Текст книги "Воин в поле одинокий"

Автор книги: Екатерина Полянская

Поэзия

 
А я сказала: ты забудешь всех.
И ты забудешь всех на самом деле,
Ты спутаешь часы и дни недели,
Сравняешь неудачу и успех,
 
 
И подвиг – с нераскаянной виной,
А истину святую – с грешной ложью,
Чтоб странником слепым по бездорожью
Идти за мной.
 

«Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи…»

 
Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,
Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,
Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи,
И никто не подумает даже, что ты – бездельник.
 
 
Там, в раю, моя фляжка всегда полна
Свежей водой, и, что особенно важно,
Там для меня есть время и – тишина,
И карандаш, как посох в пустыне бумажной.
 
 
Можно идти, оставляя чуть видный след,
Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…
Самое главное – там начальников нет —
Добрых, злых, жестоких, великодушных.
 
 
И вот, когда недожаренные петухи
Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,
Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи,
Подозреваю, что там их никто не читает.
 

«Ужмись!..»

 
«Ужмись!» —
Я старалась,
но места
всё равно не хватало.
«Ещё!» —
словно пружина,
срывалась и била
в первый попавшийся лоб.
«Уймись!» —
Никак не могла
унять истечение жизни.
«Да брось ты!..» —
Бросала.
Но это
был бумеранг.
«Не строй из себя!..» —
если не из себя —
из чего же ещё тогда строить?
«Должна.
Ты должна наступить
на горло собственной песне!» —
И вот
с треском ломаю каблук
об её
   железное горло.
 

«Если б я родилась, скажем, в благообразной Германии…»

Я люблю тебя, жизнь…

К. Ваншенкин

 
Если б я родилась, скажем, в благообразной Германии,
Там, где всё аккуратно – коровы, дома, лопухи,
То любила бы пиво, копила бы деньги и знания,
Уважала законы и вряд ли писала стихи.
 
 
Если б я родилась в легкомысленно-женственной Франции,
Там, где так хороши и любовь, и вино, и духи,
То изящно флиртуя, я век не сходила б с дистанции —
Заводила романы и вряд ли писала стихи.
 
 
Если б я родилась в золотистой, певучей Италии,
Там, где небо смеётся, а солнце – сжигает грехи,
Там, где зреют лимоны, растёт виноград и так далее,
Я бы пела, как птичка, но вряд ли писала стихи.
 
 
Но живу я в России, с глазуньей дар Божий не путаю,
Чтоб в ночи не замёрзнуть, полешки последние жгу,
И люблю непонятно за что эту горькую, лютую,
Неуютную жизнь. И стихи не писать – не могу.
 

«О, как же я их ненавидела…»

 
О, как же я их ненавидела —
с яростью зверя,
полного сил
и совершенно беспомощного
перед этой маленькой дрянью —
пулей,
выпущенной с безопасного расстояния
двуногим ничтожеством,
с отчаяньем смертника,
понимающего,
что – не успеть,
что ночь – на исходе,
и это уже – всё.
О, как же я их ненавидела —
этих мальчиков из хороших семей.
Они
разбираются в музыке,
немного рисуют,
пописывают стихи
в юности —
от избытка эмоций,
но своевременно
начинают делать карьеру —
не без поддержки,
однако же – трудолюбиво.
Они
продвигаются
на избранном поприще
без особенных взлётов,
однако —
весьма и весьма,
 
 
и смотрят на ТВОРЧЕСТВО,
сжигающее людей изнутри,
как на приправу,
экзотический соус
к хорошо приготовленной жизни.
 

Просьба

 
Оттого, что я лёгкой и звонкой была,
Не копила добра, не имела угла,
Но любила дорогу в холмистых полях
И умела улыбкой обуздывать страх,
 
 
Вы, когда хоронить соберётесь меня,
Я прошу – подведите к могиле коня.
Чтоб рванул он от ямы раскрытой, и чтоб
Комья глины со стуком упали на гроб.
 
 
И душа, осознав, что разлука – всерьёз,
Без пустых сожалений, упрёков и слёз
Поклонилась земле и, помедлив чуть-чуть,
На ином скакуне свой продолжила путь.
 

Из новых стихов

«Я полю посвятить хотела стих…»

 
Я полю посвятить хотела стих,
Но ветер, что коснулся губ моих,
Дышал полынью и горчил едва.
И были не нужны мои слова
Ни ящерке, мелькнувшей меж камней,
Ни солнечному пятнышку на ней,
Ни травяной вздыхающей волне,
Ни птице, распростёртой в вышине.
 
