Текст книги "Воин в поле одинокий"

Автор книги: Екатерина Полянская

«В сухой руке – бинокль театральный…»

 
В сухой руке – бинокль театральный,
На голове – седые кудерьки.
Померкла люстра, но ещё хрустально
Искрятся и мерцают огоньки
В стекле очков. А на далёкой сцене
Взлетает пламенеющий покров
Над тайною чужого вдохновенья
И верой в бесконечную любовь.
Галёрка или ложа бенуара —
Нет разницы – итог всегда один:
Аплодисменты. Занавес. И старость.
Предательские выбоины льдин
Под снежной кашей… Вытертая шуба
Свинцовым грузом виснет на плечах.
Бесплатная автобусная грубость,
У тёмной подворотни кислый страх.
На кухне коммунальной злые склоки,
В подсвечнике оплывшая свеча —
Театра посещений одиноких
Ничем не утолимая печаль.
 

«– Вам кого?..»

 
– Вам кого?
– Я… не знаю.
Мне – себя, если честно.
– Нет, мы не открываем
Дверь таким неизвестным.
 
 
– Погодите, постойте,
Я лишь спутала даты.
Я прошу вас, откройте,
Я жила здесь когда-то.
 
 
Я всего на минуту,
Я на миг, на мгновенье,
В гости позвана смутной,
Позабытою тенью,
 
 
Не похожа на вора
И на татя ночного…
И звонок до упора
Нажимается снова.
 
 
Я прошу, извините,
Я не нищенка, что вы!
Через щёлку взгляните,
Отодвиньте засовы.
 
 
Я была здесь несчастной
И счастливой – запоем!..
– Не звоните напрасно —
Всё равно не откроем.
 

«Смеялись наши ангелы-хранители…»

 
Смеялись наши ангелы-хранители
И пили свой нектар на брудершафт
В сияющей заоблачной обители,
Где за окном прекраснейший ландшафт,
 
 
И, может быть, строчили донесения —
Мол, в корне пресечён был смертный грех…
И даже принимали поздравления
Восторженно-сердечные – от всех.
 
 
И вспоминали чистые и нежные,
Кто и кого для вечной жизни спас,
И радостные крылья белоснежные
Всё дальше уносили их от нас.
 
 
И только лишь один, совсем неопытный,
Как двоечник, оставшись не у дел,
В своём углу о нас молился шёпотом
И души наши грешные жалел.
 

Возвращение с рынка

 
Брести вперёд по выбоинам, по
Раскисшей грязи, смёрзшемуся салу
Из гололёда – вьючною тропой
Бездумно, безнадёжно и устало.
 
 
Брести вперёд, не думая уже:
Куда? Зачем? – с авоськами, с кошёлкой,
Вороной ковыляя по меже,
В пыли теряясь ржавою иголкой.
 
 
С рождения до самого конца,
За шагом шаг – всё дальше и бездомней.
Отечество…
Не ведаю отца.
Прости меня… Не ведаю… Не помню…
 

«Чай с вишнёвым вареньем…»

 
Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, счастье какое, —
Розовеет окно за дремотными складками штор,
Добродушнейший чайник лучится теплом и покоем,
Тихо звякает ложечка о мелодичный фарфор.
Чай с вишнёвым вареньем – о Господи, хоть на минуту
Задержи, не стирай эту комнату, штору, окно —
Неизведанный мир, детский образ чужого уюта,
Недосмотренный сон, дуновение жизни иной.
 

«А по такой погоде – только пить…»

 
А по такой погоде – только пить,
И о пропавшей жизни тихо плакать,
И бормотать, что под Крещенье слякоть
Лишь только в наказанье может быть.
 
 
Мешать в стакане пьяную слезу
С какой-нибудь дешёвой горькой дрянью,
Пить за любовь, прощенье и прощанье,
За каждое бревно в своём глазу
 
 
И морщиться. И наконец устать
От самого себя – безмерно, страшно…
Сегодняшний день спутать со вчерашним
И с чертовщиной – ангельскую рать.
 
