Текст книги "Воин в поле одинокий"

Автор книги: Екатерина Полянская

«Лишь вечер выйдет за порог…»

 
Лишь вечер выйдет за порог,
И щёлкнет ключ в замке —
Серебряный единорог
Спускается к реке.
 
 
И еле слышно в лунный щит
Ладонью бьёт волна,
И ветер кожу холодит,
И длится тишина.
 
 
И напряжённее струны
Дрожит воздушный мост,
Сияют, в гриву вплетены,
Лучи далёких звёзд.
 
 
Мерцает серебристый свет,
Стекая по спине,
И свет иной ему в ответ
Вздыхает в глубине.
 
 
Плывёт воздушный хоровод,
Струится млечный ток…
Он в воду медленно войдёт.
И сделает глоток.
 
 
И в вышину протянет взгляд,
Пронзая звёздный прах,
И капли света зазвенят
На дрогнувших губах.
 
 
И полетит высокий звон
В чужую ночь, во тьму,
Чтоб улыбнулся ты сквозь сон
Неведомо чему.
 

Зарисовка с натуры

 
Хозяйка из коровника идёт —
Ссутулена спина, грузна походка.
Зато подойник полон… Рыжий кот
То ей в лицо заглядывает кротко,
 
 
То сладко щурит томные глаза,
То громко распевает, то бормочет,
И, словно золотистая лоза,
Вокруг распухших ног обвиться хочет.
 
 
Ворчит хозяйка: «Что, невмоготу?
Уж потерпи, а то – явился, здрасте!..»
А наливает первому – коту,
Немного ошалевшему от счастья.
 
 
А покупатель может подождать,
Попредвкушать горбушку мягкой булки,
Пока в бидон, такой пустой и гулкий,
Ещё течёт парная благодать.
 

Озеро

 
В бережных ладонях травянистых,
В солнечных рассыпчатых монистах,
В золотисто-смуглой тишине,
Беззаботно и до слёз лучисто,
Озеро подмигивает мне
 
 
Бликами, дробящимися зыбко,
Маленькой увёртливою рыбкой…
И, своей игрой увлечена,
Морщится лукавою улыбкой
Лёгкая прибрежная волна.
 
 
Плещущее ласково-напевно,
Спящее, как светлая царевна,
И, совсем немного погодя, —
Озеро, нахмуренное гневно,
Напряжённо ждущее дождя.
 
 
Озеро, которое мне снится,
В каждом сне свои меняет лица
И к себе запутывает путь,
То, в котором мне не отразиться
И воды рукой не зачерпнуть.
 

«Лошадь идёт по дорожке притихшего парка…»

 
Лошадь идёт по дорожке притихшего парка,
Листья летят и щекочут ей чуткую спину…
В еле заметную ниточку первая Парка
Молча вплетает осеннюю паутину.
 
 
Вся бесприютность, потерянность нашего рая
Сжата в коричневых завязях будущих почек…
Лошадь идёт по дорожке. И Парка вторая
Нить измеряет и сматывает в клубочек.
 
 
Время дрожит светотенью, и всё-таки длится
Так осязаемо-плотно и неуловимо…
Лошадь идёт по дорожке. И третья сестрица
Лязгает сталью.
И снова – сослепу – мимо.
 

«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»

 
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
 
 
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же,
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
 
 
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
 

«Есть города, похожие на сон…»

Есть города, похожие на сон…

К. Паустовский

 
Есть города, похожие на сон —
Пыль на камнях плотней и мягче фетра.
Сухой чертополох звенит, и ветром
По дремлющим дворам разносит звон.
 
 
Там время не струится, не течёт,
Но истекает медленно и тонко,
И ракушек осколки средь щебёнки
Хрустят – и все шаги наперечёт.
 
 
Там в сумерках сгустившаяся синь
Пульсирует у стен и в окнах тонет,
И морем пахнут детские ладони,
И горечью – бессмертная полынь.
 
 
Есть города, похожие на сон.
И в этом сне я вновь листаю даты
И улицы, которыми когда-то
Брела. Но не запомнила имён.
 

В Варшаве

 
Сидя в скверике
на углу Рыцарской и, кажется, Пекарской,
слушаю,
как падают листья.
Рядом со мной белый кот,
полный достоинства,
я бы сказала – шляхетный,
щурит медовые очи,
мурлычет: «И это пройдёт…»
Я закрываю глаза,
и мгновения
чёрными кошками
перебегают мне жизнь.
 

