное дело, именно в этот момент я поняла, что Луиза – это я.

Я развернула коричневую бумагу. Под ней оказалась школьная тетрадь. Я открыла ее.

Все тот же почерк Луи, только более убористый, более нервный. Но рассказ – от лица женщины.

* * *

Все, что я сделала, было сделано с единственной целью – не потерять мужа. Я не ищу оправданий, мне нет прощения. Скажу только одно: я любила этого человека больше жизни.

Даже не знаю, с чего начать.

Первое, что приходит на ум, – это наша размолвка в «Лескалье».

Меня разбудил на заре стук его пишущей машинки. Мой муж был журналистом, и дорога от «Лескалье» до его парижской редакции и обратно делала его рабочий день бесконечным. Часто я уже спала, когда он возвращался домой, но зато каждое утро я приносила ему чашку кофе, и мы пили его вместе. В то утро он опрокинул чашку.

– Поверить не могу: убиты около ста человек, схвачены более тридцати тысяч, об этом кричат на каждом углу, а ты как будто с луны свалилась.

Да, я свалилась с луны. В Германии Геббельс открыл эту жуткую охоту на евреев, и его нацистские банды разбили столько витрин и посуды, что эту ночь назвали «Хрустальной»… И чем подробнее мой муж объяснял мне, что произошло, тем явственней я ощущала его гнев. Под конец он просто взорвался:

– Так дальше жить невозможно! Я согласился поселиться здесь лишь для того, чтобы тебе стало легче, но не для того, чтобы ты с утра до вечера плакалась на судьбу! Я тебя просто не узнаю. Ты больше ничем не интересуешься, тебя волнует только одно: купил ли я холст, уголь и краски… Уж не думаешь ли ты, что, став отшельницей, решишь свою проблему? Ну вот, теперь я опаздываю!

– Давай-давай! Иди себе! Возвращайся туда, где все в курсе всего. Разъясняй своим драгоценным читателям, куда катится мир, но не трудись разъяснять мне, куда он покатился для нас с тобой, после того что с нами случилось.

Это была первая ссора в нашей жизни, и я поняла, что она тоже открыла сезон охоты на что-то, соединявшее нас. Это произошло и ноября 1938 года. Муж сказал правду: уже много недель я не читала никаких газет. Мне была невыносима развернувшаяся кампания по пропаганде деторождения. Куда ни глянь, всюду одни и те же заклинания:

РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ! РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ!

МЫ ДОЛЖНЫ ВОСПОЛНИТЬ ПОТЕРИ 1914 ГОДА!

60 МИЛЛИОНОВ ФРАНЦУЗОВ —

ВОТ ЗАЛОГ ПРОЧНОГО МИРА!

647 498 СМЕРТЕЙ НА 162 248 РОЖДЕНИЙ —

ЭТО НЕ ПАТРИОТИЧНО…

Ну и что? А у нас в семье на четыре смерти ни одного рождения… А я бессильна это изменить.

Почти шесть лет мы с Полем безуспешно пытались завести ребенка.

Мы поженились 16 марта 1932 года. Мне было девятнадцать лет, Полю – двадцать. Скрепив наш союз, церковные колокола начали отсчет времени для появления потомства: свадьба, ребенок – в нашем кругу не бывало одного без другого.

В первое время все мамаши в нашем окружении считали своим долгом поделиться со мной опытом; особенно невыносимы были беременные, они вели себя так, будто наделены каким-то высшим знанием. Женская солидарность в отношении беременности так же неистребима, как единодушный мужской смех в ответ на сальную шутку.

Вначале все мои знакомые дамы уверяли, что нужно проявить терпение, что природа возьмет свое, это вопрос нескольких месяцев. Кроме того, «у вас только что погибли родители, такой страшный шок тоже нельзя сбрасывать со счетов!».

И верно, такой страшный шок нельзя было сбрасывать со счетов.

