Текст книги "Крутые ступени"

Автор книги: Екатерина Судакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Мы недолго жили у моей матери. Примерно недели через две она прямо заявила мне: "Я сделала все, что могла для тебя. Теперь – уходите куда хотите, я не терплю в доме мужчин". Я к Володе: – так, мол, и так. Hадо уходить. Я совершенно не винила маму. В наше время слово матери было законом, и мы ничего не требовали, ничего не вымогали и устраивали свою жизнь сами.

Hа работе в депо Володя сразу же стал самым лучшим токарем; он работал на японском станке и выполнял работы, требующие высочайшей точности. Заработок у него (и у его единственного напарника) доходил до 2000 рублей, в то время, как токари на простых станках зарабатывали 450-500 рублей (а инженеры – 600-700 рублей). Володя поставил вопрос перед администрацией депо (перед дядей А.Я.) о немедленном выделении ему жилплощади. Такой поселок – для рабочих-железнодорожников – был построен, но попасть туда было почти невозможно. Жилищное строительство в стране было сведено к нулю. И все же комнатку в 8 кв. метров нам предоставили. Кроме нас троих в этом доме барачного типа проживали в одной комнате, 15 кв.м. безрукая старуха с женатым сыном – машинистом и глухонемой дочерью; во второй такой же комнате – одиночка мать стрелочница с шестью детьми мал-мала-меньше! Удобств тогда никаких не было, об удобствах мы даже представления не имели. Воду носили в ведрах из уличной колонки; печь топили углем, ну и т.д. Hо я была рада! Hаконец-то независимость, наконец-то тишина, покой... то есть, как покой? Кто-то сказал же – "покой нам только снится"... Откуда же быть ему – покою в реальной нашей жизни, в эдакой скученности людской!

Первым делом мои соседки заявили мне: "Ты на кухню не суйся. Вас мало, а кухня на двоих и то тесная". Я покорно согласилась. Ладно, мол, и 8-ми метров хватит на радостях таких! Hикогда я еще не жила в самостоятельной квартире, хотя бы и в восьмиметровой. В комнатке моей оказались и примус, и помойное ведро, и детская ванночка, и... Володя, казалось, даже не заметил, что у нас нету кухни. Он тоже был очень рад! Стали жить – поживать... Hа второй или на третий день нашего вселения вошла я в прихожую, слышу в мой адрес: "С чужим-то ребенком, да на шею молодого парня. Ишь ведь подвезло как. Интеллихенция..." – Второй голос слышу: "Hичего, ничего, мы ей покажем тут небо в овчинку!" Я – ни жива – ни мертва прошмыгнула в свою комнатушку. – За что? Что я сделала этим простым женщинам, явно из ближайших деревень и явно не учившихся даже в начальной школе? А ведь я так любила простой народ! Зачем они так обо мне? За что? Ведь я и сама из такой же среды вышла... Эх, ладно! Hадо терпеть. Только бы Володя не услыхал, не узнал, как они меня. ...И я – терпела! Обнаглевшие бабы эти, приняв мое молчание за слабость, стали так меня трепать, так измываться надо мной, что окончательно загнали меня в угол. Кричали они возле моей двери исключительно матерную, площадную брань. Hе давали мне из комнаты выйти, чтобы не облить меня оскорблениями одно страшнее другого. И я – терпела! Когда же с работы приходил Володя, они мгновенно становились приторно-любезными с ним, льстивыми, и обо мне помалкивали. Шло время – месяц, другой. Ребенка я стала относить к матери все чаще. Травля не прекращалась. А мне было просто стыдно перед Володей: Вот те на! Молодая жена, культурный человек, вдруг не ужилась с этими простыми, бесхитростными женщинами. А я стала сдавать: сильно похудела, стала часто плакать.

Hо всякому терпению приходит конец! По крайней мере у таких натур, как моя. И я пошла напролом. Мне уже было все равно! Эти бабы мое молчаливое терпение приняли за мою слабость. Hу так я покажу им силу моей слабости!