 
А утром еле веки разлепить,
Зевая, потащиться на работу,
В автобусе пихнуть локтём кого-то
И злобно буркнуть: «Надо меньше пить!».
 

Мальский погост

 
Вместе с белою звонницей древней
Церковь спряталась в самом низке,
От холмов, от полей, от деревни,
Убежав к обмелевшей реке.
 
 
И, быть может, поэтому только
На земле уцелела она —
В груду мусора, в хаос осколков,
В облак пыли не превращена.
 
 
Схоронившись под влажною сенью,
Под отчаянным взмахом креста,
Всё, мне кажется, ищет спасенья
Та испуганная красота…
 
 
Непривычною нежностью знобкой
Дрогнет сердце, когда пред тобой
Улыбнётся печально и робко
Меж берёз – куполок голубой.
 

«Там, где нужно плакать, я шутила…»

 
Там, где нужно плакать, я шутила.
Да ещё, к тому же, слишком зло.
Что тут скажешь? – «Господи помилуй!»
Мне заменит весь молитвослов.
 
 
Пусть не так, как должно, я сумела
Веру и надежду сохранить,
Но в узлы вязалась то и дело
Жизни неотбеленная нить.
 
 
И врезалась, раня и тревожа,
Заставляя крепче сжать кулак.
Что ж просить о милости?.. И всё же
Буди милосерден – просто так.
 

Экскурсия

 
Обратите внимание: крепость слегка в стороне
От посёлка. Вы знаете, кажется мне,
Расстояние – благо обоим. Оно неспроста,
Разделяя, хранит слишком разные эти места.
 
 
Вот – ворота, вот – мост, но разрушен последний пролёт,
И прогулочным шагом сюда ни один не войдёт.
Вот – бревно над пролётом, последним пролётом моста.
Но как шатко оно! А под ним – пустота, пустота…
 
 
Но в стене есть пролом, а точней – безопаснейший лаз,
Это годы пробили здесь брешь. Очевидно – для нас.
Вот – бойницы, вот – башни. Не правда ль, внушительный вид?
Что внутри? – ничего. Время здесь не течёт, но кружит,
 
 
Завихряясь в ложбинах, меняя свой путь каждый раз,
Не делясь на «вчера» и «сегодня», «потом» и «сейчас»,
Проникая вовнутрь через каждую трещину, щель…
Нет, часы вам не врут. Но отсчёт здесь другой вообще.
 
 
Двор меж грудами сора крапивой так густо зарос,
Будто кто-то посеял. И может возникнуть вопрос:
Отчего после нас остаётся крапива, крапива одна.
Нет, ещё – бузина. Оглянитесь же – вот и она.
 
 
Это – церковь. Конечно, креста вместе с куполом нет.
Ни свечей, ни икон. Только свет, только воздух и свет.
Вот – остатки погоста, они различимы едва.
На обломке плиты ещё можно нащупать слова
 
 
И прочесть по складам: «…приидите ко Мне все тружда…» —
По неровному сколу, чернея, кривится звезда.
Плоть работает в поте. И всё-таки трудится – дух.
Если голос возник, значит, должен возникнуть и слух.
 
 
Нас, однако, учили: когда я, как водится, ем,
То, конечно, я – глух; и по-рыбьи, естественно, нем…
Но попробуйте, встаньте вот тут, у пролома в стене,
Со своею душой оглушённою наедине.
 
 
И услышите звук – это шёпот прибрежных кустов,
Или голос, срываясь, дрожит от мучительных слов:
«Я – воззвавший, Я – Тот, Кто хотел вас отвлечь от еды,
Я – бескрайняя память, Я – боль самой чистой воды.
 