Телефон зазвонил в нашу свадебную ночь. Автомобиль, в котором наши родители возвращались домой, вылетел на обочину. На повороте, который считался абсолютно безопасным. Просто тот, кто сидел за рулем, был пьян. Все четверо погибли на месте.

Ни Поль, ни я так и не стали доискиваться, кто вел машину – его отец или мой. Слишком мы боялись, что когда-нибудь, при какой-то размолвке, один из нас упрекнет в этом другого. Мы и так ели себя поедом за то, что в тот вечер не удосужились толком попрощаться с ними – нам было невтерпеж остаться наедине.

Что ж, это нам как раз удалось: теперь мы всегда были наедине, без них. Это было чудовищно и необратимо. Я уж не говорю о первых ночах нашей семейной жизни, утопленных в слезах.

Выплакав горе вместе, мы стали скрывать его, чтобы не напоминать друг другу о потере. Долгие недели два человека с покрасневшими глазами жили бок о бок, поспешно выбегая за дверь, чтобы тайком, в соседней комнате, рыдать в одиночестве.

Все это время мы поддерживали, как могли, нашу странную и невеселую семейную жизнь. Она было пустой и тягостной, похожей на долгое падение, которое могло закончиться лишь с беременностью – по крайней мере, я на это уповала. Я молила Бога, чтобы мертвую тишину в нашем доме нарушили детские голоса. Чтобы можно было вновь увидеть знакомые черты – в контурах носа, в линии рта, в овале лица. Черты наших погибших родителей.

Как и все настоящие влюбленные, мы стремились к уединению. Но трагедия заключалась в том, что у него не было альтернативы. А как весело проходили раньше наши семейные сборища! Родители – мои и Поля – были в прекрасных отношениях между собой и пользовались любым случаем, чтобы устроить общий обед. Им случалось встречаться даже в наше отсутствие. Мой отец со свойственным ему юмором отметил это отрадное обстоятельство, когда внесли свадебный торт: «Сегодня вечером мы празднуем не только брачный союз, но и дружеский союз наших семей! Шампанского!» И он поднял бокал за здоровье родителей Поля. Я потом часто думала: уж не этот ли глоток стал роковым и погубил их всех.

Это очень напоминало греческую трагедию – с проклятием, которое обрушивается на целый род и губит всех подряд. А тут еще мы не могли зачать ребенка, и в этом мне тоже чудилась злая воля судьбы. Неужели она вознамерилась стереть с лица земли оба наших семейства? Неужели Бог решил так покарать нас?

Прошло три года, а ребенка по-прежнему не было. Все мои подруги уже обзавелись детьми, а я по-прежнему щеголяла своей стройной фигурой. В испытующих взглядах знакомых стало проглядывать сочувствие. «Вопрос нескольких месяцев» уже не стоял, теперь всем было понятно, что дело только во мне. Полезные советы сменились перешептыванием; окружающие перестали вести при мне разговоры о детях, из-за того, что я не могла принимать в них участие.

Я чувствовала себя отверженной и безумно одинокой. С Полем мы тоже никогда не обсуждали эту тему. Мне некому было довериться.

Паскен, наш семейный врач, был очаровательным человеком, но, выйдя из своего кабинета и сев за обеденный стол в гостях, он не мог умолчать о проблемах своих пациентов, это было сильнее его: – Превосходная рыба! И так полезна для здоровья! Известно ли вам, дорогие дамы, что женщина, которая ест рыбу, вдесятеро увеличивает свою способность к деторождению? Кстати, надо бы сказать об этом мадам Вернер, надеюсь, бедняжке это поможет…

Вот так порция морского языка и болтливый докторский язык распространили в обществе весть о моем бесплодии.

Оставались только книги. Мне же нужно было хоть где-нибудь найти помощь. Я так стыдилась, что пошла в книжный магазин на левом берегу Сены, подальше от дома, и даже там сделала вид, будто покупаю книги для подруги.

Я знала, что ищу – это был известный труд Огюста Дебе «Гигиена и физиология брака. Специальная гигиена беременных женщин и новорожденных».

