Текст книги "Сомнамбула"

Автор книги: Екатерина Завершнева

Екатерина Завершнева
«Сомнамбула»

ThankYou.ru: Екатерина Завершнева «Сомнамбула»

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Благодарю», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

Автор выражает сердечную благодарность Юрию Вировцу, без которою эта книга не состоялась бы

МЕЖДУ ДВУМЯ УДАРАМИ СЕРДЦА

начало

(зачеркнуто)

Яна шла по улицам, узнавая и не узнавая

город сохранил только самое необходимое

тополиный пух, трещины на асфальте, волейбольные площадки и трамвайные линии

крыльцо без ступенек

двойные рамы, горшки с геранью, банки-пепельницы

я могла бы остаться жить прямо здесь, на лестнице

(все правильно, но кого это интересует)

(зачеркнуто)

Тетка ничего не выбрасывала – боялась совсем лишиться памяти. Теперь это – «выморочное имущество», а я – наследник второй очереди.

(нет, так нельзя)

В доме пусто и чисто. В шкафчиках продукты, которые не испортятся.

Крупа. Сахар. Соль.

Тетя Поля позаботилась обо всем необходимом, а сама из деликатности ушла.

Странно, такое ощущение, будто в квартире еще кто-то живет. И если бы не сверхъестественная чистота…

(Ну начинается. И вновь я посетил… Ностальгические упражнения.

В конце концов она приезжает в город с утилитарной целью – оформить наследство, продать квартиру. Решение принято, какие могут быть сантименты прямо сразу, с поезда?

Какие, какие – самые обыкновенные. Она возвращается в дом, где прошло ее детство – по-твоему, она первым делом должна заняться описью имущества?

Ладно, не кипятись. Просто я не хочу возвращаться.

Так бы сразу и сказала. Тогда не пиши об этом. Пиши о чем-нибудь другом. Вон у тебя статейка лежит. Начала и бросила, все сроки прошли. Начальство голову оторвет.

Не оторвет. Не впервой.

Тогда поехали. Дубль два.)

На третий день хождения по присутственным местам Яна встретила Верочку.

Когда-то Верочка была зеленой выпускницей педвуза, и у нее на уроках творился полный беспредел – детки-старшеклассники орали, бросались бумажками, а на задних партах вовсю распивали пиво. Однако почему-то даже Витька Кидяев, имевший в отделении милиции постоянную прописку, знал, кому посвящено стихотворение «Во глубине сибирских руд». Я досиживала у нее до темноты, и мама говорила… Я, пожалуй, не буду цитировать то, что она говорила. Ничего особенного – все мамы это рано или поздно говорят взрослым дочерям.

А ты знаешь, ондо сих пор бывает у меня. Не сердись, но я отдала ему твои письма.

Давай сделаем так – вы придете ко мне завтра, часиков в пять. Мой адрес еще не забыла? Ему я сама позвоню, на тебя надежды мало, сказала она уже из автобуса. Возражения не принимаются.

Потом вот что:

«Она просила не приходить».

Все, сдаюсь. Повествование окончено. Я должна была попасть в контекст, и я в него попала. Здесь, как ни начни, все будет мимо. Потому что в этой истории существенно только то, что не сказано, а место и время действия могут быть любыми. Это обстоятельство делает нас немного ненастоящими, как будто мы стали легче, или честнее, или выше ростом, но в остальном все совпадает до мелочей, даже имена.

Думаю, у меня не получится, но все же давай попробуем. Что могут поведать друг другу так называемые взрослые люди, семейные или не очень, после пятнадцати или двадцати лет несовершенного времени? Не знаю и знать не хочу. На встречу одноклассников я бы не пошла и расспрашивать Верочку тоже не стала бы. Только случайность, вот как сегодня

я стояла в растерянности на остановке, понимая, что мне не оставили выбора

в двух шагах от твоего дома

и надо было всего лишь перейти на другую сторону

что я и сделала и нисколько не сожалею

больше ни одной фразы оттуда

между этими способами жить нет никаких других

она просила не приходить

Яна открыла дверь.

– Зайди на минутку, я сейчас, мне нужно только…

– Я тебе не сказал… В общем, Верочка просила не приходить.

Твердость, с которой он это произнес. Пятнадцать лет назад ничего подобного.