Возвращение

 
И вот однажды я вернусь домой,
И не узнаю дом. Да нет, едва ли…
Ведь не такие царства погибали.
Другие… Не такие… Боже мой! —
 
 
Я прохожу во двор сквозь пустоту
Безвременья, средь декораций дома,
В котором всё до мелочи знакомо:
Вот окна, где герань всегда в цвету,
 
 
Вот лестница… Но как она кружит!
И в номерах квартир – неразбериха…
И непонятно, где тут вход, где – выход,
Куда ведут все эти этажи.
 
 
Вот циферблат в футляре-кожуре
И непреклонность римских цифр литая,
Пятно на потолке, как запятая,
И трещины неровное тире.
 
 
Но стрелки на часах – они дрожат,
Вгрызаясь в бесконечность, будто свёрла…
А воздух, что со свистом входит в горло,
Так холоден и до предела сжат.
 
 
И каждый новый маятника взмах
Свободней предыдущего и шире,
В часах настенных тяжелее гири,
И тяжелее гири на весах.
 
 
И бьют часы.
И снова в пустоту
Я, взвешенная пристально и честно
И найденная слишком легковесной,
Лечу и исчезаю на лету.
 

Кукла

 
Меня сынишка дёрнул за рукав:
«Гляди, плывёт!» По Карповке и правда
Плыла с нелепо задранной ногой
Пластмассовая сломанная кукла…
Вода и кукла. Где же я могла
Такое видеть? Или, может, слышать?
 
 
Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,
Рассказывала бабушка, когда
Была я лишь немногим старше сына
О том, как с дочкой, с матерью моей
Их вывозили осенью на баржах
Из города блокадного. Они
Не ведали – куда, не понимали,
Зачем так срочно нужно уезжать,
Тем паче – плыть по Ладоге осенней,
Холодной, серой… А на полпути
Их начали бомбить. И, сидя в трюме,
Они разрывы слышали и плеск
Воды за невозможно-тонкой стенкой
И видели в колышущейся тьме,
Как шевелились губы у старухи,
Казавшейся ещё темнее тьмы.
И женщины, не верящие в Бога,
Пытались вспомнить древние слова
Молитв, услышанных в далёком детстве.
 
 
Когда налёт окончился, они,
На палубу поднявшись, увидали
Две баржи – только две из четырёх.
А на воде качались чемоданы,
Узлы, какой-то мусор. И ещё —
В нарядном платье – новенькая кукла.
 
 
Я вздрогнула: такою тишиной,
Таким покоем комната дышала.
Полуночи хрустальные весы
В прозрачной тишине едва дрожали.
И, словно в чашечке весов, мой сын,
Калачиком свернувшись, безмятежно
Посапывал.
 

«В переходе метро, в многоногой, плечистой…»

 
В переходе метро, в многоногой, плечистой,
Монолитной толпе о футляр чей-то грош
Тихо звякнул. Мелодия резко и чисто
Вскрыла память, как вену – отточенный нож.
 
 
Это «Yesterday». Так одиноко и слепо
Выдувал её – помнишь – какой-то флейтист,
И перо на старушечьей шляпке нелепой
Перед нами мелькало, как сорванный лист.
 
 
Больше чуда – всегда – ожидание чуда,
Где влюблённость страшится законченных фраз…
Как была я уверена, что не забуду.
И забыла. И вспомнила только сейчас.
 
 
Оглянулась – и вдруг показалось, что мимо
Промелькнуло и скрылось седое перо,
А мелодия «Yesterday» неугасимо
Всё звучит и звучит в переходе метро.
 

«Как ты нелеп в своём мученическом венце!..»

…И Цинциннат пошёл среди пыли

и падающих вещей… направляясь

в ту сторону, где, судя по голосам,

стояли существа, подобные ему.

В. Набоков. «Приглашение на казнь»

 
Как ты нелеп в своём мученическом венце!..
Нужно было тренировать почаще
Общее выражение на лице,
Притворяться призрачным, ненастоящим.
 
 
Шаг с тропы – и проваливается нога,
Чья-то плоская шутка – мороз по коже.
Каждое утро – вылазка в стан врага.
Вечером жив – и слава тебе, Боже!
 
 
Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.
 
 
Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? – Ботинки, штаны, рубаха…
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.
 
 
Над головами – жирно плывущий звук:
Благороднейшие господа и дамы!
Спонсор казни – салон ритуальных услуг!
Эксклюзивное право размещенья рекламы!
 