 
И стих лесной был в общем-то неплох,
Но разомлел грибною прелью мох,
И тонкий стебелёк был так раним,
И шмель гудел задумчиво над ним.
А жизнь вскипала музыкой с листа,
Срывалась сонной каплею с куста,
Преображая ужас – в благодать…
Мне никогда такого не создать,
 
 
Не выразить, не удержать в зрачках,
В рассыпанных осколках, черепках.
Ни жаром сердца, ни игрой ума
Не сотворить, поскольку я сама —
Лишь только эхо, шёпот тростника,
Чуть слышный стон примятого цветка,
Смех земляники в спутанной траве,
Шальная мысль в Господней голове.
 

«И работа, и дом – всё тюрьма да тюрьма…»

Земной рай находится на спине у скачущей лошади.

Арабская поговорка

 
И работа, и дом – всё тюрьма да тюрьма.
В этих стенах давно бы сошла я с ума,
Но спасение – в детстве подаренный мне
Рай, который вовеки – на конской спине.
 
 
Только здесь никогда и никто не ведёт
Моим промахам и прегрешениям счёт.
Нет начальства, соседей, долгов и обид…
Здесь никто никогда меня не оскорбит.
 
 
Жизнь давала взаймы, смерть с процентом брала,
Но не вышибли обе меня из седла.
Ошибётся любовь, отвернутся друзья,
Но останусь пред вечностью всадником я.
 
 
Ни кола, ни двора – лишь поводья в руках.
Ветер выдует боль, ветер выдует страх,
Удивлённо присвистнет в дырявой груди:
Дескать – ишь тебя как!.. Но уже впереди
 
 
По-весеннему зазеленеют поля,
Зазвенит под копытом иная земля,
По которой коню будет странно-легко
Уносить седока далеко-далеко.
 

Троллейбус

 
Неизвестным безумцем когда-то
Прямо к низкому небу пришит,
Он плывёт – неуклюжий, рогатый,
И железным нутром дребезжит.
 
 
Он плывёт и вздыхает так грустно,
И дверьми так надсадно скрипит,
А в салоне просторно и пусто,
И водитель как будто бы спит.
 
 
И кондуктор слегка пьяноватый
На сиденье потёртом умолк.
Ни с кого не взимается плата,
И на кассе ржавеет замок.
 
 
Он плывёт в бесконечности зыбкой,
В безымянном маршрутном кольце
С глуповато-наивной улыбкой
На глазастом и плоском лице.
 
 
И плывут в городском междустрочье
Сквозь кирпично-асфальтовый бред
Парусов истрепавшихся клочья
И над мачтами призрачный свет.
 

Удельная

 
А давай-ка дойдём до шалманчика средней руки,
Где шумит переезд и народ ошивается всякий,
Где свистят электрички и охают товарняки,
Где шныряют цыгане, где дня не бывает без драки,
 
 
Где торгуют грибами и зеленью, где алкаши
Над каким-нибудь хлипким пучком ерунды огородной
 Каменеют, как сизые будды, и где для души
На любой барахолке отыщется всё, что угодно,
 
 
Где базар и вокзал, неурядица и неуют,
Где угрюмо глядит на прохожих кудлатая стая,
Где, мотив переврав, голосами дурными поют,
И ты всё-таки слушаешь, слёзы дурные глотая.
 
 
Там хозяин душевен, хотя и насмешлив на вид —
У него за прилавком шкворчит и звенит на прилавке.
Он всего лишь за деньги такое тебе сотворит,
Что забудешь про всё и, ей-богу, попросишь добавки.
 
 
Он, конечно, волшебник. Он каждого видит насквозь
И в шалманчике этом работает лишь по привычке.
Вот, а ты говоришь: «Всё бессмысленно…» Ты это брось!..
И опять – перестук да пронзительный свист электрички.
 

«Не понимая, как ведётся игра…»

 
Не понимая, как ведётся игра,
Путаясь, выламываясь за пределы,
Я исчезаю. Ты говоришь: «Хандра!»
Ты, вероятно, прав… Но не в этом дело.
 
 
Если ж не в этом, то чёрт его знает – в чём:
То ли входная дверь прогремела цепью,
То ли стена оскалилась кирпичом,
То ли сквозняк вздохнул, и запахло степью —
 
 
Кожею сыромятной, сухой травой,
Горьким дымом, конским тревожным потом…
То ли время дрогнуло тетивой,
То ли птенец вскрикнул перед полётом.
 