– Не стой в дверях.

Что-то я сегодня туго соображаю. Кажется, Верочка решила устроить нам романтическое свидание. Молодцы ребята, спелись.

Яна застегивала тоненькие ремешки босоножек. В прихожей было темно, на вешалке – теткино пальто, беретик с огуречным хвостиком, хозяйственная сумка, связка ключей. Ремешки не слушались. У него есть замечательный шанс упасть на колени. Какие глупости лезут в голову, это от неловкости.

Стоит, как чучело медведя. С подносом. На подносе мелочь и ключи. Что мне теперь с ним делать.

– Нет, пакет не надо, тут для Верочки. И зонтик тоже. Можно, я отдам тебе ключи? У меня нет карманов, не люблю карманы.

– Если ты не боишься, что я потеряю. Я все теряю. На лекциях постоянно теряю нить и посему приходится читать по бумажке. Чтобы не сказать лишнего. А студенты думают, что я выжил из ума. Весьма вероятно.

– Да, я слышала, что ты преподаешь. Защитился?

– Нет, не защитился и не вижу в этом особой нужды. Извини, я невообразимо скучный субъект. Не умею развлекать барышень. Тебе скоро надоест.

– Не надо так уж себя демонизировать. И развлекать меня тоже не надо.

А почему ты думала, что будет иначе? Что вообще должно было произойти?

Возьмешь его под руку, как делала раньше, когда была маленькой, а хотелось непременно большой,

храбрилась, после уроков ехала через весь город к одинокому, злому, красивому десантнику, который ставил железный чайник и показывал армейский альбом, и все это ради того, чтобы проводить тебя до автобуса. Наверное, призывал своих небесных покровителей – держи дистанцию – чтобы она вернулась домой к маме такой же, чтобы даже мысли не возникло.

Как бы мне сейчас пригодились армейские штаны, идти рядом руки в карманы и насвистывать.

Куда пойдем?

– Не сердись на Верочку. Она несчастная, жаль ее. И, как все несчастные, заботится об окружающих, занимается обустройством их судеб. Ты ее прости, но она мне все рассказала. Я и подумать не мог… Принесла письма и оставила меня одного на кухне. Я все прочитал.

Нет, ты не все прочитал. Письма к тебе я выбросила на помойку ясным днем первого апреля, хотела пошутить. А то, что ты прочел, были письма к Верочке. Две большие разницы, как говорят в Одессе.

– И что?

– И ничего. Верочка вернулась, и я помогал ей чистить картошку, потом свеклу, потом морковку, она варила борщ. Потом пришел ее муж-идиот, и я ретировался.

– Да, у нее вкусный борщ.

– Послушай, если ты думаешь…

– Ничего я не думаю.

– Видишь, ты уже пожалела. Я не лучше Верочкиного мужа. Идиот, который все понимает, но ничего не может изменить.

Тебя обманули, и вот все раскрылось. Письма на помойке, вывалившиеся из пакета, и сверху зелеными чернилами «я сегодня снова ела снег, хотя ты мне запретил». А потом, наверное, пришел чей-то муж с ведром и вывалил сверху очистки – сначала картошку, потом свеклу, потом морковь, все оттенки красного, как те шторы на окнах, за которыми свет, три окна в ряд, а чуть пониже – я, все еще стою и ем снег, хотя ты мне запретил.

– Значит, когда я уехала, ты занял мое место возле борща.

– Я ел Верочкин борщ, еще когда мы учились в школе.

Яна остановилась. Это нелепое перемещение по городу, словно они задались целью обойти все достопримечательности. Вокруг да около.

– Однако. И что же?

– Ничего. Я ничего не знал. Ты можешь мне не верить. Почему-то она рассказала только сейчас.

Постановка двадцатилетней давности. Левка рисовал декорации в учительской, исполнители учили текст, премьера через две недели. Мы с И. прогуливались туда-сюда среди искусственных деревьев на фоне беседки в стиле ампир. Верочка изо всех сил тянула этот дохлый номер. Чего она хотела добиться, заставляя нас произносить признания и ходить под руку взад и вперед? Видимо, мы оба были бездарны, и она сдалась, Онегина сыграл Владик, а Татьяну – не помню кто, и мы не сказали друг другу ни слова.

