Текст книги "Воин в поле одинокий"

Автор книги: Екатерина Полянская

Екатерина Полянская
Воин в поле одинокий

«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»

 
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
 
 
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
 
 
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
 

Из книги «Бубенцы»
1998

«А у неё проточина на лбу…»

 
А у неё проточина на лбу
Такая белая, и чёлка – золотая,
Я в поводу веду её в табун,
Под сапогами чавкает густая,
Как тесто, глина. Где-то в стороне
Урчит сердито трактор. И усталость
К её хребтистой старческой спине
Присохла, словно струп. А мне осталось
Уздечку снять, по шее потрепать,
И постоять ещё минуту рядом,
В кармане корку хлеба отыскать
И протянуть ей. И окинуть взглядом
Больные ноги, вислую губу,
И тощих рёбер выпуклые строки,
И белую проточину на лбу,
И под глазами мутные потёки.
И на мгновение увидеть в ней,
В глубинах ускользающе-бездонных,
Священное безумие коней,
Разбивших колесницу Фаэтона.
 

«Вдыхая папиросный дым…»

 
Вдыхая папиросный дым,
С насмешкой плюнув на запреты,
Бродягой нищим и больным
В Санкт-Петербург приходит лето.
Приходит лето… Боже мой!
Как бред прозрачен над каналом…
Кто там на набережной? Стой,
Ты, чьи шаги я вновь узнала.
 
 
Послушай, я ещё жива,
Не исчезай средь лестниц чёрных!..
И растворяются слова
В листве и в чугуне узорном.
 
 
А сердце? Что мне делать с ним
Лукавой, хрупкой ночью белой?
И вьётся папиросный дым:
«Что хочешь, право, – то и делай».
 

Последний диалог

 
– Харон, повремени! Быть может, Бог
Пошлёт еще попутчика. Тогда ты
За тот же рейс получишь вдвое плату.
Харон, прошу, повремени чуток!
 
 
– О путник мой, я не спешу ничуть,
но нет в задержке этой смысла, право.
Моя работа – это переправа
Таких, как ты. Садись, не обессудь.
 
 
– Послушай, подожди ещё хоть миг…
Да вот, гляди – и Лета неспокойна.
Мне кажется, что более достойно
Нам будет плыть в безветрии, старик.
 
 
– О путник мой, ошибся ты опять —
И ветра никогда здесь не бывало,
И гладь реки подобна покрывалу.
Так что нам время попусту терять?
 
 
– Я был ещё недавно средь живых,
Плыть в неизвестность страшно и тревожно…
Старик, пойми – мне больно, невозможно
Покинуть всех любимых и родных.
 
 
– О путник мой, не изменить закон.
Что значит миг? Перед тобою – Вечность.
Ты думаешь, чужда мне человечность?
Но, путник мой, я – только лишь Харон.
 
 
И эта просьба словно мир стара.
За сотни лет река и та устала…
А на меня сердиться – толку мало.
Садись, мой путник. Лодка ждёт. Пора.
 

«Петербургские ангелы…»

 
Петербургские ангелы… Их остаётся так мало,
Онемевшие пальцы до боли сжимают кресты.
Петербургские ангелы смотрят светло и устало
На плывущие вдаль острова и дома, и мосты.
 
 
Петербургские ангелы… Им с каждым годом труднее
В наступающей мгле свой возлюбленный город беречь.
Всё пронзительней ветер, всё жестче и всё холоднее,
Всё печальнее очерк опущенных ангельских плеч.
 
 
И лишь ночью, когда спящий город ушедшему внемлет
И дворцовые залы шагов императора ждут,
Петербургские ангелы спускаются с неба на землю
И, сложив свои крылья, проходными дворами идут.
 

«Распутица, а я ещё в пути…»

 
Распутица, а я ещё в пути.
Распутица – и все пути рас-путны,
Раз – путь, два – путь… Куда бы ни идти —
Всё так же грязно и всё так же трудно.
 
 
Ни дома отчего, ни даже кабака,
Где можно всё пропить и всё растратить…
О, русская дорожная тоска —
Распутицы нестиранная скатерть.
 

«Парголово – тает дымкой на лету…»

 
Парголово – тает дымкой на лету.
Весело катает леденец во рту,
 
 
Или – колокольцем звякает в тиши,
Или – Богу молится за помин души.
 