 
И за этим птичьим «была – не была!»,
За едва-едва ощутимой дрожью
Времени или треснувшего стекла
Каждый раз оживает одно и то же:
 
 
Близко и так мучительно далеко
(Вот оно, вот оно вьётся в пыли дорожной) —
Неуловимое то, с чем идти легко,
С чем оставаться здесь никак невозможно.
 

«Мы тут все хороши, пока всё хорошо…»

 
«Мы тут все хороши, пока всё хорошо,
А задень интересы – иной разговор:
На такое нарвёшься – сотрут в порошок…» —
Докурив, он рывком передёрнул затвор
 
 
И зевнул: «Я тебе – друг, товарищ и – волк.
Пусть считают меня дураки – подлецом.
Наплевать!..» – так сказал человек и умолк,
Тяжелея и отвердевая лицом.
 
 
Но другой рассмеялся: «Всё правильно, брат!
Нынче воздух до боли пронизан весной —
Не наполнится слух, не насытится взгляд…» —
И шагнул, повернувшись беспечной спиной.
 
 
Мир дышал на разрыв, шелестел и звенел,
Человек по ладони раскрывшейся шёл.
И дрожал у него меж лопаток прицел,
И отбрасывал солнечных зайчиков ствол.
 

«В мире веса и меры…»

 
В мире веса и меры,
Пейзаж пробивая насквозь,
Будто ящик фанерный —
Неверно подобранный гвоздь,
 
 
Отражением в луже
Расплёскиваясь по весне,
Холодея снаружи,
Сгорая дотла в глубине,
 
 
Умирая и снова
Вьюнком прорастая в меже
Огорода чужого,
Засеянного уже —
 
 
Сквозь разрывы мгновений,
Сквозь глаза застилающий дым,
Словно из окруженья,
Прорываюсь к своим.
 

«А мне говорили: уйдёт любовь…»

 
Когда уходит любовь —
   начинается блюз.
 

Из песни

 
А мне говорили: уйдёт любовь
И сразу начнётся блюз.
Когда навсегда уходит любовь,
Тогда начинается блюз.
И я рифмовала с любовью – кровь,
И с трусом – пиковый туз.
 
 
И вот она, наконец, ушла,
А может быть – умерла.
Не оборачиваясь, ушла
И где-нибудь умерла.
Я вроде бы слышала всплеск весла —
Такие вот, брат, дела.
 
 
И я напряжённо слушаю ночь,
И в ней – чужие шаги.
Слушаю, как замирает ночь,
Вбирая в себя шаги.
И стрелки, пытаясь вырваться прочь,
Описывают круги.
 
 
На крыше соседнего дома куст
Поймал ветвями луну.
Чёрный и тихий, как невод, куст
Из неба тянет луну.
А я всё пытаюсь услышать блюз,
Но слышу лишь тишину.
 

«Скажи, куда мне спрятаться, скажи…»

 
Скажи, куда мне спрятаться, скажи,
От жалости слепой куда мне деться?
Пролётами цепляются за сердце
Стекающие с лифта этажи.
 
 
И тянутся канаты, провода
(Мгновение – и полутоном выше)
Туда, где голубям не жить под крышей
И ласточкам не выстроить гнезда,
 
 
Где ты меня давным-давно не ждёшь,
Где скомкано пространство в снятых шторах…
По лестнице – шаги, у двери – шорох,
И им в ответ – озябших стёкол дрожь.
Где паучок безвременья соткал
Из памяти и тонкой светотени
Раскидистую сеть для отраженья,
Немеркнущего в глубине зеркал.
 
 
Где контуры портрета на стене
Ещё видны в неверном лунном свете,
И наши неродившиеся дети
Спокойно улыбаются во сне.
 

«Ливень кончился разом, истратив себя до предела…»

…Сначала перестанет цвести гречиха

и исчезнут пчёлы.

Из предсказаний Ванги

 
Ливень кончился разом, истратив себя до предела,
И, как будто избыв непонятную людям вину,
Расправляются ветви, вздыхая легко и несмело,
И тяжёлые капли расплёскивают тишину.
И уже электричка шумит на лесном перегоне,
И синица звенит, словно мир, где ни горя, ни – зла,
Безмятежно круглится в натруженных Божьих ладонях.
И гречиха цветёт. И кружится над нею пчела.
 