 
Я – воззвавший. Я – Тот, Кто над вечностью строил мосты,
Но зависли они, словно крик Мой, среди пустоты.
И у каждого есть ненадёжный последний пролёт…
Кто услышит Меня? Кто пойдёт по мосту? Кто пройдёт?»
 
 
Там, во рву, земляника рассыпана в мокрой траве…
…обратите внимание: крепость – тринадцатый век…
…до райцентра доедем, наверное, около двух…
(«…Я – воззвавший в пустыне,
   Я – только лишь Голос и Слух».)
 
 
Но, вгрызаясь камнями, как будто зубцами – пила,
Стены делят пространство, и время, и нас пополам.
И в проходе сквозном ничего, ничего больше нет —
Только воздух и свет, только мост через воздух и свет.
 

Несовместимость

 
Все рассматривали зверя,
Непонятного, чужого —
Кто – насмешливо-брезгливо,
Кто – косясь на острый клык.
Попытались хвост измерить,
Дули в нос,
Трубили в уши,
Подпилить хотели когти
И привесили ярлык.
 
 
И признали бесполезным,
Непригодным к разведенью —
Ни пушным, ни подседельным,
Ни молочным, ни мясным
Записали в протоколе
Всё по правилам искусства
И затихли, выдыхая
Сизоватый едкий дым.
 
 
Зверь дремал. И вдруг от пыли,
Дыма, пота и парфюма
Нос наморщил, громким чихом
Разрывая тишину.
С лёгким шорохом раскрылись
Средь бумаг летящих – крылья
И поплыли парусами
В неоткрытую страну.
 

«Опять я заговариваю смерть…»

…Поэты смерть заговаривают.

А. Кушнер. Из выступления на вечере в Политехническом институте.

 
Опять я заговариваю смерть,
А та, быть может, где-нибудь напротив
Рукой подпёрла щёку в полутьме,
Чтоб завтра в чернокрылом развороте
Атаковать… И снова всё не то —
Сквозняк шевелит выцветшую штору,
Безжизненно повисшее пальто
Печали добавляет коридору.
И лампочка под самым потолком,
Сочащаяся тускло-жёлтым светом,
Ещё мигнёт последним маяком
Бумажным кораблям, плывущим в лету.
Ещё мигнёт, чтоб я могла посметь
Вернуться на огонь и снова, снова
Смотреть, как зачарованная смерть
Кружится над рождающимся словом.
 

«Пегаса порешили сдать в прокат…»

 
Пегаса порешили сдать в прокат,
Конечно, из благого побуждения:
Платите и катайтесь все подряд —
Осёдлано живое вдохновенье.
 
 
Пегас вначале вроде ничего —
Трусил себе, наматывая мили,
Но всадники замучили его —
Надёргали губу и холку сбили…
 
 
Полнеба распорол широкий взмах
Затёкших крыльев, звякнула подкова —
И в чьих-то неуверенных руках
Остались пустота да рваный повод.
 
 
Гляди – освободившись наконец
Отбросив разом чуждые законы,
Уносится крылатый жеребец,
Сын яростных Нептуна и Горгоны.
 
 
И с хохотом, не ведая преград,
Дорогою неторенной и звонкой
Вовек неукротимые ветра
Стремительно летят ему вдогонку.
 

«А нынче и упырь уже не тот…»

 
…Плащ распахнут, грудь бела,
Алый цвет в петлице фрака.
 

А. Блок. «Пляски смерти»

 
А нынче и упырь уже не тот —
Ни фрака, ни плаща, ни склянки с ядом,
Но никуда не делся он и, рядом
С живыми существуя – не живёт.
 
 
Уверенные жесты цепких рук,
И к власти неустанное стремленье…
Дезодорант скрывает запах тленья,
А хруст купюр – костей мертвящий стук.
 
 
Презрительно кривится тонкий рот,
Но словно из кладбищенской ограды
Могильная дыра пустого взгляда
Порой нездешним холодом пахнёт.
 