 
Вдруг – рассыплет эхом средь замшелых плит
Переливы смеха, перестук копыт,
 
 
Талою водою зазвенит живей,
Задрожит звездою в неводе ветвей.
 
 
С горки, с горки, с горки!
С горки, только – ах!..
И солёно-горький привкус на губах.
 

«По стенам растекается устало…»

 
По стенам растекается устало
Закатный яд,
И лодочкой вдоль Крюкова канала
Скользит печаль моя.
 
 
Сквозь призрачную лёгкость колокольни,
Сквозь тень мостов,
Сквозь триста лет глухой саднящей боли
И морок снов.
 
 
Вдоль временем израненных фасадов
И пустырей,
Сквозь зыбко отражённую ограду
И дрожь ветвей.
 
 
Через немые вопли подворотен,
И чей-то страх,
Сквозь жар июля и скупую осень
В чужих зрачках.
 
 
Сквозь едкий дым, сквозь память коммуналок,
Вдоль берегов
Нездешних вод по Крюкову каналу
Скользит любовь.
 

Рощино

 
Всё те же сосны, и между домами
Заросший ряской лягушачий пруд,
Лиловый и звенящий комарами
Вечерний воздух – всё как прежде тут.
 
 
Всё тот же дом с балконом ненадёжным,
И улицы песчаный поворот.
Уже другой, но столь же осторожный
Крадётся вдоль забора чей-то кот.
 
 
Всё та же лень, и чай в простых стаканах
(О, дачная посуда без затей!).
Притушенный жасминовым дурманом
Печной дымок уютней и теплей.
 
 
Всё то же всё. И лишь другие дети
Мой давний смех поймали, словно мяч.
И – потеряли. И нашедший ветер
Играет с ним и шепчет мне: «Не плачь!».
 

«Далёкое лето, то самое лето…»

 
Далёкое лето, то самое лето,
Где ты улыбаешься мне не с портрета,
Где слёзы легки без хмельного надрыва,
Где все наши лица беспечно-красивы.
Где платья ещё не потрачены молью,
Где сердце ещё не измучено болью,
Где живы друзья, и прекрасное лето
Улыбками юности нашей согрето.
Где мысли о вечном вполне романтичны,
Где все мы талантливы и необычны.
Где нынче проводят, а завтра – встречают,
Где поят на кухне портвейном и чаем…
Где лодки-качели до неба взлетают
И все телефоны ещё отвечают.
Где с лёгкой душой говорят «до свиданья»,
Где нет безнадёжно – последних прощаний.
Где все мы не ведаем нашего часа,
Где в комнатах смеха остались гримасы,
Где слушали Цоя и «Шипку» курили,
И то, что имели, совсем не хранили.
Где в ЦПКиО катерок на причале,
Где много надежды и мало печали,
Где всем по пути, где манит неизвестность,
И путник не знает, что путь его – крестный.
 

«Звучат шаги размеренно и чётко…»

 
Звучат шаги размеренно и чётко,
В неверном свете редких фонарей
Дрожат ограды кованые чётки,
И ветка, наклонённая над ней.
 
 
Лишь хлопнет дверь, и снова только эхо
Невидимым конвоем за спиной,
Да еле слышный отголосок смеха
Там, на мосту, над чёрной глубиной.
 
 
И плавится в ночном канале город,
Изнемогая от дождей и смут…
Объятия Казанского собора
Ещё распахнуты, ещё кого-то ждут.
 

Ноябрьский сон

 
К седьмому выпал снег, и все дома
Прикрыли срам облупленных фасадов.
Уже не осень, но и не зима,
Нет имени сезону – и не надо.
 
 
Лишь выпал снег – и стихли все шаги,
И замерли, почти исчезли звуки,
И помертвевшей улицы изгиб
Застыл в безмолвной судороге муки.
 
 
И в непривычной, жуткой тишине
Безвременья – огромной и свинцовой
Проходит демонстрация теней
По бесконечной слякоти Дворцовой.
 
 
Идёт парад. И бронетранспортёр
Бесшумно тянет длинную ракету.
Проходит конница – и алый «разговор»
Мешается с блестящим эполетом.
 
 
Ударники ушедшего труда
И нищие проносят транспаранты,
И движутся вперёд, вперёд… Куда? —
Туда же, куда барышни и франты.
 