«Бредут в ночи, дорог не разбирая…»

 
Бредут в ночи, дорог не разбирая,
Кружат, своих не ведая путей,
Слепые миражи земного рая —
Больших идей и маленьких затей,
 
 
Сквозь вечный марш уценки и усушки,
Где лай собак страшней, чем волчий вой,
Где пролетарий над гнездом кукушки
Похмельною качает головой.
 
 
Сквозь песню, где баян доносит тихо
Кому – неважно…
   Колкий звёздный жмых,
Любимый город, дремлющее лихо,
Мерцающая речь глухонемых,
 
 
Насущный хлеб, чуть влажный на изломе,
Обломки кирпичей, осколки слов —
Смешалось всё, как в чьём не помню доме,
В сияющей бездомности миров,
 
 
Рождений и смертей, летящих мимо,
В беззвучном вопле обречённых «Я»…
И лёгкость бытия невыносима,
И неподъёмен груз небытия.
 

Осенний романс

 
Рассеянный свет – сизовато-рябой, голубиный,
И возле метро, где похмельный сырой неуют
Обшарпанный дядька вздыхает о гроздьях рябины,
Что бьются в окно и полночи уснуть не дают.
 
 
И голос – не ах, и ненужный надрыв приблатнённый,
А правду сказать – и слова-то банальны вполне…
Откуда ж тогда эти проблески в памяти сонной,
Откуда тогда эта тонкая дрожь по спине?
 
 
Откуда оно – эти комья невысохшей глины,
Вода в колеях, сероватый негреющий свет?
Откуда я шла с этой песней о гроздьях рябины,
С невнятной тоскою о доме, которого нет?
 
 
И что там блестело и в горло впивалось осколком?
С какого пожара по ветру летела зола?
Куда я спешила, куда я разбитым просёлком
В телеге тряслась, безнадёжным этапом брела?
 
 
Кому – за порог, а кому-то и ласточка в сени
Несёт не войну, а весну на точёном крыле…
Куда ж я теперь бесконечной дорогой осенней
Всё дальше иду по своей сиротливой земле?
 

«Полковник, я больше не жду известий…»

Полковнику никто не пишет.

Г. Г. Маркес

 
Полковник, я больше не жду известий.
Стоя на мосту через Лету,
Я подбрасываю монету —
Решка который раз.
Конница с ходу берёт предместье,
Ночь ползёт, размыкая звенья.
Жизнь как выход из окруженья —
Это, увы, про нас.
 
 
Право же, что-то вокруг неладно:
Как-то зябко и очень сыро,
Шифры раскрыты, на карте – дыры,
В метеосводках – бред.
Враги ленивы, друзья прохладны,
Тех и других вспоминаю редко,
Память – словно бы рейд в разведку,
В мир, которого нет.
 
 
Вчера весь вечер я жгла бумаги:
Письма, которые не написала.
Сон полустанков, печаль вокзала —
В печку за томом том.
Возможно, мне не хватило отваги,
Возможно – времени или силы…
(Судью и весь трибунал – на мыло!)
А впрочем, я не о том.
 
 
Послушайте, мой расстрел затянулся:
Кто из наряда больной, кто – пьяный,
Ружья сломаны постоянно,
Порох не подвезли,
Писарь вовремя не проснулся…
Пора уже дело брать в свои руки:
Маятник страха и смертной скуки
Выбить коротким «Пли!».
 
 
Наши победы немного значат,
Даже если дорого стоят,
Выжить, прославиться – всё пустое.
Лишь в пораженье – шанс.
«Месяц светит, котёнок плачет»,
Вечность падает в глубь мгновенья,
Ветер никак не стихает, и тени
Отплясывают брейк-данс.
 

«На горбатом мосту лишь асфальт да чугун…»

 
На горбатом мосту лишь асфальт да чугун,
Над мостом – проводов непонятный колтун.
Под горбатым мостом – всё бетон да гранит.
Воздух, скрученный эхом, гудит и звенит.
 
 
Только нежить-шишига[4]4
  Нечистый дух, водяная чертовка.


[Закрыть] живёт – не живёт,
Чешет тощею лапкой мохнатый живот,
Утирает слезинку облезлым хвостом —
Под горбатым мостом, под горбатым мостом.
 
 
Будь ты крут и удачлив, а всё ж без креста
Не ходи лунной полночью мимо моста:
Скрипнет ветка сухая, вздохнут камыши,
В голове зазвучит: «Эй, мужик, попляши!»
 
 
И погаснет фонарь у тебя на пути,
И не сможешь стоять, и не сможешь уйти…
Тихо щёлкнут костяшки невидимых счёт —
И закружит прозрачных теней хоровод.
 