– Потому что я приехала три дня назад и встретила ее на улице. Как было не поставить точку в этом деле.

Учительский автоматизм. Ошибки нужно исправлять красной ручкой.

Впрочем, относительно Онегина Верочка была права. Мрачный красавец чайльд-гарольд, угрюмый-томный. На берегу каких-то волн стоял он дум великих полн. Уже в начальной школе изъяснялся на чистейшем русском языке середины девятнадцатого века. На уроке истории рассказывал про смерть Марата, и на его белой рубашке расплывалось кровавое пятно.

– Яна, если бы я знал…

Впервые по имени.

Тогда в парке на качелях. Я не спросила как тебя зовут и потом никогда не называла как надо. Мы сбежали, пока они осматривали памятник вечному огню. Перекладина между деревьями, солнце по верхушкам, и он осторожно словно от этого зависит все на свете

качели с высоким ходом

достать мыском туфельки до неба – выше ели – в голове детская песенка, в парке из рупора – другая

нас уже ищут сбились с ног – ты новенькая? – нет, он не спросил, это потом оказалось, что я новенькая и он чуть позади меня на третьей парте а я на второй

мрачная красота ельник

уже тогда я видела, что он не как все

что с только с ним

что в его руках веревки ночь

в траве намокший билетик на троллейбус

нам еще возвращаться обратно

нас ищут и пусть ищут

пусть думают что угодно

– Беспредметный разговор. Давай вернемся.

Яна уже подсчитывала, сколько она сможет продержаться до перекрестка направо.

Там было бы логично расстаться. И больше не вспоминать ни о зеленых чернилах, ни о борще. Как все это глупо. Яростная нелепица. Неужели никто нас не развяжет.

– Пойдем ко мне. Я один, все уехали.

Тогда в парке я в первый и последний раз видела тебя без этой страдальческой гримасы.

Что там, у тебя дома? Кабинет доктора Калигари?

– А что теперь на том месте, где были качели?

– Качели?

– И еще гипсовая пионерка с пионером и горном.

– Табачный киоск.

«Киоск». Нет чтобы сказать как люди – «ларек». И дым отечества… и любовь к родному пепелищу… Не надо было ехать. В Москве сейчас не сезон, метро ходит полупустое, ночью запах кофе, соседи не спят, никто не спит, жара.

– Ты куришь?

– Если тебе неприятно, не буду.

А говорил, что не умеет барышень развлекать. Помнишь про качели, как мило.

– Право, ты напрасно обиделась. Ты тоже многого не знаешь. Например, что я бывал у твоей тетки.

Ты дружишь со всеми одинокими и несчастными тетеньками, а они дружат с тобой. Конечно, ведь ты умеешь чистить картошку и напоминаешь им романтический идеал наших прабабушек. Бледное (тогда говорили – вдохновенное) лицо, презрительная мина, черные злые глаза, черные локоны (ошибочка вышла, с локонами в нашей школе делать нечего, обреют налысо), белая рубашка а-ля байрон на адриатическом взморье, незастегнутые манжеты (точно, и пуговицы оторваны, какая приманка для одинокой хозяйки), распахнутый ворот там, где должен быть след от выстрела, и слабый дымок, и запах пороха, я его чувствовала, сидя рядом с тобой на уроке литературы. Верочка рассказывала о поручике Лермонтове, убитом на дуэли, но никто не заметил, что у окна, возле горшка с геранями его прототип играет сам с собой в крестики-нолики, а под партой у него томик Блока.

Боль, вот что притягивает одиноких женщин, дорогая моя флоренс найтингейл, мой цветок, мой милый друг, лилия полевая, ведь и ты ничем не лучше, ты тоже ищешь запах пороха, и карманы твоих армейских штанов полны корпии, гарпия

ты тоже несмотря на все заверения любовь к джойсу кофе-эспрессо и кензо недалеко ушла в своих грезах от этого образа-медальона на груди на форзаце могильном памятнике.

Он никогда не скрывал, что ему больно, и теперь не скрывает. А ты играешь в оскорбленное женское достоинство.

– Ты живешь там же, на Гоголя? Три окна в ряд?

– Да.

– Давай сначала купим мороженого.