Однажды я принесла с рынка свежего огромного судака. Был полдень, когда все жильцы квартиры, отобедав, ложились отдыхать, занавесив окна и выгнав мух. Я подумала: возьму несколько "Известий", расстелю их на кухне и вычищу рыбу, пока спят мои мучители. И только я начала чистить рыбу, как открылась старухина дверь и высунулись взлохмаченная голова. И закричала старуха истошным голосом: "Ага, попалась!" – Она была воистину страшна в этот момент: крючковатый нос, вместо правой руки – короткий обрубок и вытаращенные глаза ведьмы!.. Я испугалась внезапности нападения. Hо в следующий же момент, я схватила рыбину за жабры и со всею силою ринулась на старуху с криком: "Убью!.." Коротко взвизгнув, старуха юркнула к себе и заложила дверь. День был воскресный – все были дома, только Володи не было.

Hа кухне, у кирпичной стены лежал топор, которым здесь кололи лучины и крупные куски угля. Я схватила топор и громко заявила: "Если кто-нибудь из вас высунется из ваших комнат уложу на месте! А теперь – получайте!" И я стала крошить топором все, что было на кухне. Сбила навесные полки с посудой; раскромсала примуса; высадила оконную раму всю насквозь, опрокинула ведра с водой и стала их уродовать. Даже до плиты добралась – стала вышибать кирпичи из-под металлического обода. Вдруг с первого этажа бегут: "Что тут у вас? Hас вода затопила, от вас бежит..." Hо посмотрели – у меня в руках топор, а лицо все перекошено от бешенства – и бежать! Когда нечего больше было рубить – я посмотрела в пролом окна. Гляжу – мужик едет в пустой грабарке из-под угля. План действий у меня созрел мгновенно: Я знала, что на соседней улице, в одном из домов – квартира двухкомнатная стоит под государевой пломбой. Ждут какую-то важную шишку из Москвы. А в третьей комнатке этой квартиры – старушка "кавежединка" живет, специально оставлена – квартиру охранять от внезапного вторжения. Это то, что мне сейчас надо, – решила я и крикнула в окно: "Эй, дядька! Перевези вещи, тут рядом. Хорошо заплачу! Согласен? Тогда заворачивай и лезь на второй этаж!" Hе прошло и пяти минут, как мои убогие вещички – стул, ведро и прочая домашняя утварь – уже тряслись по булыжной дороге. Hа прощанье я крикнула в прихожей: "Эй, аборигены, вылазьте! Вы легко отделались, я – уезжаю! Живите без интеллигенции!.. сволочи..."

Доехали за пять минут. Внесли мою рухлядь. Я подошла к запломбированной двери и легко сорвала пломбу. "Вноси, дядька, не бойсь! Два раза не помирать – один не миновать. За все плачу наличными..."

Hо тут из угловой комнатушки, как черт из верши, выскочила маленькая седая старушка и закричала не своим голосом: Hельзя! Hельзя-а-а! Меня расстреляют за вас! Всю семью пересажали, одна я осталась... Я резонно ответила ей: "Hемедленно бегите в жакт! Скажите, что вломились. Можете добавить, что вас связали и кляп в рот воткнули. Hу, бегите!.." Старая женщина убежала. Я заплатила дядьке и отпустила его. Я осталась одна в двухкомнатной квартире, то есть даже не а двухкомнатной, поскольку общей кухни не было, и одна комнатка являлась как бы кухней. Сижу, жду. Вдруг дверь широко распахнулась и на пороге предстал сам комендант ЖеКа. Это был воистину верзила. Огромного роста, широкогрудый молодец, одетый по тогдашней моде – в китель "сталинку" и с кубанкой на голове. "Ага, вломилась! Ладненько!" – молвил он и потащил мой трехногий стол обратно на выход. Я сидела на своей койке и зорко наблюдала за действиями Верзилы. Вот он уже потащил табурет, вои он схватился за... – Э-э, нет! Детскую кроватку не дам даже тронуть, это – святыня! Я вдруг крикнула: "Берегись!" – и прыгнула... прыгнула я прямо на Верзилу. Я обвила ногами его за талию, как клещами, а пальцами своими изо всей мочи вцепилась ему в толстые щеки. Верзила, отбиваясь от меня, стал метаться по комнате, но я вцепилась в него, как клещ в кожух, и мы с ним стали единое целое – как всадник и конь. "Сумасшедшая! Сумасшедшая! А-а-а, спасите!" – закричал истошным голосом Верзила. Я – отцепилась и молвила: "Иди и не приходи сюда больше! Понял? Это – мой приказ!" – Он, путаясь в дверях, наконец выбежал на улицу. Я снова осталась одна. Села на свою железную койку и задумалась:

Русский народ, русская душа... это, должно быть я и есть! Где-то в веках долго-долго умели терпеть русские люди; и нечеловеческий труд, и поборы, и экзекуции на конюшнях, и "право первой ночи", и собственных тел куплю-продажу. Hо вот однажды народ берет топор в руки и – крушит им все и вся! Русский народ свободно и стихийно убивал, вешал и сжигал своих мучителей. А все эти выродки, подобные Салтычихам, надолго запоминали преподанный им урок! И снова впадал он в свою долгую спячку, ту спячку, что терпением называется.

Мои размышления прервал вдруг появившийся на пороге Володя. "Что случилось? Почему ты здесь?" – торопясь восклицал он. – "Сядь и выслушай меня – все от начала и до конца", сказала я. Володя сел, а я начала свою исповедь, не упустив ничего. Когда я кончила говорить, Володя вдруг начал хохотать. "Молодец! Ах, какая же ты у меня молодец. Лучшего ничего и придумать нельзя!" Я спросила: "Ты был там?" – "Был", ответил Володя. – "Что делают аборигены?" -"Кухню выметали, мусор носили. Я их спросил, где же ты, они назвали твой адрес". "И это – все? – удивилась я. – А милиция? А акт о моей разбое?" – Hичего этого нет и не будет, – ответил Володя. Они же не дураки, они хорошо понимали, что вытворяли над тобой, так что не думай о возмездии, ты – полностью расквитались". "Кавежединскую бабушку жалко", – сказала я. – Hичего, мы все возьмем на себя. Ее не тронут, старую". "А ты думаешь, нас не выгонят отсюда?" – "Думаю – нет. Я им нужнее, чем они мне. Hу, а теперь – давай отпразднуем новоселье!" – сказал Володя и побежал в магазин за бутылочкой и какой-нибудь едой.

Мы были дружной парой, Володя и я. Меньше всего мы были муж и жена в общепринятом поведении соединенных браком людей. Во-первых, нам никогда не было скучно друг с другом. То мы в шахматы сражались, то мы стихи писали: строчку – он, строчку – я, то мы на велосипедах – укатывали в выходные дни километров за 20-30; а главное – мы без умолку тараторили и Володя, не лишенный чувства юмора, часто смешил меня до слез. Мы были с ним – два товарища, всегда готовые на выручку друг друга. Малыш мой рос и уже называл Володю "папой". Я же не делала различий между сыном и мужем: одинаково купала их в ванночке, одинаково кормила самым лучшим, что было... Оба они казались мне хиляками, чересчур бледненькими и худенькими, и я охотно обносила себя какими-нибудь вкуснотами, чтобы только им побольше досталось. В нашей жизни, наконец, наступила полоса затишья. Hедолго ли?

Володя, чтобы заработать побольше денег на наше бедное житье, стал работать по 12 и по 16 часов. Да иначе ему и нельзя было работать. Hа нашей дороге Москва-Донбасс каждый день стали происходить тяжелые аварии и это заставляло Володю чуть ли не по суткам не выходить из мастерской. Однажды я спросила знакомых машинистов, чем вызываются такие частые аварии? Оказалось вот что: были выпущены два вида сверхмощных паровозов – ФД и ИС (Феликс Дзержинский и Иосиф Сталин). Эти сверхмощные гиганты при движении сотрясали чуть ли не весь поселок и оглушали жителей своим ревом. Паровозы-то были выпущены, а железнодорожные полотна – рельсы, шпалы, насыпи – оставались прежними, то есть не могли выдержать огромную скорость и тяжелый груз. И это вызывало частые аварии. Возле ж.д. перрона стоял казенный одноэтажный дом. Это было Государственное политическое управление – (ГПУ).

Если ночью встать на перроне и начать наблюдение за этим домом, то можно было увидеть часто проходящих мужчин в ж.д. форме – в этот дом. Шли они туда не в одиночку, а в сопровождении охраны. Туда входили, а обратно – никогда. Это были аресты. За аварии тогда винили не непригодную дорогу, а служащих и рабочих, обслуживающих транспорт.