 
Как Богу теодицея нужна
Не для себя – для грешников, быть может, —
Снег нужен ноябрю. И он сполна
Отсыплет, убелит… Но потревожит
 
 
Тот странный, чуткий и бездонный сон,
Натянутые до предела струны —
Звенящую, тугую связь времён,
И вечностью начертанные руны.
 

Попытка написать письмо

 
Эпистолярный жанр почти утерян.
Письмо теперь так сложно написать.
Столь многое хотелось бы сказать,
Но постоянно кажется: неверен
Сам тон письма – то холоден и сух,
То проскользнёт ненужная усмешка,
То явно равнодушие и спешка —
Не удержать в бумажной плоти дух.
 
 
Потомкам нашим, даже самым близким,
Мы не оставим, право, ни листка,
Ни строчки, где бы дрогнула рука,
Ни лепестка надушенной записки —
Мы обрываем за собою нить…
Всё к лучшему – не станут боль чужую
Читать и перелистывать впустую,
И пепел наш не будут ворошить.
 
 
И всё-таки сегодня я пытаюсь
Вам написать. У нас октябрь, дожди.
И сырость. И ноябрь впереди.
Я на работу каждый день мотаюсь,
И проклинаю транспорт, лужи, дождь,
И – листья (это золото чрезмерно
При нашей горькой бедности, наверно),
И – собственную вежливую ложь.
 
 
Мы живы все, чего и вам желаю,
Из наших окон сумеречный вид
Всё не меняется. И над столом висит
Всё та же люстра… Право же, не знаю,
О чём ещё писать, хотя боюсь
Обидеть краткостью. Целую, обнимаю,
Прошу простить, прощаюсь и прощаю.
И – остаюсь. Навеки остаюсь.
 

Мариенбург

 
В краю далёком, в городе Марии
Душа осталась пленною навек.
Озябший парк и улицы пустые
Заносит снег, заносит первый снег.
 
 
Там стук копыт и глухо, и тревожно
Трёхтактным ритмом разбивает тишь,
И сонные деревья осторожно
Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..».
 
 
А небо отчуждённо и высоко,
И хрупкий лист ложится в снежный прах.
И скачут кони далеко-далёко,
И ветер сушит слёзы на глазах.
 

«На улице обычное ненастье…»

 
На улице обычное ненастье,
И нынче я в подземном переходе,
Хотя спешила очень сильно, вроде,
Заслушалась каких-то двух певцов.
Сулила песня если и не счастье,
То оного хотя бы вероятность,
И это было грустно и приятно —
Гитара с подголоском бубенцов.
 
 
Мой милый друг, я знаю, жизнь – копейка,
Мне ни себя, ни Вас ничуть не жалко,
Вы помните, есть старая считалка,
Где кто-то просто вышел погулять.
Но прохудилась детства душегрейка,
И даже там, мне кажется, стреляют.
(Все дети в своих играх убивают.)
Ну, что же дальше – три, четыре, пять…
 
 
Взгляните – под роскошным покрывалом
Огромный странный город на морозе,
Как император, опочивший в бозе,
При всём параде в струночку лежит.
Но истинных трагедий крайне мало —
Всё больше фарсы или мелодрамы,
И это ведь неплохо, скажем прямо,
Случись иначе – мир не устоит.
 
 
Влюбиться в Вас, наверное, прикольно,
А впрочем, в нашей жизни всё возможно.
Ну что Вы, не глядите так тревожно —
Я, право, не хотела Вас пугать.
Я слишком знаю, что такое «больно».
На вещи глядя чересчур реально,
Я отменяю всякую фатальность,
И я не стану в зайчика стрелять.
 

«Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз…»

 
Полночь бредит обрывками медленно тающих фраз:
…Скоро яблочный Спас, мой родной,
   скоро яблочный Спас.
Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно,
И подскажет нам утро, что яблоку всё прощено.
 
 
Поплывут колокольные звоны вдоль улиц, садов,
Распадётся узор наших жизней и сложится вновь,
В хороводе закружат белёные стены церквей,
И улыбка твоя отразится в улыбке моей.
 
 
Скоро яблочный Спас, мой родной. Мы откроем окно.
Мы с тобой прощены, нам давно уже всё прощено.
В каждой тёплой молитве есть тихое слово о нас…
Скоро яблочный Спас, мой родной,
   скоро яблочный Спас.
 