Стараясь точно запомнить это сложное название, я прибегла к такому методу: представила себе, что книга помогла бесплодной жене владельца данного магазина. Конечно, книга Дебе вышла в 1885 году, но она до сих пор считалась самым фундаментальным исследованием на эту тему. Ни одного более современного труда такого рода я не нашла.

РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ! РОЖДАЙТЕ ДЕТЕЙ!

МЫ ДОЛЖНЫ ВОСПОЛНИТЬ ПОТЕРИ 1914 ГОДА!

Правительство приняло самые строгие меры, чтобы повысить рождаемость: запретило аборты и противозачаточные средства, а заодно и любые виды информации о сексуальных отношениях. О них и без того говорили скупо, так что и запрещать было особенно нечего. Власти проводили простую и незатейливую стратегию: чем меньше люди будут знать о сексе, тем скорее природа возьмет свое. Невредно было бы заодно побороться и с бесплодием, это поспособствовало бы рождению еще энного количества детишек, но власть умеет только запрещать, а не лечить. В те времена бесплодных женщин, которых общество считало неполноценными, было так мало, что о них попросту предпочли забыть. Согласно точным расчетам специалистов, потеря тридцати граммов спермы равнялась потере тысячи двухсот граммов крови. Следовало избегать такой расточительности, поэтому все медицинские публикации предавали анафеме соития с бесплодными женщинами – этими «захватчицами драгоценного семени, любительницами бесполезных утех».

Книготорговец был явно в курсе проблемы. Я шла за ним вдоль книжных полок, охваченная какой-то сумасшедшей надеждой. Через несколько мгновений я возьму в руки «фундаментальный труд» – устаревший, конечно, но кто знает… В конце концов, если рецепты наших бабушек действительно чего-то стоили, почему бы мне не воспользоваться советами врачей, которые их лечили?!

Хозяин магазина протянул мне книгу и мягко пожелал удачи. Видимо, он привык иметь дело с женщинами вроде меня, ищущими книги, которые писались не для них. Наверно, он узнавал их по манере выхватывать у него из рук такую книгу и прижимать ее к груди, словно это и есть лекарство, а не печатное издание.

Растроганная тактичностью этого человека, я искренне поблагодарила его. Я не хотела обманывать человека, протянувшего мне руку помощи, – единственного за прошедшие месяцы. Страшно признаться: он оказался последним в моей жизни, кому я не смогла солгать.

Забыв обо всем на свете, я жадно погрузилась в чтение, и «жадно» – это еще мягко сказано.

Если верить автору, рожать детей было совсем нетрудно, главное – требовалось соблюдать все правила гигиены. Попавшись в ловушку отчаянной, отнимавшей разум надежды, я начала выполнять все его предписания.

Во-первых, следовало бороться с «инерцией детородных органов» путем «возбуждающего питания». Теперь Софи готовила мне только рекомендованные автором блюда – рукколу, сельдерей, артишоки, спаржу, трюфели… Я поедала все это втайне от мужа, а потом заставляла себя обедать вместе с ним, хотя была уже сыта, и от одной мысли о дополнительной трапезе мне становилось тошно. Утешалась я только тем, что представляла себе, как благодаря этим советам беременели бесплодные женщины.

1 литр малаги

30 граммов стручков ванили

30 граммов корицы

30 граммов имбиря

30 граммов ревеня

Смешать и настаивать в течение двух недель.

Я пила это вино, якобы повышающее способность к деторождению, добавляла стимулирующие пряности во все соусы и сиропы, свято веря в их действие. Я принимала даже «возбуждающие» ванны с розмарином, шалфеем, мятой и ромашкой. «По 500 граммов каждой травы настаивать в течение 12 часов, затем влить в ванну». В результате моя кожа так пропиталась их едкими запахами, что я сама себе становилась противна.

Потом я начала принимать снадобья, которые готовила собственноручно по рецептам из книги Дебе. Пилюли. Мази. Пластыри. Моя ванная превратилась в настоящую лабораторию. Все мои действия и жесты были подчинены единственной цели – родить, но время шло, а ничего не менялось.