минус пятнадцать

Дальнее крыло школы было темным, двор тоже не освещался. Синий снег, черные деревья, вдалеке каток, ледяная лунка, щербатая луна, с десяток хоккеистов носятся по ней, не встречая сопротивления среды. Новогодний мороз, поэтому все стало синим, а завтра здесь будет тихо и солнечно, в каждом доме спят, и она.

Спят медведи и слоны / дяди спят и тё-о-ти / все вокруг / спать должны…

Когда ее поймали на очередном опоздании ко второму уроку, она сказала – я проспала, разве это не уважительная причина? Роза майская. Я слышал, она говорила, что смотрит на нас в бинокль, когда мы сидим на уроке, потому что окна ее комнаты выходят прямо на школу («мое персональное memento mori»). Бинокль папин, родители на работе, младшая сестра в школе, а она в постели, читает – чтобы она могла читать? – допустим, «Трех мушкетеров». Книга жизнерадостная и безмозглая, но совершенно необходимая для полноценного развития. Лежать неудобно, потому что постель в крошках от печенья. В щели между матрасом и кроватью полно фантиков. Иногда она вылезает из-под одеяла и смотрит на нас – если народу много, то все обойдется, а если половина класса отсутствует, надо идти, как бы не нагорело.

Кто ее спрашивал про бинокль. Я не такая, я вся другая.Я вот хожу на историю и ничего. И на физкультуру. Не комильфотничаю (неправда ваша, дяденька, а кто третьего дня Шпенглера цитировал?). Согласился в ее дурацком капустнике участвовать – разумеется, чтобы не отрываться от коллектива. Я же командный игрок. Взять хотя бы футбол. Ой, врешь, ну что ты сегодня целый день врешь. Волнение в крови,да-с.

И что они там так долго. О чем, интересно, говорят. Уж не о тебе ли. Тоже мне нашелся предмет. Могу поклясться, однако, что обсуждают они не бессмертную русскую литературу. Это не означает, что они обсуждают тебя. Ну да. Ну вот и стой себе, мерзни.

Сказать-то по большому счету нечего. Я вас люблю.А любовь еще быть может… еще как может… представляю себе, как она может взглядом подарить, наша кармен из десятого бэ. Приспичило им с Верочкой именно сейчас затеять какой-то архиважный разговор. Другого времени не нашли. За три года не обговорили.

Почему у Верочки все такое бедное? Шторы бледные, цветы чахлые, мел не пишет. Голос не учительский. Я на третьей парте, а мне уже не слышно. Плачет по ней старый веницейский мастер – мадонна лагрима, где-нибудь в темной капелле, стены с прозеленью, кругом вода и из воды свечки торчат – тоненькие. Ваши руки пахнут ладаном.Дураки, они думают, что я влюбился в Верочку. Хотя со стороны, наверное, оно так и выглядит, я – вечный дежурный в кабинете литературы с ведром и тряпкой, а на днях меня Нефедова застукала с авоськой и понимающе улыбнулась. А что б ты понимала, милая. Ведь никто ей не поможет, и я не хочу, а деваться некуда.

Яна, кстати говоря, не большой любитель мытья полов. Это я понял, когда Верочка стала нам совместные дежурства организовывать, чтобы, такскатъ,создать известную степень напряженности поля путем сближения противоположных по знаку зарядов (или одноименных?). Физичка плачет от умиления. Аплодисменты.

Я встречу ее у входа, там же никого нет, темно, и двор защищен от ветра, двор защищен, там можно сказать все что угодно. И эхо. Возьму у нее из рук – что у нее там в руках, портфель? – да ну тебя, она ж не первоклашка. Сколько раз я себе это представлял и почему-то всегда без слов. Долго не выходят. А вдруг их сторож запер – подумал, что все ушли? Ну а ты как избавитель на белом коне, конь бледный. В пальто.

Сегодняшний странный сон

я оказался в комнате, наполненной туманом, попытался нащупать стены и не смог. Голос тонул в свечении, расплывался, как масляная пленка, сияющая на солнце, слова фосфоресцировали и отрывались от моих губ, как пузырьки воздуха, и меня больше не было, потому что не было ни слов, ни необходимости говорить, ни того, кто мог бы меня услышать. Я всегда знал, что там ничего нет. Проснувшись, я подумал, что и вправду умер, может быть, не впервые. Солнце вошло в комнату, было холодно, было свежо.