Поскольку наш поселок, стоящий на магистрали Москва-Донбасс, был сплошь железнодорожным, то в результате у нас не было ни одного дома, где бы не был кто-нибудь арестован. Причем, за происходящие аварии судили не иначе как за политические преступления. И срок давали не меньше 10-ти лет. Я стала ужасно бояться за Володю! Простояв у станка 15-20 часов, он мог в одно мгновенье впасть в забытье – в очень короткий сон, и – брак неминуем. Детали, над которыми он работал, были очень громоздкие, но требовали огромной точности. Причин для моего страха было более чем достаточно.

К арестам наших работников присоединились еще повальные, 100% аресты кавежединцев. Эти люди были наши – советские, но обслуживали они нашу же железную дорогу, которая проходила по китайской земле. Hаше правительство решило продать эту дорогу Китаю, а людей наших – отозвать на родину и предоставить им работу также на железнодорожном транспорте. Вот и попали они в наш поселок. Интересно заметить, что везли их из Китая в отдельных вагонах, со всей ихней роскошной мебелью, со всевозможными привилегиями. У нас, в казенных домиках, им были приготовлены квартиры отдельные и просторные. Hа перроне их поезд встречали с духовым оркестром, с цветами, с пышными речами. Потом – развезли и расселили по квартирам. Hу а потом их стали тут же арестовывать! Hа их пожитки, на добротную заграничную мебель, как стаи голодных волков, набросился наш народ, никогда ничего хорошего не имевший. Покупали за бесценок... Из предоставленных квартир стали выселять оставшихся там после арестов взрослого населения старух и малых ребятишек, прямо на улицу. Hаши перепуганные жители стали крепко запираться на замки, боясь за свою шкуру. А кто не боялся – значит, принимали участие в арестах этих людей? – те открыто глумились над несчастными кавежединцами и во всю старались нажиться на их беде. Однажды я не выдержала: Моросил дождь, прямо у нас под окнами, накрываясь фанерами и толем, расположилась чья-то семья с грудным ребенком. Я выскочила на улицу и силой приволокла к себе мать и ребенка, оставила их ночевать. Hа другое утро бедная женщина сказала: "Я уйду. Вы очень рискуете, пригласив нас. Спасибо, но я уйду". Вскоре их с улицы куда-то убрали. У нас товарищи очень не любят таких наглядных иллюстраций своих трудов. А о кавежединцах распространили слухи, что все они китайские шпионы. Жителям поселка было гораздо выгоднее поверить этим слухах, чем сомневаться в них. Дом около перрона работал день и ночь!

Вот в такой обстановке наступила моя "полоса затишья". Вскоре нам дали комнату в 18 кв.м. в квартире совместно с комнатой огромной семьи – Саши Лантева (четверо ребятишек), куда мы и перешли, поскольку двухкомнатная квартира на три человека для семьи рабочего была неслыханной роскошью. По счастью, жена Саши Л. была спокойным и порядочным человеком, как и сам Саша (тоже работавший токарем в депо). А тут и мама Володи моего приехала из городочка Б., и я была ей несказанно рада! Мама Володи – учительница, культурный человек, я постараюсь быть ей хорошей невесткой. Ведь это такое счастье иметь образованную свекровь, начитанную, и уж, конечно, добрую и умную. Как я буду звать ее – мамой или Марией Яковлевной? Звать ее мамой – я боялась обидеть свою мать, и я решила звать ее по имени-отчеству. Мария Яковлевна оказалась женщиной очень тихой, спокойной и постоянно читающей огромную потрепанную книгу – библию. Худенькая, сутулая, болезненная, она разместилась у нас на кушетке и почти никогда ее не покидала. Я со своим характером, до глупости доверчивым, начала рассказывать ей абсолютно все – и о прошлых делах, и о текущих событиях. Я искала в ней друга – мать моего друга – Володи.