Лихорадочное нетерпение совсем лишило меня разума: увлечение лечебными процедурами приняло устрашающий размах. Ведь удалось же Анне Австрийской после двадцати трех лет бездетного брака произвести на свет Людовика XIV! Горячие ванны прямо перед супружескими сношениями. Бичевание живота, ляжек и ягодиц березовыми прутьями. Или, что совсем уж невыносимо, пучком жгучей крапивы. Растирание промежности ягодами шиповника, которые вызывали кошмарный зуд.

Как ни отвратительно, но все это правда. Я превратила себя в подопытного кролика, и меня могло остановить только одно – беременность. В те времена подобные советы были единственным подспорьем для тех, кто хотел ребенка, но чье тело не отвечало потребности души. Теории устаревают тогда, когда их сменяют более современные, – увы, за последние шестьдесят лет никто не придумал ничего нового для бесплодных женщин.

А потом настал день рождения бабушки моего мужа.

В конце праздничного обеда наша родоначальница постучала ложечкой по блюдцу, требуя тишины: она хотела поблагодарить нас за то, что мы, все шестнадцать, пришли ее поздравить. Собравшиеся зааплодировали, как вдруг раздался чей-то голос:

– Бабушка, но нас здесь не шестнадцать, а пятнадцать!

Старая дама, хитро прищурившись, обвела гостей взглядом, словно пересчитывая, и отрицательно покачала головой:

– Нет, я еще не выжила из ума; раз я говорю «шестнадцать», значит, шестнадцать!

Тут до кого-то дошло, что она имела в виду. Началось всеобщее ликование, и со всех сторон гости стали называть имена женщин, сидевших за столом: «Марина? Катрин? Матильда? Беранжера? Эмма? Виржини?»

Прозвучали все имена, кроме двух – бабушкиного и моего. Ибо она родить уже не могла, а я вообще не могла. Поль крепко сжал под столом мою руку. Эта неожиданная игра, эта угадайка заставила всех забыть о такте и деликатности. Постепенно возгласы, словно настроенные инструменты в оркестре, слились, и из всех названных имен осталось лишь одно: «Матильда! Матильда!» И верно: на лице героини дня явственно читалось горделивое удовлетворение, соответствующее обстоятельствам. Все дружно захлопали. И среди этого гомона послышался глуховатый голос женщины, чуточку утомленный от бремени своего счастья.

Но вдруг ее взгляд, встретившись с моим, померк, широкая улыбка погасла, и за столом воцарилось смущенное молчание. Игра уступила место гнетущей реальности – моей реальности. В эту минуту я и поняла, что стала «позором семьи», бесплодной женой, при которой нельзя беззаботно радоваться, ведь «этой несчастной больно смотреть на чужое счастье». Мой позор получил официальный статус.

Так бездетность отравила все мое существование. Я больше не могла вести разговоры с другими женщинами: малейшее раздражение, любая моя печаль расценивались ими однозначно. Я прямо читала их мысли: бедняжка, она сердится, потому что не может иметь детей; она грустит, потому что не может иметь детей. И что бы я ни говорила, это уже не имело значения.

Они все, вероятно, думают, что меня прогнал из города стыд. И они правы. Хотя никогда не признаются даже самим себе, что этот стыд внушили мне они.

Должна сказать, Поль сделал все возможное, чтобы наше переселение не удручало меня. Ни разу не пожаловался на длинную дорогу от Нюизман-о-Буа до Парижа, будь то поездки на работу или в гости. Потому что он продолжал вести светскую жизнь, ужинать с друзьями – ведь у мужчин совсем другие интересы.