 
И пойдёшь ты плясать, сам не ведая где…
Всплеск – и только круги побегут по воде.
И ещё раз чуть слышно вздохнут камыши,
Вновь – бетон да гранит, и вокруг – ни души.
 

«Я на выход брела бесконечно-чужим коридором…»

 
…Коридоры кончаются стенкой,
а тоннели выводят на свет.
 

В. Высоцкий

 
Я на выход брела бесконечно-чужим коридором —
Коммунальным, больничным – то гулким, то вязко-глухим
Сквозь тягучую ругань и взгляды с невнятным укором,
Запах кухни и хлорки, табачный слоящийся дым.
 
 
Было много дверей. Окна тоже, мне кажется, были.
Кто-то громко кричал, кто-то молча вставал на пути.
Что-то лязгало, хлопало, билось средь сора и пыли,
Что-то жгло и болело, цеплялось, мешало идти.
 
 
Что-то было неправильно, что-то в раскладе нечисто
– Вроде всё на местах, только самого нужного – нет…
Родилась бы мальчишкой – ей-богу, пошла б в машинисты,
Чтоб всю жизнь выводить поезда из тоннелей на свет.
 

Москва

 
Я прощу тебе даже
толстые пальцы в перстнях,
поруганный Новгород,
обескровленный Псков,
даже сытую наглость
кухарки, дорвавшейся до,
торопливое чавканье
во время чумы,
даже все твои «псевдо» —
традиции и авангард,
душность посконную,
потный гламур —
за щемящую кротость
в названиях станций метро,
бесприютность дыхания,
пережившего плоть,
и за то, что церквушка,
впаянная в асфальт,
капелькой времени
всё же
   стекает
      в вечность.
 

«Мне снилось, что всё – так, как надо…»

 
Мне снилось, что всё – так, как надо:
Что вместо маразма – склероз,
Что летом – теплынь и отрада.
Зимою – бодрящий мороз.
 
 
И жизнь без единой помарки —
Полнейший улёт и привет,
Все дарят при входе подарки,
И гасят при выходе свет.
 
 
Детей не кусают собаки,
Украсился клумбой пустырь,
Раскаявшиеся маньяки
Гурьбою идут в монастырь.
 
 
Слышны колокольные звоны,
Повсюду – тепло и уют…
На крышах танцуют вороны
И бодрые песни поют.
 

«Никогда не страдала бессонницей – миловал Бог…»

И действительно, хватит об этом.

М. Александр

 
Никогда не страдала бессонницей – миловал Бог,
Ну а если когда-то страдала – так самую малость.
Не любила гадать. Не умела читать между строк.
В суть вещей не проникла, да в общем-то и не пыталась.
 
 
Никогда ни о чём не просила, хоть знала: никто
Не предложит и не позовёт. Никогда не шумела.
Не любила морозы и ватную тяжесть пальто.
Не любила готовить и гладить, однако – умела.
 
 
Собираясь в дорогу, с собой не звала никого.
Никогда не скучала. С тенями играла и светом.
Ничего не боялась. Любила тебя одного.
Прожила – как смогла.
   И действительно, хватит об этом.
 

«Сосредоточенно погружаться в сон…»

 
Сосредоточенно погружаться в сон,
В душный мех полуночи тонкорунной,
В тихое бормотанье, нестройный звон,
Ропот прерывистый, стон дребезжаще-струнный.
 
 
Вязнуть в безвременье, на его глубине,
Тускло мерцающей, чёрной и тёмно-синей…
Голос невнятный в пространстве или во мне
С каждым ударом сердца невыносимей!
 
 
Будто бы струны одна за другой – вот так —
Лопаются и звук издают фальшивый.
И – ничего: за шторой вздохнёт сквозняк,
Каменный двор шаги сглотнёт торопливо.
 
 
Сжаться в комочек и репетировать смерть,
Чтоб обмануть её верней и успешней:
Главное – не выдать себя, суметь
Слить пустоту внутри с пустотою внешней.
 
 
Но, услыхав, как пульсирует тишина,
Вдруг заиграть, всё бесстрашней, свободней, выше,
Чтобы мелодия жизни была верна.
Даже если её никто не услышит.
 

«А в декабре бесснежном и бессонном…»

 
А в декабре бесснежном и бессонном
Бежит трамвай со звоном обречённым,
И пешеходы движутся вперёд,
Как будто их и правда кто-то ждёт.
 
 
И пропадают в трещине витрины
Чужие лица, каменные спины,
А следом отражение моё
Торопится, спешит в небытиё.
 