 
И неизвестно, в самый последний миг
Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,
Плаха, топор, толпы истеричный вскрик —
Весь балаган, куда ты попал случайно.
 

Баллада о деревьях

 
Я помню: когда-то их было много,
Был дуб, и клён, и высокий ясень
В сквере у самой развилки улиц.
Напротив же, во дворе открытом
Огромнейшего доходного дома,
Росли каштаны, росла берёза
И яблоня, словно бы чистый облак,
Меж ними в мае светло парила.
Чуть дальше в садике за оградой
Три мощных тополя серебристых
Высоко кронами шелестели.
И это было немного странно:
 
 
Такие крепкие исполины
От лёгкого ветерка трепещут.
 
 
Они росли по дороге в школу.
И каждый раз, туда направляясь,
Неся с собой свою бесприютность,
Я возле них шаги замедляла.
 
 
И мне в моих фантазиях странных
Казалось, что они ободряют
Меня, утешают и ждут обратно.
«Вот, – думала, – вырасту я, состарюсь —
Деревья такими же точно будут.
Умру – они никуда не исчезнут,
Навек оставшись на том же месте».
 
 
Сначала в скверике у развилки
Спилили дуб и высокий ясень,
И клён спилили, едва расцветший.
И было мне особенно больно,
Что это произошло весною.
Теперь там просто автостоянка,
Там ставят лоснящиеся иномарки
Холёные деловые люди.
 
 
Потом во время ремонта дома
Спилили яблоню и берёзу,
А с ними заодно – и каштаны.
Сказали – они затеняют окна
Какой-то очень престижной фирме.
Ну что ж, теперь там довольно света…
Примерно через год в переулке
Два мощных тополя серебристых
Спилили – от их летучего пуха
Наверное, кто-нибудь задыхался.
 
 
Остался один серебристый тополь,
И он, огромный и одинокий,
Пятнадцать лет ещё жил. Я редко
Ходила мимо. Но издалёка
Трепещущая сединою крона
Была видна по дороге к дому.
А нынче вот и его спилили.
И гладкий ствол пролежал с неделю,
Как будто поверженная колонна
Храма, разрушенного врагами.
И свет играл на упавших сучьях,
Словно их судорогой сводило.
 
 
Казалось бы – нет ничего такого,
Что стоит памяти и печали…
Но странно – мне кажется, моя кожа
Последнее время как-то грубеет.
Я слышу шорох, упругий шелест,
И шёпот листьев мне с каждой ночью
Понятней кажется и яснее.
Всё глубже в землю врастают корни,
Всё выше к небу тянутся ветви.
И вот уже я спокойно знаю
Конечность жизни – и бесконечность,
Реальность смерти – и нереальность.
И – не боюсь ни того ни другого.
 

«Ты кормил меня с руки, как птицу…»

 
Ты кормил меня с руки, как птицу,
Августовской спелою малиной.
Перепачкав губы алым соком,
Я смеялась: «Приручить не выйдет!»
Ты же отвечал: «Не беспокойся:
Улетишь – я просто буду вечно
Ждать тебя с раскрытою ладонью,
Полной самых жарких алых ягод».
 
 
Что ж, ты обещание исполнил:
Через много лет к твоей могиле
Я пришла, и куст малины дикой
Мне навстречу ярко загорелся
От живого, трепетного света,
Что играл, дышал, и улыбался,
И дарил последнее прощенье —
Горстку ягод для усталой птицы.
 

«Серебром самой чистой пробы…»

 
Серебром самой чистой пробы
За окном исходит луна.
Бей наотмашь ладонью, чтобы,
Словно бубен, звенела она.
 
 
Чтоб услышать, как в вечность прибоем
Ударяют с размаху – века,
Чтоб сверкнула перед тобою
Беспощадным весельем клинка
 
 
Твоя жизнь.
Так попробуй! Ну же!
Изгоняют печаль и страх
Голос женщины, звон оружья,
Сила, вспыхнувшая в руках.
 
 
Не умеешь… Ну что же, милый,
Безмятежный твой сон храня,
Ничего я не говорила,
Да и не было здесь меня.
 

«Я прошу тебя: никогда…»

 
…Оттого, что лес – моя колыбель,
   и могила – лес.
 

М. Цветаева

 
Я прошу тебя: никогда
Никогда не входи в мой лес —
Там в озёрах темна вода,
И на каждом стволе – надрез.
 