 
И снова всё по-прежнему, всё – ложь…
И только лишь поэт один услышит,
Как нынче тишина неровно дышит,
Едва уняв испуганную дрожь.
 

Осколки

 
За моря летит синица,
Петушка несёт лисица,
Вьётся ленточка в косице
Смыслу здравому на зло.
В облаках темна водица…
Отражая наши лица,
Вдрызг пытается разбиться
Удручённое стекло.
 
 
По Европе призрак рыщет
И даёт умищам пищу,
Профессиональный нищий
Требует отнюдь не грош,
А не менее, чем тыщу…
В подворотне ветер свищет,
И, мелькнув средь толковища,
Новых ножен ищет нож.
Снится суженый девице,
 
 
Старику совсем не спится,
В колесе мелькают спицы
Дни и ночи напролёт.
Кто-то пьёт и веселится,
Кто-то хочет удавиться,
Но до судорог боится,
И поэтому – живёт.
 
 
Стрелки на часах уснули,
Показав большую дулю.
Со смещённым центром пуля
Попадает в новый век.
Волки зайцев обманули
И в бараний рог свернули…
Спи, пока воркуют гули
И кружится белый снег.
 

«По осени я вспоминаю ту…»

 
По осени я вспоминаю ту
Классическую стрекозу из басни
И думаю: чем строже, тем напрасней
Мораль извечно судит красоту.
 
 
Пропела – ну какая в том беда —
Коротенькое праздничное лето…
Как хорошо! Хоть кто-то в мире этом
Не ведал безысходности труда.
 
 
В минуту вдохновения её
Создал Господь из воздуха и света
И отпустил. И не спросил совета —
У скучных и жестоких муравьёв.
 

«Ко мне, любители халявы…»

– Что это, Бэримор?

– Халява, сэр.

Фольклор

 
Ко мне, любители халявы, —
Вам нынче крупно повезло!
Ведь я не мудрствую лукаво,
Когда налево и направо,
Почтя сие за ремесло,
 
 
Дарю пустоты всех изнанок,
Похмелье всех халявных пьянок,
Копытца съеденных овец,
И дырки ото всех баранок,
И пышной глупости венец.
 
 
Вот – острословья мокрый порох,
Вот – лучший прошлогодний снег…
И хоть подарок мой не дорог,
Но на халяву хлорка – творог,
Сказал мне умный человек.
 
 
Житейской мудрости богатство,
Непререкаемый завет…
И выглядит как святотатство
Халявой спаянному братству
Привычный от плеча привет.
 
 
Так пусть хоть что-то, да бесплатно.
Ну, налетайте – раз, два, три!
И даже если, вероятно,
Всё ни к чему – душе приятно:
Халява – что ни говори!
 

Любопытный

 
Ой, а что у вас там сзади?
Крылья? Надо же! Не верю!
Повернитесь, бога ради,
Ну-ка, а ведь правда – перья!
Где купили? Не в Апрашке?
Или, может, по наследству?
Чистить их, наверно, тяжко…
Или есть какое средство?
Ну а как вы с ними спите?
Если снять, то ставить где же?
Ну куда же вы летите?
Улетел… Какой невежа!
 
 
Ой, а что у вас там сзади?
Неужели хвост? Не верю!
Вот что я скажу вам, дядя:
Хвост приличен только зверю.
Правда, может, нынче модно?
Ну тогда – другое дело!
То есть как это – природный?
То есть как – растёт из тела?
 
 
Можно дёрнуть? Ишь ты – крепко!
Не поймёшь, как сделан даже,
И какая тут прицепка…
Ну куда же вы, куда же?!
 

«Когда ноябрьский день, такой короткий…»

Б. Г. Друяну

 
Когда ноябрьский день, такой короткий,
Устало месит слякоть во дворе,
С хорошим человеком выпить водки —
Помилуйте, какой же это грех!
 