Да уж, не меньше, чем минус пятнадцать. Так можно и в самом деле окочуриться. Пойти что ли узнать, открыта ли дверь. Шутки шутками, а что если их заперли?

Хоккеисты прошли мимо, страшные в темноте, как воины тьмы с шестами. У одного на шлеме болтался чингисхановский хвост. Хорьки. Иван обошел школу кругом. В окне у дежурного горел свет. «А Вера Александровна – ушла, ушла. Давно уже. Опять свет не погасила, а мне теперь на четвертый этаж идти, ох ноженьки мои. Сходи, сходи».

Нет там никого. На доске мелом какая-то сложноподчиненная муть, в партах огрызки, бумажки, окна заклеены, школа тихая, неузнаваемая. Обратно в полной темноте по лестнице, окна дома напротив, как волшебный фонарь. Черт тебя побери со своим сочувствием. Остаться что ли здесь, на подоконнике. Кто-то до меня, может быть десять лет назад, нацарапал обычное я тебя люблюа имя поставьте сами. Яна. Яна.

лестница

– В детстве мороженое съедалось слишком быстро. Капало, правда, точно так же. Я говорю ерунду, да?

– И пальцы облизываешь.

– Ну и что.

Поднимаюсь по этой лестнице впервые. Странно. Почему мне тогда не приходило в голову, скажем, позвонить в дверь и убежать. Тоже акция.

– Извини, у меня не убрано.

Мой старый театральный приятель Гриша Перец рассказывал, как массовка имитирует закадровый шум. Каждый

статист повторяет одну и ту же фразу: что говорить, когда нечего говорить.

– Я открою окно?

Идиот. Предложи ей чаю, что ли. Или семейный альбом. И еще спроси, не замужем ли она. Кстати, интересно. Кстати, не очень.

Комната разночинца – узкая железная кровать, рассохшийся стул, книги в чернильных пятнах, затрепанные – ты читала Тойнби? – а впрочем… Разговор из обрывков, стрелка к молчанию, оно повсюду, мы – случайный узор, песчинки, волна подходит и отступает, остаются ниточки, водоросли, начинается дождь, а у меня даже нет зонтика, чтобы предложить его тебе. – Но я пока не собираюсь домой. – Извини. Тебе, наверное, скучно. – Ты хочешь меня выпроводить? – Нет. Я просто не умею себя вести. И я это уже говорил.

– Про Левку ничего не слышала?

– Нет, а что?

– Да так, ничего. Женился на своей первой жене во второй раз.

– А.

Черт, что я несу.

– Он теперь большой человек. Архитектор.

– А Сашка маленький – летает?

– Летает. Еще как. Звезду дали.

– Здорово.

– Пащенко сидит в местной палате лордов. Носит на видном месте депутатский значок. Раздулся до невозможности. Еле в телевизор влезает.

– Знаешь, я никогда не воспринимала твои сентенции всерьез. Ты хочешь казаться злее, чем есть на самом деле. Твое вечное ворчание и т. д.

Однако. Какой домашний тон. Как будто мы уже год пьем чай в этой квартире.

Мое молчание всерьез. Меньше всего хочется болтать, это раз. Два: определенно я должен что-то сказать (что именно?). Между двумя крайностями – солнечный день, во дворе мальчишки гоняют мяч, лето как лето, как всегда у нас, на юге.

– Даже когда ты встал и заявил, что Пащенко не может представлять школу на районной олимпиаде, потому что он полагает, что логарифм это что-то зоологическое, разновидность жирафа, а производная бывает только в чайнике.

– Я так сказал?

– Да.

– Ужас.

– Вот именно. Павлик Морозов.

– Да нет, стиль. И к тому же ты не знаешь контекста. Аида затирала Левку и проталкивала Пащенко. Тогда модно было играть в демократию и обсуждать все на людях, коллективом, так сказать. Я и воспользовался, как мог. Несколько цветисто. Ну да ладно.

– А зачем было топить Пащенку? Он конечно козел, но ты тоже не лучше.

– Спасибо. А затем, что причиной, по которой более способный Левка, коему позарез нужна была олимпиада для поступления в вуз, был затерт – пресловутый пятый пункт.