Обосновавшись в «Лескалье», я больше не желала слышать никаких намеков на свое бесплодие, да и все окружающие словно сговорились облегчить мою жизнь. Никто не наносил мне визитов: оказалось, что изолировать себя от общества проще простого, достаточно сбежать из Парижа. Что касается моих домочадцев, то Поль искусно избегал этой темы, Софи вела себя как полагается, делая вид, будто ничего не знает, хотя знала все, а Жака интересовала только плодовитость домашних животных. Софи была нашей служанкой, Жак помогал во всех делах моему мужу.

Мне повезло даже с Альберто… Он относился к числу тех деликатных людей, которые не заговаривают о чужих проблемах, если не могут помочь их решить. Альберто Джакометти был моим другом, он согласился давать Анни уроки живописи.

Анни была просто Анни, местной девочкой. Но главное – она оказалась единственным человеком, укреплявшим хрупкое равновесие моей новой жизни.

Она часто писала картины вблизи «Лескалье», и я наблюдала за ней издалека. Как-то раз, соскучившись в одиночестве, я попросила Жака пригласить ее к нам выпить чаю. Скоро она привыкла навещать меня и работать на вилле – с моего согласия, конечно. Против всякого ожидания, я постепенно привязалась к этой девушке, ее присутствие не тяготило меня, а было приятно. Наконец-то, впервые за много лет, я общалась с человеком, который не видел во мне несостоявшуюся мать. Мне доставляло удовольствие дарить ей все необходимое для занятий живописью. Мой ущербный материнский инстинкт словно отыскал наконец-то объект для любви. Не скажу, что она заменила мне ребенка, которого я не могла родить, – это было бы смешно и нелепо, но что-то близкое к этому сквозило в моем отношении к ней, ведь в жизни иногда есть место и для нелепости.

Она никогда не задавала мне бестактных вопросов. Даже не выражала удивления тем, что в нашей семье нет ребенка, и я знала, что в ее сдержанности нет никакой задней мысли, никакой нарочитости. Ей просто не приходило это в голову. Не будучи рабой условностей, Анни и меня считала свободной от них.

Мне казалось, что можно справиться с несчастьем, если не говорить о нем. И запрещала себе рассказывать о нем Анни. Мне было приятно думать, что она ничего не знает, и я с удовольствием обнаружила, что и сама забываю о нем в ее присутствии.

К сожалению, эту тему трудно обходить всю жизнь. Рано или поздно она неизбежно возникает, особенно между двумя женщинами, если они доверяют друг другу.

И вот однажды я рассказала ей все. В мельчайших подробностях. Я говорила, говорила и не могла остановиться. Как пьяный, который извергает потоки слов, все равно о чем, все равно перед кем. Она стала первой, кому я так исповедалась, и мне самой странно было слышать, как я произношу слова, о которых сразу же начала жалеть. Я поняла, что все испортила.

Она сидела напротив меня, подавленная, не зная, как реагировать. А я вдруг ощутила тот жгучий стыд, от которого хотела избавиться, покидая Париж. Да, это был тот давний, мерзкий стыд, заставивший меня уронить голову на руки, та давняя, бесконечная усталость, о которой я забыла с тех пор, как начала видеться с Анни. Я все испортила. И я заплакала от сознания своего малодушия.

Откровенные признания следует делать крайне осторожно. Не все готовы их выслушивать, а уж дети – меньше, чем кто-либо другой. Нужно дать характеру сформироваться, прежде чем навязывать ему неподъемную чужую ношу. Мне отвратительны взрослые, поверяющие свои несчастья детям. То есть я сама. Просто в тот день я была недостаточно взрослой, чтобы осознать, что Анни намного моложе меня. Слишком она была юной, чтобы выслушивать мои признания и давать мне советы. Традиционная схема душевных излияний сбила ее с толку, ей ничего не оставалось, кроме как глубоко проникнуться моим несчастьем. Но, как это часто случается в откровенных беседах, мое признание повлекло за собой и ее собственное.