 
И течёт густая смола,
И зелёный побег узлом
Завязался, где я ползла
И кровавила бурелом.
 
 
Потому что – такой расклад.
Потому что – ничья вина.
Потому что тяжёл приклад,
И рука твоя – неверна.
 
 
Льдистой горечью бьют ключи
По оврагам, где я кружу.
Потому, что я жду в ночи,
А дождавшись – не пощажу.
 
 
Оборвётся нательный крест,
Упадёт в сырую траву…
Никогда не входи в мой лес,
Даже если я позову.
 

«Знаешь, родной мой, я преодолела страх…»

 
Знаешь, родной мой, я преодолела страх,
Тот, что сжимал мне горло, сводил ключицы.
Кроме любви, всё, конечно же, – тлен,
   разумеется, – прах:
Всё истечёт, во времени растворится.
 
 
Но пока мы у смерти друг друга крадём,
Сумрак за шторой вздыхает легко и влажно,
В комнате пахнет яблоками и дождём,
И немножечко – пеплом,
   но это уже – неважно.
 

«Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег…»

 
Там, где гарью и талью пахнет мартовский снег,
Мы с тобой заплутали и остались навек.
Ты замёрз в карауле, я убита в бою,
Мы с тобою заснули в петербургском раю.
 
 
Голубиною стаей в перекрестии рам
Наша вечность истает, и останутся нам
Отзвук детского смеха, по водице – круги,
Торопливое эхо, в подворотне – шаги,
 
 
Флейта на вахт-параде, вечный призрак весны,
Два гроша Христа ради, чёрно-белые сны,
Плеск весла и лукаво усмехнувшийся блик,
Да ещё переправы затянувшийся миг.
 

«Плащ – дарю. Запахнись получше…»

 
В полях под снегом и дождём,
Мой милый друг, мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг, от зимних вьюг.
 

Роберт Бёрнс

 
Плащ – дарю. Запахнись получше.
И не благодари – чего там!
Я не друг тебе, а попутчик
До ближайшего поворота.
 
 
Ты устанешь – я сил добавлю,
Дотянусь одним только взглядом,
Поскользнёшься – плечо подставлю,
Испугаешься – встану рядом.
 
 
Я огонь под дождём раздую,
Проведу в круговерти вьюжной…
А куда и зачем иду я —
Знать об этом тебе не нужно.
 
 
Расставание – не потеря,
Не беда по большому счету.
Ты меня не предашь – я верю.
Не успеешь до поворота.
 

«Оттого, что я верна и средь измен…»

 
Оттого, что я верна и средь измен,
И в самой измене – неизменна,
Оттого, что у знакомых стен
Силы нет – и не спасают стены,
 
 
Оттого, что полной мерой отвечать
Выходящим в вечность узкой дверцей,
Ты меня положишь, как печать,
Как печаль бессмертия на сердце.
 

«Боль моя стала моей виной…»

 
Боль моя стала моей виной,
Жизнь моя истончается, словно волос…
Ангел мой,
   ты просто
      поговори со мной —
Я так давно не слышала твой голос.
 
 
Я не увижу тебя, не дотянусь рукой,
Ты никогда на меня не взглянешь с улыбкой.
Ангел мой, обмани меня, успокой —
Эхом своим, тенью своею зыбкой.
 
 
Даже если ты знаешь, когда за спиной
Лязгнет засов и дверь заскрипит натужно…
Ангел мой,
   ты просто
      поговори со мной —
Хоть это вовсе ни мне, ни тебе не нужно.
 

Ultima thule[3]3
  Крайняя земля.


[Закрыть]

 
Бредя коридорами долгой ночи,
Проулками строчек и междустрочий,
Сжимая пальцы в кулак,
Душу выкручивая из тела,
О чём я тебе рассказать хотела —
Теперь не вспомнить никак.
 
 
О том, как прекрасны чужие лица:
Кто-то всерьёз собрался жениться,
Кто-то – ложиться в гроб.
Кто-то едет в Париж или Ниццу,
Кто-то в руках задушил синицу —
А не пищала чтоб.
 
 
О том, что в комнате – неразбериха,
Что в Зазеркалье тихое лихо
Дремлет тысячу лет,
О том, что рассвет истончает тени,
А жизнь в сослагательном наклоненье —
Это полнейший бред.
 
 
В шторах – сквознячная пантомима,
Вещи меняются неуловимо:
Шкаф навис, как скала,
Дыбом шерсть на спине дивана,
И желтозубое фортепьяно
Скалится из угла.
 