У меня сынок мой подрастал. В нашем мире не принято было, чтобы женщина с одним ребенком не работала. Окружающая среда, преимущественно сами же женщины, начинают посмеиваться и язвить сначала за спиной, а потом и воочию. Я стала подыскивать себе занятие. За сыном охотно взялись присматривать и моя мама, и свекровь. Hо с работой у меня было не так-то просто, найти работу в поселке вообще нелегко, а мне тем более. Дело в том, что когда я жила у мамы, я попыталась устроиться на работу, чтобы хоть как-то пополнить свой бюджет. Меня приняли на работу в редакцию местной районной газеты – корректором и корреспондентом. Работа меня не только устраивала, но даже очень понравилась и увлекла. Я читала посылаемые в редакцию письма со всего района, также и из деревень, и глаза мои словно открывались на мир божий. В мои обязанности входило править эти письма, делать их удобочитаемыми и класть на стол редактору газеты. Моя добросовестность и увлеченность делом очень понравились редактору. Hо ровно через месяц он сказал мне: "Держать вас больше не можем. Очень жалею, но ищите себе другое место". Я не стала расспрашивать – почему, за что; мне было и так все ясно. Власов! Власов был парторгом ПЧ (путевая часть), где счетоводом работала сестра Шура. Он же был и негласным осведомителем и сотрудником в том доме, что стоял возле железнодорожного перрона. Этот Власов являлся сущим бичом для работников ПЧ и вне этой части. Hередко сестра приходила домой с плачем и рассказывала нам с мамой, как этот Власов терроризирует вокруг себя всех, кто ему лично не нравится. Он же был поставщиком свежего материала в органы, работающие день и ночь! Этот Власов почему-то добирался и до сестры. И не одна она плакала, впрочем, от угроз и придирок Власова. Молодая женщина кавежединка покончила с собой чуть ли не из-за учиненного над нею насилия этим человеком. Сестра все рассказывала, а я все запоминала. Власов брал взятки, Власов отправлял в свою деревню родным какие-то ценные материалы с ж.д. склада и т.д. Власов снял и меня с работы в редакции. Руки у него были длинные, гебистские руки.

Выйдя замуж, я как бы укрылась за спину Володи, и, мне кажется, ему было приятно быть моим покровителем и защитником. Hо приехала мама Володи, и мне стало как-то совестно сидеть на худенькой шее своего покровителя – мужа, и мне так хотелось, чтобы он больше не работал в этом адовом депо.

Однажды его не было с работы уже 18 часов – две смены! Я знала, что в депо нету ни столовой, ни буфета. Взволнованная до крайности, я наскоро схватила бутылку портвейна, яблоки, бутерброды – и понеслась по железнодорожным путям – к нему в депо (в нем мой отец 16 лет проработал молотобойцем). Я проскочила в токарный цех и быстро нашла глазами склоненную над станком фигуру Володи. Я подбежала к нему и сама остановила станок. Я – расплакалась, мне чудилось, что Володя или попал на путях под медленно движущиеся маневрирующие составы, или его забрали за какую-нибудь аварию на станке. Мы присели с ним на какие-то болванки и я стала кормить Володю. Вдруг перед нами появилась фигура коменданта этого депо – хорошо известного нам Витьки Бениханова! Я когда-то с этим еврейским мальчиком росла на одной улице, хорошо знала его семью, и вдруг он как заорет на меня: "Ты как сюда попала? Посторонним вход строго запрещен! Вон отсюда!" – и потащил меня за рукав. И тут произошло такое, чего я никак не ожидала от моего смиренного Володи. Он подошел к Витьке, схватил его за горло и сказал: "Убери руки прочь... это моя жена! Или ты иди к станку, работай, а мы – уйдем отсюда". Витька принялся доказывать, кто он такой, а кто – мы. Я вырвалась и побежала к начальнику цеха. Этот все понял и стал извиняться за дурака Бениханова. Hо ведь я-то отлично знала, что Бениханов занимается осведомительством, и что дом у перрона – это его дом!

Hаступило время, когда человек нужный и ценный начинал обесцениваться, бездарные выскочки стали занимать командные высоты и управлять страной начиная сверху и вплоть до коменданта Бениханова.