Анни не хотела детей. Она высказалась по этому поводу безапелляционным тоном, удивительно твердо для своего возраста. Я взглянула на нее: ее глаза ярко блестели, а руки бережно складывали столовую салфетку. Вся она была в этом противоречии – непреклонная решимость и бесконечная мягкость. Я думаю, обаяние ее натуры частично объяснялось именно этим необычным сочетанием. Она и будоражила, и умиротворяла. Она смотрела на жизнь совсем не так, как другие подростки. Теперь мне стало ясно, отчего рядом с ней я легче переносила свое бесплодие.

– Это несовместимо с тем, чем я хочу заниматься, – добавила она и начала перечислять женщин, которым пришлось забросить живопись после рождения ребенка. Список получился длинный. Она узнала это от молодого человека, которого очень любила. От некоего Луи.

Потом она рассказала мне о своих родителях, которые ждали ее появления много лет, до того возраста, когда уже и надеяться не на что. Однако радость от рождения дочери вскоре сменилась страхом потерять ее. Мать окружала ее бесчисленными заботами, волновалась по любому поводу. Отец старался урезонить жену, и в результате они ссорились. По вечерам мать часто тихонько пробиралась в спальню дочери, чтобы лечь к ней в постель. Анни подозревала, что мать нарочно устраивает размолвки с отцом, чтобы иметь возможность поспать рядом с дочкой, послушать ее дыхание, убедиться, что она жива-здорова. Сама того не желая, мать внушила Анни, что ребенок – это тяжкая ответственность, что с ним всегда связаны мучительные переживания.

– Не зря ведь все сказки кончаются одним и тем же: «Они поженились, и было у них много детей», – заключила она. Лаконичная и чувствительная – вот за это я и любила Анни; она мыслила совсем не так, как ее ровесники и люди ее окружения.

И все же она была еще в том возрасте, когда человеку неведомо, что есть безвыходные ситуации. И потому решила помочь мне – все равно как, но помочь. Ох, лучше бы она тогда смолчала!

Она предложила родить ребенка вместо меня.

То есть нет, я неточно выразилась. Родить ребенка для меня.

Это было 7 февраля 1939 года. Я все еще сидела, уронив голову на руки и устремив взгляд на газету, лежавшую возле моей тарелки; я была не в силах отвести глаза от даты – так человек цепляется за любую опору, лишь бы не упасть.

В первую минуту – клянусь! – я сочла это предложение диким, невозможным, детским… Но отчаяние – коварный советчик, и не успела я лечь в постель, как начала обдумывать ее план. Что, если наша встреча с Анни не случайна? Что, если такова Господня воля?

В то время я постоянно обращалась мыслями к Богу; этой привычкой я была обязана своей депрессии. Я не отличалась ни горячей верой, ни приверженностью к религиозным обрядам, мной руководило просто глупое суеверие. В отличие от истинной веры, суеверие – удел тех, кто хочет верить, ничего не отдавая взамен; вот и я тогда, эгоистически замкнувшись в своей беде, больше ни о чем не думала.

В тот день, когда я решила уехать из Парижа, меня захлестнула такая безысходная тоска, что я была не способна принимать обдуманные решения. Открыв ящик письменного стола моего мужа, где он хранил ключи от всех наших владений, я лихорадочно перемешала их и, не глядя, выхватила одну связку. Это были ключи от «Лескалье». Я, не раздумывая, склонилась перед этим выбором, приписав его Господу Богу.

Так может, Он и впрямь замыслил устроить мою встречу с той, что помогла бы мне вернуться в Париж с ребенком на руках? Если это так, значит, в конечном счете Бог побудил меня совершить наихудшее из зол.

Однажды я поймала себя на том, что рассматриваю живот Анни, представляя его себе округлившимся, носящим моего ребенка.

Для меня блеснул лучик надежды, и тут только я поняла, чего всегда боялась на самом деле, не смея даже сформулировать причину этого страха (вдруг сбудется!): я боялась, что Поль меня бросит.

Семьи нашего круга были обязаны иметь детей, но ведь для этого он мог обойтись и без меня. Какими глазами смотрит он на других женщин? А вдруг они привлекают его не только своей красотой, но и тем, что могут родить ему ребенка?