– Не может быть! А Левка он что… того, этого…

– Ох, святая простота… Кстати, ты же с Левкой, кажется, была дружна…

– Только без намеков, пожалуйста.

– И не думал.

– Знаешь, у нас в общаге висел плакатик с цитатами, мне особенно нравилась вот эта: «Было бы ошибкой думать… В. И. Ленин».

– Шуточка с бородой.

– И поменьше сарказма.

– Стараюсь.

Он старается меня поддеть. Переводит стрелки, чтобы не говорить о другом. Бьет рикошетом. Богатая тема – школьная жизнь. Кажется, что ты очень смелый, говоришь и делаешь то, чего нельзя.

– А где твои?

– В отпуске до конца лета. Я один.

Один, как тогда на футбольном поле, ржавое ограждение, ворота-турник, лужи. Круг, еще один, вязкий песок, секундомер на мокром нейлоновом шнурке. Ты пробежишь, гад, еще, как минимум, два круга, первое полугодие и второе, несмотря на досадный металлический привкус во рту. Тебе нужно тренировать свою злость, вцепись зубами в поводок и тяни на себя, тяни и не тявкай, пока не окажешься на свободе. Я считаю дни.

Школа, пес ее подери. Каждый день по семь уроков мужества, ха-ха. Все отсиженное мною уходит в никуда, проваливается в мокрый песок. Битое стекло, тряпки, бычки, это и есть наш культурный слой. А она принимает все за чистую монету. Слушает раскрыв рот. Первый урок – Онегин как лишний человек. Второй – Печорин как еще более лишний. Невозможность жить и чувствовать в условиях. В волосах сияние чистой воды, сосновый остров, рыжая хвоя. Третий – Аида бесшумно двигает челюстями, как огромная щука, логарифм есть показатель степени, я совершенно оглох к этой музыке сфер, стою, не шевелясь, в мутной воде и вижу медленно расходящийся след от лодки на две стороны, опускается весло, видны щели между досками, обросшее днище,

нас ищут, нас не найдут.

* * *

 
разливами рек
по всей ширине
ветер беспрепятственно
равнинами идет раскатами
дальними грозами
пригибая к земле
 
 
сила без обхвата
алая бесконечная
цепью залегает трава
все распорото
высыпано в ветер
расстреляно
 
 
злая молодость
раскуривает свой табак
бросает за спину
гаснет в бурьяне
пятиконечной звездочкой
упавшей шапкой
буденовкой
 
 
где-то в памяти
зацепилось
уцелело
 
 
лодочкой
дрожит блесна
заплаканная монетка
 
 
ниже по течению
едва различим в вечернем тумане
солнечный плес
 

твоя комната

Действительно, не убрано. В холодильнике чисто, медицинская бутылка молока, три редиски, банка горошка.

– Мама уехала неделю назад. Котлеты я выбросил сразу, я их не ем. Чай так себе. Если хочешь, есть хороший кофе.

– Ты умеешь варить кофе, здорово. А я – нет.

– Попробуй сначала.

Попробуем. Раньше ты был призраком, а теперь у тебя есть холодильник. Родители, судя по фотографии, тоже имеются. На вид типичные шестидесятники, волейбол, коньки, лыжи, наверное, байдарки.

– Ты действительно хочешь знать? Ничего особенного, семья инженеров. У тебя, можно подумать, иначе.

– И все-таки.

– Изволь. Папаша до всего дошел своим умом, потому и ценит в людях только ум. Курильщик, махорочник. Неприятный был человек.

– Он что… умер?

– Да нет, жив, что ему сделается. Братец в него. Отдельного упоминания не стоит.

Помнится, нам приходилось туго, донашивали одежду друг за другом, ели мало и плохо и все такое прочее. Ты как раз уехала в Москву. Те два года, когда все выживали как могли, помнишь? Так вот, я не мог себя заставить. Носил студенческий пиджак отца. Не люблю его, а все лучше, чем с Мишенькиного плеча.

– А сестра?

– Марина тоже инженер, не знаю какой. Там на вешалке ее пальто, нравится? Нет. И ей, наверное, тоже не нравится или она привыкла. Или никогда не замечала.