 
Любимый муж, любовник нелюбимый,
Эквилибристы, акробаты, мимы
Бредут сквозь ночь дорогами тоски…
И время слепо ломится в виски.
 
 
Стук метронома, взвинченные нервы,
Брандмауэра тёмный монолит:
Который час – последний или первый
По грубым кружкам вечности разлит?
 
 
Который – разошедшийся кругами?..
Но подворотня давится шагами,
Невнятно матерится инвалид
И Млечный Путь над крышами пылит.
 

«В перестуке колёс всё быстрее и злей…»

Noli tangere cyrkulus meos[5]5
  Не трогай мои чертежи (лат.).


[Закрыть]

Архимед

 
В перестуке колёс всё быстрее и злей —
Никого не вини, ни о чём не жалей,
Ни о чём не жалей, никого не вини…
А навстречу, как жизни чужие, – огни.
 
 
А навстречу горстями мгновений – кусты,
Полустанки, заборы, сараи, кресты.
Это – дерева стон, это – скрип колеса…
Ах, прожить бы ещё полчаса, полчаса!
 
 
Ах, прожить бы ещё!.. головою тряхни —
Ни о чём не жалей, никого не вини.
Слышишь? – в ровном дыхании русских полей:
Никого не вини, ни о чём не жалей.
 
 
Это – сердце, сжимающееся во мгле,
Это – рюмка с отравой на грязном столе,
Это – в кранах бормочет слепая вода,
Это – по коридору шаги в никуда.
 
 
Это – времени бешеные виражи,
Это – «Бей, но не трогай мои чертежи!»,
Это лезвие ночи проводит черту
Сквозь ноябрьскую зябнущую наготу.
 
 
Так присвистни, потуже ремень затяни,
И судьбу, словно глупую птицу, спугни.
И под крики «Распни!», и под крики «Налей!»
Никого не вини, ни о чём не жалей.
 

«…Так и я бы хотела…»

 
Я хотела бы жить с вами в маленьком городе,
Где вечные сумерки и вечные колокола…
 

М. И. Цветаева

 
…Так и я бы хотела,
только без вас,
где-нибудь в Порхове
или, к примеру, Изборске
жить
от зарплаты и до зарплаты,
трудиться
в районной больничке
доктором.
Работать как лошадь,
уставать как собака,
иногда,
случайно услышав
единственный колокол,
вздрагивать,
   молча креститься,
не вспоминать ни о чём.
И я бы хотела,
но
многовато условностей,
разных мелких помех…
Нет,
красивого жеста
не выйдет.
Да и в конце-то концов,
какая мне разница,
где
встречать свои вечные сумерки.
 

«Снег февральский запёкся в лёд…»

 
Снег февральский запёкся в лёд,
А тебе лишь одно – вперёд,
А тебе лишь одно – держись!..
Бесконечность – и вширь, и ввысь.
Лишь бы только выдержал наст,
Лишь бы только – в последний раз,
Лишь бы только – ещё прыжок…
Это всё – ничего, дружок.
Это – поле и дальний лес,
Чьи-то тени наперерез,
Даль, сужающая зрачки,
Хриплый лай, сухие щелчки,
Льдинка, схваченная на бегу,
Боль, взорвавшаяся в боку,
Привкус ржавчины на губах,
Голой ветки прощальный взмах.
Это на краю пустоты
В чьё-то горло вцепился ты,
Захлебнувшись собственной кро…
Это звёздное серебро
Потихоньку течёт с небес,
Заливая уснувший лес,
Пробирается сквозь кусты,
По сугробам скользит, где ты
Словно вытянулся на бегу
И застыл на сизом снегу,
Гасит боль, прощает вину,
И летит назад в вышину,
И в мерцающих облаках
Оставляет последний страх.
 

«Сквозь снежный смех, сквозь колкий прах…»

 
Сквозь снежный смех, сквозь колкий прах
Лететь вдоль тонкой льдистой кромки
Небытия. Под конский мах
Глядеть на пересохший, ломкий
 
 
Бурьян, на прошлогодний хлам,
На куст в серёжках тёмно-рыжих,
Скользить по сучьям и ветвям
Всё безогляднее и выше
 
 
Туда, где призрачно-легки
Ветвей ажурные ворота,
И бледной просини мазки,
Как будто бы огромный кто-то
 
 
Глядит сквозь ледяную хмарь
В чуть приоткрывшиеся щёлки.
А под копытами январь
Дробится с хрустом на осколки.