Бесплодие грозило сгубить наш брак. А ведь мы так любили друг друга!.. Прежде.

Идеальные условия для зачатия я давно знала наизусть. И сама начинала с их соблюдения, до того как перешла к другим методам; теперь я твердо решила поставить в эти условия Анни и своего мужа.

Соитие должно было длиться не более трех минут – все врачи единодушно утверждали, что наслаждение актом грозит сократить шансы на оплодотворение. Что значат какие-то три минуты в сравнении с радостью иметь ребенка! Я убедила себя, что одного раза, одного-единственного раза будет достаточно. Знаю, это глупо, но «ошибки часто рождаются из уверенности», как часто повторял Поль.

– Я ведь тебе говорил, что Мюнхенское соглашение – чистое надувательство. Как они могли думать, что Гитлер на этом остановится?! Ошибки часто рождаются из уверенности. Сперва Рейнская область, потом аншлюс, а теперь Судеты! [9]9
  В 1936 г. германские войска вступили в Рейнскую область (Рейнскую демилитаризованную зону), нарушив тем самым Версальский договор 1919 года. Аншлюс(от нем.Anschluss, присоединение) – включение Австрии в состав Германии в марте 1938 г. В сентябре того же года, по результатам Мюнхенского соглашения, подписанного Гитлером и премьер-министрами Англии, Франции и Италии, Германия оккупировала Судетскую область. Чехословакия лишилась независимости, а Гитлер подписал с Великобританией и Францией декларации о ненападении.


[Закрыть]И их новая уступка не поставит точку в притязаниях этого безумца! Он все равно начнет войну, можешь мне поверить.

Это было 16 марта 1939 года. Мы с Полем гуляли в парке «Лескалье». Гитлер вошел в Прагу, и с Чехословакией было покончено. Поль утверждал, что и Франция не избежит войны, но я не хотела в это верить и посмеивалась над его мрачными пророчествами. Предложение Анни так запало мне в душу, что я ни о чем другом и думать не могла. Воздух был по-весеннему теплый, и я сказала себе: для такого разговора лучшего момента не найти.

– Да как ты можешь предлагать мне… такое?! Ты с ума сошла! Анни – совсем еще девочка, она не ведает, что творит, она сказала это сгоряча, не подумав! Но ты-то, ты представляешь себе, чем это чревато? Сначала ты потребовала, чтобы мы уехали из Парижа. А что моя карьера от этого страдает, тебе наплевать. Теперь ты хочешь заставить меня переспать с первой встречной. А что потом? Нам придется отнять у нее ребенка, а перед тем убить ее родителей этой «радостной новостью». Нет, ты и впрямь обезумела. Приди в себя, очень тебя прошу. Ну дай я обниму тебя, дорогая, и послушай меня: ты ведь уже забеременела однажды, значит, сможешь забеременеть снова, я тебя уверяю.

Но я не дала ему обнять себя; после того дня я вообще ни разу не позволила ему обнять себя. Дойдя до беседки, увитой кирказоном, я села на скамью. Поль остался стоять, нервно закручивая гибкий стебель вокруг железного прута полукруглого свода. И тут я сказала, стараясь произносить слова четко и внятно:

– Я никогда не была беременна. Паскен тебя обманул.

Это случилось два года назад. Однажды месячные не начались у меня в положенный срок; прошло несколько дней, затем недель, а их все не было. В мечтах я давно уже напридумывала тысячи разных способов объявить Полю о своей беременности, и наконец представился случай этим воспользоваться. Поль сжал меня в объятиях с горячей любовью, твердя, что он так боялся, что у нас не будет детей, что он горд и счастлив, что обещает мне стать лучшим отцом на свете, о каком только можно мечтать. Мы провели ночь, строя множество радужных планов, а ведь как давно мы этим не занимались. На следующий день я пошла на консультацию к Паскену и по дороге заглянула на рынок. Вечером к нам собирались на ужин близкие друзья, которым мне не терпелось объявить о своем счастье.