 
Странный шум за стеной сырою —
Словно бы в обречённую Трою
Вкатывают коня.
Даже не соблюдая приличий
Мир меняет своё обличье
И вытесняет меня
 
 
К зеркалу, к самой стеклянной кромке,
Там, где жемчужно дробится ломкий,
Неуловимый свет.
Тени выстроились в карауле.
Просто это – ultima thule.
Дальше земли нет.
 
 
Кто изнутри о зеркало бьётся,
Смотрит из глубины колодца,
Расширяя зрачки?
Кто там смеётся беззвучным смехом?
В сердце моём отдаются эхом
Сердца его толчки.
 
 
Резкий удар о ладонь ладони,
Медленно погружается, тонет
В бесконечности взгляд.
Воздух ещё меж нами трепещет,
Но за спиною теснятся вещи,
Путь преграждая назад.
 
 
Я не вернусь. Моё время сжалось.
Кровь двойника с моею смешалась.
Я закрываю счёт.
Звон стекла, фейерверк осколков…
Первый шаг – больно. Второй шаг – колко.
Третий – уже полёт.
 

Танец

 
Все – от винта!
Я начинаю танец.
И вот уже душа моя легка,
И яростно-слепой протуберанец
Выплёскивает из-под каблука.
 
 
Мне безразлично, кем была вчера я,
Чем станут завтра кровь и плоть моя,
И я пляшу, кружась и замирая,
В пульсирующем ритме бытия.
 
 
Сгорает на лету земное бремя,
Долги, заботы, память и печаль.
И я пляшу, закручивая время
С пространством – в напряжённую спираль.
 
 
Но вечности тончайшая иголка
Насквозь пронзает эту круговерть,
И я пляшу —
   на углях,
      на осколках,
Живым огнём отпугивая смерть.
 

«Прости, классическая Муза…»

 
Прости, классическая Муза,
Прости, Поэзия сама:
Поэт для общества – обуза.
Его не кормят задарма.
 
 
Его начальство терпит еле,
В его карманах – ни шиша,
В его весьма нетрезвом теле
Горит и корчится душа.
 
 
Спешат замордовать поэта
И мелкий бес, и крупный гад,
И тихо булькающий в Лету
Трудолюбивый бюрократ.
 
 
Лететь Поэту шалой искрой
В дыму житейского костра —
Его погубят карьеристы
И кандидаты в доктора.
 
 
Но ты, о чистокровно-нервный,
Мой вечно-яростный Пегас,
Тебя запрягшим, уж наверно,
Копытом зафигачишь в глаз.
 
 
Но ты, о Кифаред могучий,
Сквозь тьму, сквозь мертвенную тишь
Стрелой разящей и певучей
Ты за поэта отомстишь.
 

«Думал – Дед Мороз приходит к детям…»

 
Думал – Дед Мороз приходит к детям,
Оказалось – дяденька за деньги.
Думал – это крылья вырастают.
Оказалось – уровень гормонов.
 
 
Думал – это минимум до гроба.
Оказалось – на год не хватило.
Думал – потерпеть ещё немного,
Оказалось – минимум до гроба.
 
 
Думал, что выходит на свободу,
Оказалось – в камеру другую.
Думал, прямо к Богу постучался,
Оказалось – адресом ошибся.
 
 
Думал – вот без этого уж точно
Жить нельзя. А оказалось – можно.
Думал – выжил!.. Ну, теперь-то можно…
Оказалось – время жизни вышло.
 

«Любовь, что движет Солнце и светила…»

 
Любовь, что движет Солнце и светила,
Меня таки однажды посетила.
Оставшуюся после благодать
До самой смерти мне не расхлебать.
 

«Муж многоумный решил в вечность пробраться украдкой…»

– Чтобы попасть в вечность, надобно иметь учеников.

– Да, и, по возможности, каждый день.

Из разговора

 
Муж многоумный решил в вечность пробраться украдкой,
Много извёл он чернил, бумаги попортил вотще.
И, вдохновлённый вполне, научную школу возглавив,
Сколь позволяло здоровье, учеников он имел.
 
 
Силы истратил в борьбе, задолбал до хренищи народу,
И, наконец, отошёл, в лаврах и званиях весь.
И, рассыпаясь во прах, в небытии растворяясь,
Всё же услышать успел вечности гулкий зевок.
 