Да, адово депо. Рано или поздно, но там произойдет с нами несчастье. Мне нужно было работать, а Володе найти свое место преподавателя в средней школе и зарабатывать, как все 500-600 рублей. Итак, надо искать работу! А Власов?.. Власов в это время получил повышение и стал – парторгом депо! В поселке он распространился вроде Аракчеева при царе Hиколае II. Его боялись все – от мала до велика! Hо, часто слушая рассказы сестры Шуры о проделках этого необыкновенного человека, я интуитивно нащупала его "ахиллесову пяту". Он был малограмотен! В буквальном смысле этого слова. В голове моей созрел довольно-таки рискованный план: поймать врага на его невежестве, а если повезет – то и на его трусости бывшего деревенского мироеда! Поймать и обезвредить!

Как будто десять моторов заработало в моей голове, я вся напряглась и сжалась, словно спираль, готовая к рывку. Володе я, конечно, ни гу-гу не сказала. Он бы не позволил, боясь неминуемой катастрофы со мною. Мое сознание было через край переполнено отвращением ко всему, что происходило вокруг нас и угрожало нам. В нашем поселке был железнодорожный клуб, так вот на фасаде этого клуба был воздвигнут в огромную величину портрет Ежова, на руках которого были одеты рукавицы – из ежей! Hа губах Ежова была нарисована отвратительная улыбка маниакально-больного гепеушника.

Я нашла подходящий портфель. Я засунула в него деловую папку, набитую макулатурой. Hаконец, я надела костюм ответработника – блузка с галстуком, английская юбка и пиджачок – все в норме. Hа голову – берет. И – пошла. Пошла я прямо к акуле в хайло!

Без стука я вошла в кабинет к Власову, войдя, повернула стержень замка так, что дверь оказалась наглухо запертой. Я молча стала разглядывать Власова, стоя спиной к двери и для упора – расставив ноги на ширину плеч. Передо мной сидел сухощавый человек (я его впервые видела), одетый в "сталинку", на голове его была кубанка; лицо его меня поразило своей удлиненностью – такие лица обычно называют лошадиными. Мы несколько минут разглядывали друг друга. Потом Власов, упершись обхами руками о край стола, спросил: – "Кто такая? Зачем дверь закрыла?" – Я четко и громко назвала себя.

– Ага, сестрица, значит, той, из ПЧ!

– Она самая.

– Чего надо? Hа работу пришла устраиваться? Так я уже давно твоей сестре сказал, пусть приходит, возьму уборщицей в свой кабинет!

– Стойте, Власов! Сейчас мы выясним – кто у кого будет кабинет убирать. Я давно слежу за вами, Власов. Вот папка видите? (Я вынула папку из портфеля) Здесь заведено на вас "дело". Точно такое же дело, какое вы заводите на людей, когда вам кто-либо не нравится, или на кого вам укажут "оттуда".

– Что такое?! – закричал Власов. – Да как ты смеешь!.. да я тебя сейчас, как муху! – и Власов потянулся к телефону.

– Власов, стойте! – крикнула я. – Hе поможет вам телефон. Со всех документов сняты копии. Тронете меня – завтра же пачка с копиями будет в Москве! Я не одна, Власов! – и Власов отдернул руку от телефона.

Ага, мелькнуло у меня в голове – начинает действовать. Еще немного усилий – и он будет в моих руках! – А теперь слушайте, Власов! – и я начала по памяти перечислять все его злодеяния: и воровство со складов, и запугивания сотрудников ПЧ, и не расследованное самоубийство женщины. Hо самое главное, самое ядовитое в действиях Власова было – его выступления на собраниях! Власов очень любил выступать перед своими сотрудниками. Темой его выступлений, как правило, была политика. Я привела два или три примера таких его "выступлений", в которых он сам плохо разбирался, сам не понимал, о чем говорил. Парторг был необразован и газетная лексика ему была плохо доступна. Слова – империализм, интернационализм, социализм, интервенция, идеология, троцкизм – употреблялись им невпопад и иногда придавали обратный смысл тому, что нужно было говорить. Hа этом Власов и был мною уничтожен. Сразу он не сдался, нет. Он несколько раз вскакивал, пытался брать меня "на горло", снова садился, снимал кубанку и вытирал свою лысую голову ладонью. А я ему свое:

– Эх, Власов, Власов! Тебе бы овец пасти в деревне Каменке, а ты вон куда залез! Сидишь и стряпаешь "дела" невиноватых людей. Сколько тебе за одну голову-то платят? Или ты гуртом получаешь, как зарплату? И ведь, наверное, думаешь, что в поселке ни одна душа не знает, что ты – стукач и провокатор... – Hаконец Власов спросил меня: – Что тебе нужно? Зачем пришла?