Я так и не узнала, как прошел этот ужин и как Поль сообщил о «счастливом событии» нашим гостям. Вернувшись от врача, я извинилась перед ними и поднялась к себе в спальню: мне стало нехорошо. Полю пришлось праздновать без меня событие, которому не суждено было произойти. У меня не хватило мужества сказать ему правду.

Я не была беременна: Паскен с огорчением констатировал у меня обыкновенную аменорею – нарушение менструального цикла, совсем не страшное заболевание. Не страшное?.. Да как у него язык повернулся сказать такое?!

Я пролежала в постели целую неделю. Поль объяснял мое недомогание беременностью и окружил меня самой нежной заботой. Он читал мне поздравительные письма от знакомых. Но мне все было безразлично, я перестала есть, и встревоженный Поль вызвал Паскена.

Когда они оба вышли из моей спальни, я почувствовала бесконечное облегчение: вот сейчас Паскен все расскажет мужу про мою «совсем не страшную» аменорею, и хорошо. Однако Поль вернулся ко мне с ласковой улыбкой и, поправляя одеяла, прошептал, что не стоит так убиваться: если я забеременела один раз, значит, наверняка забеременею снова, и не о чем беспокоиться, у нас все будет хорошо, и он меня любит.

Напрасно я с рыданиями уверяла Поля, что вовсе не была беременна, что я бесплодна. Он только гладил меня по голове, успокаивал и твердил, что мои бредни вполне объяснимы после случившегося, что врач предупредил его об этом. Я перестала кричать, поняв, что Поль все равно мне не поверит, не захочет поверить. Паскен сказал ему, что у меня депрессия, типичная для многих женщин, перенесших выкидыш. В тот единственный раз, когда ему следовало сказать правду, он скрыл ее от моего мужа.

За несколько дней до обычного наступления месячных приложить шесть молодых пиявок к вульве, то есть к внутренней стороне малых половых губ, по три с каждой стороны. Как только пиявки отпадут, прикрыть ранки шариками, скатанными из пластинчатого гриба, чтобы остановить кровотечение. После чего в течение трех дней, дважды в день, делать раздражающие впрыскивания в матку.

Состав средства:

жидкий нашатырь – 4 г

охлажденный ячменный отвар – 250 мл.

Как правило, это лечение способствует нормализации менструального цикла, неудачи крайне редки.

Многие женщины, а в особенности молодые девушки, относятся к лечению пиявками предвзято; если так, они могут принять другие меры, как то: тридцатиградусные ванны, натирание половой щели, ножные горчичные ванны, сухие банки на внутренней стороне ляжек, некоторые виды слабительных и возбуждающие клизмы; кроме того, рекомендуются горячие припарки. Все эти процедуры помогут наладить расстроившийся менструальный цикл, в противном случае придется все же использовать первое рекомендуемое средство.

Поль безжалостно терзал и накручивал то на пальцы, то на прутья беседки стебли кирказона. Он стоял опустив голову, но я все равно видела его часто мигающие глаза – этот тик всегда означал у него крайнюю степень смятения. Наконец он медленно кивнул, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль, и я поняла: сейчас он ответит.

– Если бы я предложил тебе переспать с другим мужчиной, чтобы родить ребенка, ты бы согласилась, ведь ты именно это хотела сказать? То есть тебе кажется, что я не придаю этой проблеме должного значения, так? Хорошо… Раз ты решила, что мне нужно переспать с этой девушкой и тем самым доказать тебе, что я хороший муж, я это сделаю. Но сделаю лишь потому, что люблю тебя, – ты слышишь? – только из любви к тебе. И всего один раз, один-единственный раз, а потом ты навсегда выбросишь эту дурь из головы, и больше мы к этому возвращаться не будем.

Странно все-таки устроен человек. Поль еще не успел договорить, а мое неистовое стремление вырвать у него согласие уже сменилось отчаянием от того, что он его дал. Три минуты соития ради ребенка… Теперь эта формула вовсе не казалась мне такой простой.