 
А если под хорошую беседу,
А если под хрустящий огурец…
Всё. Решено: я нынче же к Вам еду.
Давайте, что ли, выпьем наконец!
 

«Помнишь, рвали малину, держа лошадей в поводу…»

 
Помнишь, рвали малину, держа лошадей в поводу,
Где медвяное лето на щедрых кустах вызревало?
В запылившемся прошлом прозрачный осколок найду,
И взгляну, и вздохну, и ещё улыбнусь, как бывало.
 
 
Алый сок на ладонях… Мне в жизни, конечно, везло,
Я назад не пытаюсь попасть по тому же билету.
Просто солнечный зайчик со стремени прыгнул в седло,
И слезятся глаза, непривычные к яркому свету.
 

«Ветер – безумный дворник…»

 
Ветер – безумный дворник,
Беглый хмельной острожник,
Всех чердаков затворник,
Вечно слепой художник.
 
 
Брови нахмурит гневно,
Спрячет смешок лукавый…
Взмахи метлы – налево,
Взмах топора – направо.
 
 
Шлёпая мокрой кистью,
Тонко рисуя тушью,
Ветер подхватит листья,
Ветер подхватит души —
 
 
И закружит незряче
Улицей, переулком
По-стариковски плача
У подворотни гулкой.
 
 
Дуя в свирель напевно,
Лязгая жестью ржавой…
Душу мою – налево,
Душу твою – направо.
 

«От любви, от печали, от жалости…»

 
От любви, от печали, от жалости
Не взяла ни крупинки, ни малости.
Ни добра твоего и ни зла —
Ничего я себе не взяла.
 
 
Не кляла, не рыдала заученно,
Только крест на шнурке перекрученном,
Крест нательный на тонком шнурке
Крепко-накрепко сжат в кулаке.
 

«Зевают подворотни. Тополя…»

 
…И тополя, как спицы с волчьей шерстью
В старушечьих, почти недвижимых руках…
 

А. Столяров

 
Зевают подворотни. Тополя,
Теряя пух, линяют, словно волки.
И чьих-то жизней яркие осколки
Сметает дворник. И опять с нуля
Идёт отсчёт времён, и снова колкий
Ледок с краёв затягивает взгляд.
 
 
Но я читать привыкла между строк,
И разбирать совсем иные строки,
И потому завязанный до срока
Судьбы едва заметный узелок
Перерубить с гусарского наскока
Я не смогла. И ты бы вряд ли смог.
 
 
Так принимай же гулкие зевки
И тополя в очёсках волчьей пряжи —
Всё то, что междустрочье нам покажет
Написанному явно вопреки.
И то, что всё не сбудется. И даже
То, что твоя рука моей руки
Уж не коснётся…
 

«Романтики уходят, чтоб вернуться…»

 
Романтики уходят, чтоб вернуться.
Им нужен за спиною тёплый дом —
Всё, от чего так сладко оттолкнуться,
К чему возврат так сладостен потом.
 
 
Им нужно, чтоб в тревоге и печали.
Не отходя от тёмного окна,
Их ждали и, в конце концов, встречали,
Истосковавшись, – мать или жена.
 
 
Но есть иные, те, которых мало:
Никто за них не молится в пути,
Никто рукой не машет у причала, —
Они уходят – просто чтоб уйти.
 
 
Дано им одиночество как милость…
А может быть, сверкая и грозя,
Им вдруг такая истина открылась,
С которой оставаться здесь – нельзя.
 

«За поворотом…»

 
За поворотом
   скрипка вскрикнула: «Ах!» —
Прикоснулся смычок
   к обнажённому нерву.
Снова плакать в чужих руках,
Который раз —
   как будто бы в первый.
 
 
Снова, снова
   выплакивать тайну тайн
Толпе многоногой,
   деревьям, птицам,
Ржавому чертополоху окраин,
Чёрным окнам,
   пустым глазницам.
 