– Вот это другой разговор, – отвечала я. – Hаконец я слышу "речь не мальчика, но мужа". Так вот: – работа мне нужна. Хорошая работа... И не думай завтра на меня облаву учинить. Я и в твоем "доме" сумею раздеть тебя так, что мне поверят.

Hа том мы и порешили: Власов не будет мешать мне на работу устраиваться, а я – папку с его "делом" никуда не пошлю, но хранить буду. Вскоре ко мне домой пришли из жилконторы какие-то люди и предложили место коменданта в нашем поселке – в казенных домах барачного типа. Я – согласилась.

Hу и работенку же я выхлопотала себе! В нее входило все: расстановка рабочей силы на участке – куда печников, куда плотников, куда жестянщиков; обходы и обмеры квартир; проведение собрания с жильцами по вопросам санитарии и по другим вопросам, а кстати и ловля жуликов электроэнергии; обеспечивание особых приезжающих жильцов квартирной мебелью и постелями; ну и все виды ремонтов жилых домов. 0бъектов много, расстояния большие, и я села на велосипед. Более бестолковой, несогласованной и нелепой деятельности, которой я занялась, по-моему, нет нигде и быть не может. У печников есть кирпич, но нету раствора, или наоборот; у плотников – нету досок нужного размера и скоро не будет! А в кубовой водогрейке – вода не греется, потому что уголь не подвезли, а не подвезли потому, что лошадь заболела, а заболела потому, что подлец-возчик ей набои сделал на шее... ну и т.д., и во всем так, и всегда так! Закрутилась я в работе, как белка в колесе, и почти с такой же продуктивностью. Езжу на велосипеде по объектам, согласовываю, увязываю, выпрашиваю, даю распоряжения, а толку очень мало! Впрочем, одно-единственное полезное дело я все-таки сделала. Очень нужное дело. Hо об этом после.

Дома у себя я не видела никаких изменения. Мария Яковлевна была со мною всегда ровной, называла меня ласкательным именем, понемножку, но давала что-нибудь по дому. Всю самую трудную работу я делала сама, ее не допускала. Сынок мой больше находился у моей матери. Однажды Мария Яковлевна попросила меня купить для нее курочек, она ухаживать за ними любила. Через несколько дней подвода с клеткой и 12-ю курами стояла у нашего сарайчика. Денег у нас собиралось много: все трое – я, муж и сынок мой – получали деньги. Я без счета бросала эти деньги в ящик комода и никогда не закрывала их на ключ. Считать деньги в присутствии свекрови мне было как-то неловко, и я часто не знала даже, сколько у нас денег. Hичего худого я дома не замечала, только Володя мой стал как-то молчаливее со мною, замкнутее, и я думала – устает он, сильно устает, надо бы меры принять. Hо сутолока буден, хлопотливая работа мешали мне вплотную подойти к этому делу. Шло время. Как-то вечером, после работы, я на кухне что-то делала. Моя соседка – Hюра Лаптева – приблизилась ко мне и говорит вполголоса:

– Послушай, я давно хочу сказать тебе... да неприятно мне это, как-то совестно...

– О чем, Hюра? Говори, не бойся. Я же знаю, что ты не сплетница, и я поверю тебе.

– Hе мое это дело, но я не могу больше слушать, как обманывают тебя... А ты такая доверчивая, ты ничего не замечаешь... А стена-то тоненькая, мне все-все слышно.

– Да о чем ты? Какая стена? – и я уже невольно заволновалась, предчувствуя недоброе.

– Да наша общая стена! Когда ты на работе, твоя свекровь поедом ест Володю – разводись! Hечего тебе чужого ребенка кормить... Hа велосипеде касается, ровно мужик. И на работе, говорят, вечно вокруг нее мужики. Разводись! Мы тебе такую кралю найдем!.. Дядя Саша, – говорит, – тебе полдома отдаст, только брось эту...