Что еще сказать? Некрасивая, живет бедно, трое детей, муж у нее добрый, но бесхарактерный.

– Что ты понимаешь в красоте. Про маму ничего не сказал.

– Про маму… Мать положила жизнь за детей. Обшивала, обстирывала, ночей, как говорится, не спала. С утра в очередях, работа во вторую смену, домой возвращалась поздно, жарила котлеты. Я просыпался от запаха жареного, накрывался с головой, не помогало. Работает учительницей в школе, вот уже сорок лет с такими уродами, как… Ну да ладно.

– Грустно. А у нас говорили, что твоя бабка «из бывших», институт благородных девиц, муж белый офицер.

– Это мой прадед, его расстреляли в начале 1918 года. Тогда всех под одну гребенку. А он, между прочим, политзаключенный был, подпольщик. Моя прабабка про него никогда не рассказывала, даже детям. Наверное, это было опасно. Но все-таки странно, что и пятьдесят лет спустя…

– Откуда же ты узнал?

– Оттуда. Однажды она подозвала меня, стала говорить, что скоро помрет, а завещания нет. Не дают написать, все хотят к рукам прибрать, кухаркины дети. Она уже была совсем сумасшедшая, с постели не вставала. Попросила достать из-под матраса фотографии. Я их видел единственный раз, куда они потом подевались, не знаю. Офицер был. Впрочем, я помню только усы. Банально. Пожилая женщина в черном платье с белым воротничком. Двухэтажный деревянный дом с вывеской. Еще один мальчик с тросточкой и собакой. Все. Ни имен, ни дат. Чужая жизнь.

– А дети?

– Дети. Выжил только старший сын, остальные – кто во время войны, кто после. В нашей семье дед – самый здоровый персонаж. Байки любил, до девяноста лет как огурец. А папаша не в него. Но тоже проживет будь здоров. И это правильно. И не смотри на меня так. Почему тебя интересует, не понимаю. Генеалогическое древо составить хочешь? Уже составили, у папаши в столе лежит. Твой кофе.

– А мои родители далеко.

– Где же.

– В Лозанне. Папа получил приглашение, работает в ЦЕРНе. Давно уже там. А я не смогла.

– Почему?

– Не знаю. Дура, наверное. Не поеду и все. Мама поплакала и утешилась. Я у них бываю часто, раз в год. Проездом. Вернее, пролетом.

– Откуда куда.

– Маршрут номер один. Рим – Флоренция – Венеция. Пицца, голуби, развалины. Посмотрите налево, посмотрите направо.

История одной зимы. Высота снежного покрова до 50 сантиметров – такого не помнят даже старые хроники,сказала телеведущая. Море начало замерзать, и у берега плавает неправдоподобный лед, похожий на пенопластовый реквизит. Десятый класс в дни каникул свозили в Ялту посмотреть на лед.Где-то я уже читала об этом, о нас с тобой столько всего понаписано. Вот, например, история про мальчика с осколком в сердце. Город с черепичными крышами и геранями на балконах.Крыши все больше шиферные, но герани, дикий виноград, узкие улочки – имеются, а городской розарий не хуже, чем в Никитском ботаническом саду. Путешествие в Лапландию.Мои попутчики, соседи по купе – парочка москвичей, рассказывающих небылицы вчерашней школьнице-провинциалке. Ваше лицо мне определенно знакомо – я не мог Вас видеть на вечеринке у Бори Мессерера? – я зачем-то приврала, что живу в Москве, и потом всю дорогу опасалась, что меня выведут на чистую воду. Мичман ЧФ, желающий осмотреть столицу. Ты не думай, я ведь, если что (если что?), с самыми серьезными намерениями, не какой-нибудь там – полгода по загранкам, денег куры не клюют, будешь как куколка, у меня вся портовая фарца вот где (показывает кулак, внушительно, на правой руке кольцо). Юные король и королева.Сеня с Ленкой, актерская богема, бесконечные разговоры о Фассбиндере. Помнится, накануне сочинения я долго искала экзаменационный лист под столом, на котором храпел Коля Татарский, Сенин однокурсник и вечный дублер (но ведь нашла же, нашла!). Карета с кучером в Венском лесу.Бедная девушка, на втором курсе едва не выскочила замуж. Вовремя осталась с разбитым сердцем. Разбойничий вертеп.Общежитские попойки по поводу и без. Наконец, чертог Снежной королевы.