«Я, которая не желала…»

 
Я, которая не желала
Ни господ себе, и ни слуг,
Не держала – сама улетала
Из кольца замкнувшихся рук,
 
 
Я, которая так беззаконна,
Нынче власти хочу над чужой,
Над такой же бездомной, бездонной
И по-птичьи свободной душой.
 

«А помнишь, мы садились в электричку…»

Л. Стрельчук

 
А помнишь, мы садились в электричку
(Бог знает, сколько зим и сколько лет),
В холодном тамбуре, ломая спички,
Курили, невзирая на запрет.
 
 
А после шли, в карманы руки пряча,
Пустым шоссе от станции пустой.
Узоры лапок птичьих и кошачьих
Синели на снегу. И мы с тобой,
Слегка робея, лошадей седлали
И молча выезжали со двора,
И вслед нам что-то весело кричала
Конюшенная детвора.
 
 
Мне кажется, была я в это время
Ужасно влюблена. В кого – теперь
Уже не важно. Ледяное стремя
Жгло ногу сквозь сапог… Поверь,
Я не нарочно – странные фрагменты
Схватила память: холод, конский бег —
Обрывки чёрно-белой киноленты:
Кусты, столбы, бескрайне-жуткий снег.
 
 
На горизонте – огоньков цепочка,
И первая дежурная звезда.
Ненужная, желанная отсрочка
Всех приговоров. Скачут в никуда
По тем полям и до сих пор те кони —
Ни устали, ни удержу им нет.
И ветер стонет, и вперёд их гонит,
И сам же безнадёжно машет вслед.
 

«Был поздний вечер…»

 
Был поздний вечер. Ты смотрел кино,
И набухало чернотой окно.
Я тоже что-то делала. Но что? —
Уже не вспомнить мне. Твоё пальто
На гвоздике висело у дверей.
Бежали тени по щеке твоей.
Незыблемой скалой стоял буфет,
Я открывала пачку сигарет,
Дым кольца и виньетки завивал
И к форточке лениво уплывал.
Включала свет (окно – черней вдвойне),
И белый крест светился на окне.
Кот, словно бы пушистый воротник,
К плечам твоим доверчиво приник.
 
 
Мурлыкал он, ты в кресле засыпал,
А на экране кто-то умирал,
И кровь текла из бутафорских ран.
Гудел и тёк на кухне старый кран —
Вибрировал, трубил, как слон, стонал,
Как будто он в ночи кого-то звал,
Кого-то ждал, не смея умереть…
А может, криком он хотел стереть
Немую память? Ржавая вода
Текла по трубам в Лету. Навсегда.
 
 
…Ты засыпал. Я слушала шаги
На дне колодца. Тень твоей руки
Легла бесплотной лаской на паркет,
И вился сизый дым от сигарет.
Я разбудить тебя ещё могла,
Но время стало вязким, как смола,
Текущая из трещины в стволе.
Мерцала тускло ваза на столе,
Мурлыкал кот, полуночный трамвай
Звенел на повороте. Через край
Переливалась ночь. Ты засыпал.
Сквозняк в углу газетами шуршал.
Но за окном сгустившаяся мгла
Уже чернее чёрного была.
И ровно сто свечей, устав светить,
Молили на одну их заменить.
 
 
Ты улыбался медленно во сне,
Дрожали зябко тени на стене.
Улыбка – беззащитней и светлей…
Ты был такой живой среди теней!
Ещё тебя могла я разбудить, —
К примеру, взять и что-нибудь разбить.
Чтоб чаша ночи, разлетаясь вдрызг,
Хлестнула сердце тысячами брызг.
 
 
Мурлыкал кот. Струился сизый дым.
Сидящий в кресле ты мне был – чужим!
Таким чужим, как только можно быть,
Таким чужим, что незачем будить.
Таким чужим!.. И тикали часы,
Дрожали ночи чёрные весы,
Одна свеча – последний часовой
Сгорала над твоею головой.
Но перед нею отступала мгла,
Моя душа к твоей душе брела,
И оступалась, обдираясь в кровь,
И поднималась, и тянулась вновь,
И раскрывала руки и крыла,
И вспоминала, что лететь могла
Туда, где свет – начало всех начал.
И ты её улыбкою встречал.
 

«Ингерманландия. Печаль. И старый дом…»

 
Ингерманландия. Печаль. И старый дом,
В котором счастлив так никто и не был.
Деревня, словно остров, и кругом
Поля картошки да седое небо.
 