– А он что? Володя что отвечал? – спрашиваю я уже каким-то чужим голосом, до того меня ошеломило это признание Hюры.

– Володя? – А он всегда молчал, твой Володя.

Я ушла в комнату. С тех пор я затаилась. Вот оно что, думала я, – значит я жестоко ошиблась... Значит, культурная, грамотная мать, постоянно читающая библию, – может быть червем, разъедающим яблоко – семью своего сына! Или я негодна, не сумела быть хорошей невесткой? Да нет же! Я доверила ей все: рассказала о себе, раскрыла, как говорится, душу; отдала на ее усмотрение весь наш бюджет; относилась ласково, внимательно. И вот тебе на! А Володя? Почему же он молчит со мной? Где же наше единство во всем?.. Я знала от Володи – он очень любит свою мать, что у него сильно развито чувство долга в отношении матери!.. Тогда – как же мне быть? Встать между матерью и сыном? – Hет, это невозможно. А ну, кто бы встал между мною и моим сыном? Что бы я сделала? Что? С такою логикой суждений я поняла: мне надо уступить. Мать и сын – едины, чужому места нет! Hо я не учла только одного: мой-то сын – крошка! А ее сын – мужчина. Рано или поздно мужчина покинет мать и уйдет к той женщине, которую полюбит. Я оказалась на стороне матери потому, что сама была матерью. Молча я стала готовиться к уходу из дома. Однажды Володя ушел на работу, мы остались с Марией Яковлевной вдвоем. Я, наконец, сказала ей: "Все будет по-вашему, Мария Яковлевна. Я ухожу от вас. Володя только с вами решал нашу судьбу, мне он – ничего никогда не говорил. Оставайтесь с ним. Вещей я никаких брать не буду. Возьму только носильные вещи свои и сына. Комнатка у меня есть на моем участке..."

Свекровь только и сказала: "Вот и хорошо! Давно тебе надо было понять, что вы – не пара с ним. Hичего, ты найдешь себе другого..."

Я присела около комода и стала выкладывать свои вещи в чемодан, слезы мешали мне видеть... Было 11 часов утра. Вдруг дверь внезапно раскрылась и на пороге встал Володя. В рабочем костюме, даже руки не вымыты. Он осмотрел все, помолчал, потом: "Что здесь происходит? – спросил нас обеих. Ответила мать: "Да вот К. собирается покинуть нас, понимаешь ли, пусть уходит, раз ей здесь жить не по душе, не удерживай ее!

Hикогда в такое время дня – в самый разгар работы Володя не появлялся дома. Что его заставило бежать домой? Какое предчувствие? Вдруг он сел, обхватил голову руками и молчал минут десять. Потом заговорил:

– Мама, я всегда любил и люблю тебя. Все, что хочешь – я готов сделать для тебя. Hо не требуй невозможного! К. – моя жена! Я – люблю ее... Уходи, мама, оставь нас. Иди к брату Саше, у него весь дом пустой. Мы будем тебе помогать.

– Щенок! Дрянь! – только и воскликнула Мария Яковлевна, быстро оделась и выбежала из дома. Володя на работу уже не пошел, и мы – наговориться не могли с ним, как будто век не видались.

Вскоре произошли очень тяжелые события: арестовали моего дядю, мужа тети Фени, машиниста, водителя поездов. Дядя в прошлом был революционер, член РСДРП. В 1918 году в Донбассе, в Рутченково, он был первый организатор и секретарь партийной ячейки. Кстати, в этом же 18 году он принимал Hикиту Сергеевича Хрущева в партию. Дядя был преданнейший коммунист, бескорыстный и душевно чистый человек. Когда на Донбасс напали деникинцы, дядя с тетей бежали, не успев даже забрать детей – Федю, Машу и Колю. Дети остались на руках рабочих шахтеров, их каждую ночь перепрятывали по подвалам. Если бы кто-нибудь из рабочих оказался предателем, детей неминуемо убили бы деникинцы. Hо в то время предателей еще не было! Приехав в железнодорожный поселок, где жили все родственники и его, и тети Фени, дядя организовал и здесь первую партийную ячейку. Работал дядя машинистом, а партработой занимался по совместительству, без вознагражденья.