Ох и дала мне прикурить Збарская. Челочка-каре, чернобурка, папироска, разговоры по пути к метро: «Вы никогда не напишете толковой работы, пока не выучите итальянский – и латынь, дорогая моя, латынь, и не надо морщиться». Квартира на Чистых прудах, на кухне – Родченко в огромных стеклянных квадратах («папе подарили на семидесятилетие»), в гостиной – Малевич (язык не повернулся спросить, подлинник или копия, хотя копия Малевича – дело нехитрое).

«Дорогая моя, скажите спасибо, если с вашей профессией вас просто возьмут замуж. Или непросто. На нашем отделении готовят не искусствоведов (а вы как думали?), а жен дипломатических работников. На что еще вы могли бы сгодиться? Преподавать? И не мечтайте. До вас очередь дойдет лет через сто пятьдесят. Считайте сами. По традиции из университета выносят только вперед ногами. На место завкафедрой претендуют три первых зама, на место зама – пять вторых и так далее в геометрической прогрессии. Пищевая цепь, экологическая, так сказать, пирамида. И все друг друга едят. Кроме того, я далеко не убеждена в том, что вы исправно посещали лекции. Уровень вашей подготовки оставляет желать лучшего. Никакие так называемые способности не компенсируют безделья. Короче говоря, я не буду хлопотать за вас перед деканом».

Хлопоты и в самом деле не помогли. Зато получилось с «Италия-тревэл». Может быть, оно и к лучшему. Какой из меня преподаватель. Збарская позвонила своей подруге, и теперь я круглый год летаю до Рима и обратно, чтобы водить по городу вконец обалдевших туристов, отвечать на дурацкие вопросы («а это правда, что в банях мылись вместе…ну, мужики с бабами?»), следить, чтобы из очередной энотеки группа вышла без потерь, переводить в сувенирной лавке нечто вроде «а нет ли такого же, но без крыльев», и в оставшееся время бессмысленно мечтать о билете в один конец и о маленькой комнатке возле пьяцца Навона.

– Романтично. Натурализоваться не думала?

– Нет.

– Выйти замуж за настоящего брюнета?

– Сам ты брюнет.

Ни одного седого волоса. В детстве был маленький старичок, в старости будет вечнозеленым мальчиком. Женится на студентке, изведет одну, потом другую. Их же пруд пруди, никто и не заметит. Надо посмотреть, что у него там, в другой комнате. Семь жен синей бороды. Студентки такое любят, хлебом не корми – чтобы было брутально, интеллектуально и эксклюзивно. Это тебе не Рим – Флоренция номер один.

– А там что?

– Балкон. Не ходи, шею сломаешь. Он завален рухлядью.

– Куда же мне ходить?

– Посиди здесь, я кое-что принесу.

Издание восемнадцатого века, сохранность хорошая, в переплете из тисненой кожи. Переплет новый, конец девятнадцатого. Имеется подпись владельца. Я выяснял – был такой Разумовский, поляк, не тот, что при Екатерине и т. д.

Сюжет, конечно, типовой. Двое за книжкой, появляется муж в образе ангела с мечом и голову с плеч, и оба в аду. Адский ветер, треплющий плоть как сухую листву. Вы и в самом деле хотели быть вместе? Теперь у вас есть шанс проверить свои чувства. Ту-ру-ру, ту-ру-ру, словно листья на ветру. Обжалованию не подлежит, во всяком случае, не в этой жизни. Вердикт: хотя несчастным людям, здесь живущим, к прямому совершенству не прийти, их ждет полнее бытие в грядущем. Вот память-то. А на языке оригинала слабо? Так, сейчас…

– Ты не слушаешь?

– Извини, задумалась. Слушаю внимательно.

– Еще кофе?

– Пожалуй, я останусь.

– Что?

– Проверка слуха.

– Вообще-то я понял.

– Вот только вещи заберу. И принесу что-нибудь поесть.

– Лихо. Пойти с тобой?

– Еще не хватало. Я тебе покричу в окно, а ты выйдешь и возьмешь сумку. Не скучай. И разбери пока балкон.