Вещь в себе

 
Он ничего не мог с собой поделать,
Он в поисках себя сбивался с ног,
Он озверел, ему всё надоело,
Он места отыскать себе не мог.
 
 
Однажды он с собою был в разлуке,
И, видимо, назло своей судьбе
Решил себя взять в собственные руки,
Но вскоре стал противен сам себе.
 
 
Тогда он вышел из себя и сразу
Поднялся над собой и так завис,
Но сила притяжения – зараза —
Его достала и стянула вниз.
 
 
Он огорчился, но не растерялся,
В себя надумал было заглянуть,
Но расхотел и с силами собрался,
Чтобы враз через себя перешагнуть.
 
 
И он шагнул спокойно и упрямо,
Подумав: «На войне как на войне!»,
Но вдруг споткнулся, наступивши прямо
На горло песне, собственной вполне.
 
 
Придя в себя, он со своей судьбою
Не спорил больше – всё прошло, как сон.
В себе он разобрался и собою
Остался, в общем, удовлетворён.
 

«Я на левое ухо – Бетховен…»

– Извините, я немного Бетховен на это ухо.

– Хорошо, что не Ван Гог.

Из разговора

 
Я на левое ухо – Бетховен,
А на правое ухо – Ван Гог.
И герр Питер средь разных диковин
Меня б заспиртовал, если б мог.
 
 
Но сравнения падают в лузу,
Словно шарики. Так, например,
Я на правое око – Кутузов,
А на левое – явно Гомер.
 
 
Я – Маресьев на левую ногу,
Хоть ты смейся, пожалуй, хоть плачь.
А на правую ногу, ей-богу,
Я – Джон Сильвер, искатель удач.
 
 
И без всякого газа и флёра
Я скажу, чтоб прошибла вас дрожь:
Я на левую руку – Венера,
А на правую – Нельсон. Так что ж?
 
 
Что там уши да очи – взгляни-ка:
Я на самом-то деле, увы, —
Просто Самофракийская Ника
В отношенье своей головы.
 

«Я – всей душою горя и любя…»

 
Я – всей душою горя и любя.
Мне же в ответ: «Пойми,
Со стороны посмотри на себя —
Стыдно перед людьми».
 
 
И на смиреннейшее «Прости!» —
Дрожь покрасневших век,
Вздох: «Ну когда ты себя вести
Будешь как человек!»
 
 
И на отчаянное «За что?» —
Лишь поворот спиной:
«Люди выносят ещё не то —
Так что терпи, не ной».
 
 
На вдохновение и на труд —
Только усмешка: «Что ж,
Знаешь, как люди умеют? – А тут
Просто твой выпендрёж».
 
 
Но дожила, дождалась наконец —
Знамя победы, рдей! —
Я – с ерундою, а мне: «Молодец!
Всё прям как у людей».
 
 
Только вот, как башкой ни крути,
Слышу собственный смех:
«Так притвориться! Так провести
Всех, ну буквально – всех».
 
 
Кажется, в гору пошли дела,
А на душе – грешок:
Вроде и впрямь людей провела —
Как-то нехорошо…
 
 
Разоблачат – и взведут курки…
Так вот и стой в полный рост,
Пряча то крылышки, то клыки,
То чешую, то хвост.
 

«Безнадёжнейшее сопротивление…»

…Моё сопротивление нелюбви.

М. Башаков

 
Безнадёжнейшее сопротивление —
Крестный, а всё же – путь…
Запах ладана, запах тления.
Вспомни – и вновь забудь.
 
 
Это – времени колыхание
Гасит мои шаги.
Только прерывистое дыхание,
И – не видать ни зги.
 
 
Господи, сколько же раз я пыталась
Выдрать со лба печать…
Что сквозь каменную усталость
Я должна прокричать
 
 
В страх, в захрясшие поясницы,
В толщу чужого льда?..
Контрабандист, нарушитель границы —
Вот, кто я есть – всегда.
 
 
Болью – живой и горячей – биться,
И, рассыпая звон,
Вдрызг расшибаться об эти лица,
Крепкие, словно сон.
 
 
И – всепрощения взор коровий
Скользнёт по казённой стене.
Я никогда не боялась крови.
Просто
   есть вещи
      сильней.
 
 
Вспышками яростной мощи вселенной
Сквозь неживую муть —
Сопротивление, —
   благословенно,
Благословенно будь.
 
 
Это – бьющий на поражение
И возрождающий вновь
Ток высочайшего напряжения —
Ненависть и —
   любовь.