 
Безмолвье лопухов. Собачий лай.
И чей-то огонёк во тьме кромешной…
Мой бедный край, мой безнадёжный рай —
Неласковой души глухая нежность.
 

«Собаки – до старости дети…»

 
Собаки – до старости дети,
Мудрые дети, в глазах у которых – печаль.
Она оттого, что собаки
Ищут всё время в хозяине – Бога…
Кошки – иные. Людей не считают богами, —
Сами они от богов исчисляют свой род.
И потому так скульптурны их позы,
Скупы их улыбки.
И в равнодушную вечность
Смотрят спокойно зрачки.
 

«В материи замедленном распаде…»

 
В материи замедленном распаде
Своя торжественность и потаённый смысл —
Перетекание простого бытия
В небытиё.
И у домов старинных штукатурка
Неспешно сыплется
И обнажает плоть кирпичных стен.
Так дом живёт своей отдельной жизнью —
Воспоминаниями о жильцах,
Его своим дыханьем согревавших,
И о руках, которые дверей
Касались, окон и предметов —
Тех, что потеряны давным-давно.
И человек очнётся лишь от сна,
Не ведая причины странной грусти.
И целый миг чужим воспоминаньем живёт…
И улыбается ему.
 

«Меж пространством и временем – тайная связь…»

Виктору Брюховецкому

 
Меж пространством и временем – тайная связь.
   Кто нарушит
Эту тонкую нить – потеряет себя и свой кров.
И бескрайняя степь обожжённую выветрит душу
В бесконечном пути сквозь печальную сказку веков.
 
 
Выйдет волк на курган. И захлопает крыльями птица.
И промчится табун, серебристый от звёздных дождей.
Терпкий запах степи в коридоре глухом растворится,
И холодный сквозняк сдует пепел с ладони моей.
 
 
Из бездонности времени – плач или странное пенье.
Чей-то голос «…прощай!», чей-то голос в ответ:
«…не забудь!».
И полётом стрелы обернётся чужое мгновенье,
И навылет пробьёт, и собою украсит мне грудь.
 
 
И прогнётся ковыль. И закружат в немом хороводе
Мириады огней на высоком на Млечном Пути…
Так и сходят с ума. Исчезают, навеки уходят,
При создании мира себя в переплавку пустив.
 

«Смерть в окно постучится однажды…»

 
Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днём,
И к плечу прикоснётся, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдём».
 
 
И в полёте уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты,
И увижу, как площади кружат,
И вздымаются к небу мосты.
 
 
За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнёт, не зацепит
И души не коснётся моей.
 
 
Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер, и старая ива
Покачает корявой рукой.
 
 
Камышами поклонится берег,
И подёрнется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь – навсегда.
 
 
И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога – гнедую
Со своим золотым стригунком.
 
 
И рванусь, и заплачу бесслёзно,
И беспамятству смерти на зло
Понесу к холодеющим звёздам
Вечной боли живое тепло.
 

Из книги «Жизни неотбеленная нить»
2001

«Из многих пёстрых видеосюжетов…»

 
Из многих пёстрых видеосюжетов,
Которыми нас кормит телевизор,
Засел осколком в памяти один,
Где люди в серой милицейской форме
Бездомную собаку расстреляли
У мусорного бака во дворе.
Она сначала всё хвостом виляла
И взвизгнула, когда раздался выстрел,
Ей лапу перебивший. А потом
Всё поняла и поднялась. И молча
Стояла и смотрела неотрывно
На тех или сквозь тех, кто убивал.
Я видела, как люди умирают,
Я зло довольно часто причиняла,
И мне ответно причиняли боль.
Я знаю точно: каждую минуту,
Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем
По пустякам, когда, закрыв глаза,
В объятиях любимых замираем,
Обильнейшую жатву собирают
Страдания и смерть по всей земле.
Конечно же, бездомная собака,
Расстрелянная где-то на помойке,
Не более, чем капля. Но и всё ж,
Собаки умирают нынче стоя,
А люди, утеряв свой прежний облик,
Иное обретают естество,
Столь чуждое и страшное, что разум
Смущается, и сердце замирает,
Пытаясь в бездну правды заглянуть.
 

«У морем разлившейся лужи…»

А поезд летит, и слепой гармонист

Играет «Прощанье славянки».