 
Снова, снова
   отчаянно, горько рыдать —
Острая боль
   взлетает вверх по ступеням.
Жизни – ровно на вдох… Не беда! Не беда…
Слышите? —
   Это и есть – пение.
 

«Силёнок – на копейку, а герой…»

 
Силёнок – на копейку, а герой —
Горласт, задирист, прыгает, как мячик…
Парнишке-воробью нельзя иначе,
Особенно весеннею порой.
 
 
Чирикает, порхает. Наконец,
У голубя выхватывает лихо
Кусочек сухаря. И воробьиха
В восторге замирает: «Ах, храбрец!».
 
 
А рыжий кот, слегка прижмурив глаз,
От сырости потряхивая лапой,
Вдоль ящиков крадётся тихой сапой
И думает: «Вот я тебя сейчас!».
 

«Ладони ветра пахли мятой…»

 
Ладони ветра пахли мятой,
Касаясь губ, касаясь щёк,
А повод – кожей сыромятной
И конским потом, и ещё
Дорожною сухою пылью
И светлым дождиком грибным,
Старинной небылью и былью,
Забытым чем-то и родным.
 
 
И, прижимаясь к жесткой гриве,
В потоке времени скользя,
Я понимала, что счастливей
Стать на земле уже нельзя,
Что завтра по траве примятой
Чужой скакун продолжит бег…
Лишь терпкий запах дикой мяты
Со мной останется навек.
 

«Человек исчезает. И время, сужая зрачок…»

 
Человек исчезает. И время, сужая зрачок
До чернеющей точки, прицельно глядит ему в спину.
Ангел мой, погоди, не крыло мне подставь, а плечо —
Я ещё не сейчас, не сейчас эту землю покину.
 
 
Неуютная жизнь, где порою не видно ни зги,
Где на выцветших снимках всё тоньше и призрачней лица…
Всё равно – погоди, с каждым часом сужая круги,
Торопить меня в путь, из которого не возвратиться.
 
 
Доживу до весны, и границы стеснённой груди
Резким вдохом одним, словно тёмные шторы, раздвину,
И, хмелея от света, шепну: «Погоди… Погоди…
Погляди мне в лицо, перед тем как прицелиться в спину».
 

«Без обвинений и высоких слов…»

 
Без обвинений и высоких слов
Мне воронёный ствол упрёт в затылок
Эпоха рынков, нищих стариков,
В кошёлки собираемых бутылок.
 
 
Эпоха, где уже не на кресте —
На поручнях промёрзлого трамвая
В раздавленной телами пустоте,
Распяв, тебя сейчас же забывают.
 
 
Где, как во сне, без голоса кричать,
И погибать в слепом бою без правил,
Где горького безумия печать
На лоб горячий кто-то мне поставил.
 
 
Где получувства точат полужизнь,
И та привычно, и почти не страшно,
С краёв желтея, медленно кружит,
И падает в архив трухой бумажной.
 
 
Где время, обращённое в песок,
Сочится, незаметно остывая,
И отбывает слишком долгий срок
Душа – на удивление живая.
 

Из книги «Геометрия свободы»
2004

«Когда Фонтанки вспухшая вода…»

 
Когда Фонтанки вспухшая вода
В безмолвии пугающе-несытом,
Как будто часа ждущая беда
Шевелится под вздыбленным копытом,
 
 
Когда в обнимку пляшут свет и тьма,
На бронзовой уздечке удавиться
Тут можно. Или нет – сойти с ума
И дальше жить. Никто не удивится.
 
 
И на мосту, средь скачущих теней,
Где всё и вся равны и равно ложны,
Не так уж сложно удержать коней,
И только напоить их – невозможно.
 

«Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить…»

 
Здесь заплакать нельзя и нельзя закурить,
Во весь голос не то что кричать – говорить.
Водка пахнет сивухой, вода – солона,
И на стену в ночи наползает стена.
 
 
Утро щёлкает плетью, а по вечерам
Кто-то ищет меня в перекрестии рам,
И холодного зеркала пристальный взгляд,
Словно блик на штыке, словно окрик «назад!».
 
 
Этот дом, он как зверя меня обложил,
Коридорами, лестницами закружил.
Я – живая мишень, я на злом сквозняке
Своё робкое сердце держу в кулаке.
 

«А во дворе густой туман похож…»

 
А во дворе густой туман похож
На волглое бельё с казённой койки.
Из форточки сочится запах стойкий,
И по спине волной проходит дрожь.
 
 
Гуляют сквозняки. Мои шаги
Пересекают вектором движенья
Невидимые петли и круги
И гаснут в коридорном средостенье.
 
 
На грани фола – жизнь. В чужой уют,
В трёхмерное пространство неумело
Я год за годом втискиваю тело
И душу, перекрученную в жгут.
 
 
И только заоконный мой двойник
Изученно-неведомой природы
Так тих и светел, словно он постиг
Простую геометрию свободы.
 

«Отец мой был похож на волка…»

 
Отец мой был похож на волка —
И сед, и зол, и одинок.
Лишь на руке его наколка —
Раскрывший крылья голубок.
 
 
Нелепо и довольно криво
Он всё летит из дальних стран,
Где сильный, молодой, красивый,
Мой батя не от водки пьян.
 
 
Где мать жива. А я, быть может,
В проекте, или даже – нет.
Где лёгкие тихонько гложет
Дымок болгарских сигарет.
 
 
И, напрочь забывая лица,
Сквозь морок, суету и тлен
Я снова вижу эту птицу,
Летящую средь вздутых вен.
 
 
И в зеркале заворожённо
Ловлю который раз подряд
Всё тот же странно-напряжённый,
Неуловимо-волчий взгляд.
 

«В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос…»

 
В этом городе всё вперекрёст, вперехлёст, вперекос.
Загадай на монетку – там решка с обеих сторон.
Всё – мираж, всё – коллаж, ускользающий дым папирос,
Тени ангельских крыльев средь вспугнутой стаи ворон.
 
 
Портупеей бумажной крест-накрест слепое окно…
Эй, лихач, погоди!.. Но размашист рысачий разбег.
И за здравие флота в бокалах вскипает вино,
И на саночки с телом замедленно падает снег.
 
 
На изломе времён, осыпаясь, меняются дни,
Легче пуха взлетают и рушатся тяжестью плит.
Затемнение снято, и в город вернулись огни.
И пронзённое шпилем, голодное сердце – болит.
 

«Когда отпустит боль, я вдруг увижу…»

 
Когда отпустит боль, я вдруг увижу
Фабричную трубу, кирпич двора,
И буквы на стене, под самой крышей,
Кричащие: «Гагарину – ура!»
 
 
И небо, что в прицельном перекрестье
Оконных рам похоже на дыру,
И флигель, где кусок прогнившей жести
Крылом подранка бьётся на ветру.
 
 
Отпустит боль, и я ещё услышу,
Быть может, через трещины в стене —
Скрипичная мелодия всё выше
Взбирается по тоненькой струне.
 
 
С естественностью веры бестревожной,
С наивностью гармонии простой —
По лестнице крутой и ненадёжной
Над вечно равнодушной пустотой.
 

«Под Одессой…»

 
Под Одессой
В местечке со странным названием
«Каролина Богаз»
Сизый тростник
Весь в завитушках улиток
Сухо шуршит на ветру.
Мелкие розы
И многоэтажный чеснок
Обступили крыльцо
Низенькой мазанки
Окнами прямо на море.
Мальчик хозяйский
Сыплет песок мне в ладонь
Из своей узкой,
Солнечно-смуглой ладошки,
И говорит: «Всё – тебе.
Погляди, сколько много – тебе».
Струйка песчинок
Течёт и течёт между пальцев.
Мне восемь лет,
И поэтому – вовсе не страшно.