М. Дудин

 
У морем разлившейся лужи,
С неделю небрит и нечист,
Забытую ныне «Катюшу»
Играет слепой баянист.
 
 
Сидит он спокойно и крепко
На ящике из-под вина,
У ног его старая кепка
Деньгами совсем не полна.
 
 
За порванный ворот стекают
Дождинки, но в звуках живых
Сады по весне расцветают
В тридцатых и в сороковых.
 
 
А голос надтреснутым эхом
Срывается и дребезжит,
От жалости или со смехом
Бросаем мы в кепку гроши.
И лишь неожиданно кротко
Всплакнула: «Уважил, старик…»
Нетрезвая грузная тётка,
И мне показалось на миг:
 
 
Помята, хмельна и незряча,
Заслышав знакомый напев,
Россия тихонечко плачет,
По-бабьи щеку подперев.
 

Александровский парк

 
Здесь пахнет шавермой, и снежной талью,
И горечью дешёвых сигарет,
Здесь тонкой акварельною печалью
Неоновый окутывает свет
 
 
Ларьки, деревья, битую бутылку,
Компанию подвыпивших юнцов,
На столике пластмассовую вилку,
В витрине отражённое лицо.
 
 
И так легко, заслышав на минуту
Какой-нибудь заигранный мотив,
Очнуться средь сырого неуюта
И вздрогнуть, обнаженно ощутив,
 
 
Что, словно из глубокого надпила
Неудержимо-щедрая смола,
Жизнь истекла. В ней что-то было, было,
Чего понять я так и не смогла.
 

«Тополя вырубают…»

 
Тополя вырубают. Такое обычное дело —
За назойливый пух, что в июне летит высоко,
И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,
И по солнечным лужам плутает среди облаков.
 
 
Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно —
Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,
Что костистые ветви к земле наклонились опасно.
Отслужили, отжили. Должно быть, и правда – пора.
 
 
Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует
Неуютное небо среди оголившихся стен,
И всё кажется мне – это долгую память людскую
Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.
 

«По оврагам да по кочкам…»

 
По оврагам да по кочкам
То в присядку, то в прискочку
Боль-беда кружится-пляшет,
Рукавом дырявым машет,
Пляшет, пляшет босиком,
Слёзы сушит кулаком.
 
 
По расквашенным просёлкам,
Полувымершим посёлкам
То старухою бормочет,
То рыдает, то хохочет:
«Эх, родная сторона.
Я одна тебе верна!..»
 
 
Пустырём, болотом, лесом,
Серым пеплом, дымным бесом…
И, затихнув средь бурьяна,
Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной
Злым шутовским бубенцом
Сонной вечности в лицо.
 
 
А в ответ – глухое эхо
То ли грома, то смеха,
Крик нахохленной вороны,
Дрожь осины, шёпот клёна,
Да молчание икон,
Да земли чуть слышный стон.
 

«Кругом измена, трусость и обман…»

Кругом измена, трусость и обман…

Из дневника Николая II

 
Кругом измена, трусость и обман.
С мучительной натужностью воловьей
Век натянул в последний раз аркан —
И захлебнулся собственною кровью.
 
 
На пустыре величественный кран,
Как вождь, простёр пустую длань. И снова —
Кругом измена, трусость и обман,
И горький дым отечества больного.
 

«Грохот кухни и сортира…»

 
Грохот кухни и сортира,
Полутёмный коридор —
Коммунальная квартира
Всеми окнами во двор.
 
 
Ночью дом натужно дышит,
Мелко стенами дрожит.
Если слушать, то услышишь,
Как вздыхают этажи.
 
 
Скрипнет дверь, замок озлится,
Грянет выстрелом в упор,
И затеют половицы
Бесконечный разговор:
 
 
…их в двадцатом уплотнили,
выселением грозя…
…а жилец был новый – в силе,
но в конце тридцатых взят.
 
 
…помнишь, та – сплошные нервы,
в крайней комнате жила…
…в сорок первом, в сорок первом
в самый голод умерла.
 
 
…в угловой держались цепко,
разрубили топором
мебель старую на щепки…
…всё равно – в сорок втором…
 
 
Эти выехали сами,
Тот всё пил, да и зачах…
Только память, только память
Глухо шепчется в ночах.
 
 
Лица, лица, лица, лица…
Что ни взгляд – немой укор.
Тихо стонут половицы.
Окна пялятся во двор.