Текст книги "Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения"
Автор книги: Екатерина Глаголева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ОТ СЕССИИ ДО СЕССИИ
Моральный и физический облик студента
«Справочник превосходного студента». – Соблазны большого города. – Эволюция костюма. – Досуг
Несмотря на напряжение сил и все лишения – холод, голод, а то и побои, – студенческие годы были для многих самыми счастливыми в жизни, потому что являлись периодом вольницы: вырвавшись из-под опеки семьи, подростки были предоставлены сами себе, прежде чем впрячься в ярмо избранной профессии и покориться правилам своего цеха.
Вступление в эту практически взрослую жизнь в довольно раннем возрасте было психологическим шоком, и нельзя сказать, чтобы резкая перемена образа жизни всегда оказывала благотворное влияние на вчерашних детей. Герой романа Шарля Сореля «Правдивое комическое жизнеописание Франсиона», вышедшего в 1623 году, говорит: «…меня причисляли к тем, кого называли чертенятами, по ночам я бегал по двору, сунув в штаны хлыст, чтобы нападать на шедших в уборную…
На мне были плоская шапочка, куртка без пуговиц, застегнутая булавками и шнурками, ветхое платье… любой, кто говорил мне об опрятности, делался моим врагом… Я боялся хлыста не больше, чем если бы моя кожа была из железа, и совершал уйму проделок, например, бросался в людей, проходивших по улице мимо коллежа, хлопушками, кульками с разной дрянью, а то и какашками». Ученики Коллежа Бове швыряли в прохожих камни и обливали их водой. «Почти все школяры предавались пороку, с самого начала поразившему наш коллеж: распаляемые своей юностью, они научились сами доставлять себе чувственное удовольствие». Всё это было гораздо интереснее, чем нудная учеба.
Руководство коллегий пыталось обуздать распоясавшихся учеников, вводя наказания и штрафы за нарушения устава, который запрещал шуметь днем и ночью, участвовать в попойках, выбегать за ворота, когда они заперты, вступать в непристойную связь с кухарками, приводить в коллегию любовниц, бросаться камнями и посудой и т. п. Штрафы варьировались в зависимости от степени вины: поднял руку, чтобы бросить камень, – одна сумма, бросил – другая, бросил и попал – третья. Однако все эти меры не давали ожидаемого результата, и в университет студенты попадали «подготовленными».
В «Справочнике превосходного студента» 1495 года перечисляется всё, что было запрещено учащимся (вероятно, список был составлен на основе практических наблюдений): проводить ночь (которая начинается в восемь-девять часов вечера зимой и в девять-десять часов летом) вне дома, забавляться по воскресеньям с мирянами (студенты считались клириками), купаться по понедельникам, слоняться по рынку по средам, отсутствовать на заутрене, дремать на мессе, пропускать вечерню, драться с малышней, марать книги во время службы, производить беспорядки, говорить глупости, рубить деревья, мешать палачу, когда он исполняет свои обязанности, декламировать комедии в церкви и на кладбище… Из этого списка видно, что подавляющую массу студентов составляли легкомысленные и разнузданные мальчишки, а не серьезные молодые люди, сознательно вставшие на путь постижения знаний.
Мартин Лютер говорил, что «лучше мальчиков из христиан посылать прямо в пасть ада, чем в университет, так как Сатана от начала мира не выдумывал ничего более сильного, чем высшие школы». Это высказывание чем-то напоминает фразу Михаила Жванецкого: «Может, в консерватории что-то подправить?» На самом деле развращающее действие оказывало не пребывание в стенах университета, а выходы за эти стены, ведь соборные школы открывались в крупных городах, а там всегда было множество искушений для неокрепших личностей.
«О город соблазна и греха! – восклицал хронист XII века, говоря о Париже. – Сколько ловушек ты устраиваешь юности, сколько проступков заставляешь ее совершить!» А ведь в те времена французская столица только-только выплеснулась за пределы острова Сите и состояла из трех десятков узких и грязных улочек, обнесенных городской стеной. По сути, это была большая деревня, о чем красноречиво свидетельствует такой эпизод. 2 октября 1131 года принц Филипп, старший сын короля Людовика Толстого, ехал верхом по улице Сен-Жан. Вдруг дорогу ему перебежал поросенок; конь испугался, сбросил седока и затоптал его насмерть. После этого печального происшествия жителям столицы строго-настрого запретили выпускать свиней на улицу.
На протяжении всего XVI века французские короли издавали ордонанс за ордонансом, один другого строже, направленные против пьянства, разврата, богохульства и их рассадников – кабаков и «веселых домов»; пытались также, с одной стороны, обуздать тягу обеспеченных сословий к роскоши, чтобы не вводить остальных в искушение, а с другой – очистить города от бродяг и нищих (мужчин отправляли на галеры, женщин били кнутом); но все эти меры не приносили результата.
Впрочем, в словах Лютера было рациональное зерно, поскольку больше двух веков спустя их практически повторила в своих мемуарах знатная английская дама леди Крейвен: «Нравственность – последнее, о чем пекутся в наших общественных школах. Я видела своими глазами двух молодых людей из благородных семейств, порученных заботам наставника из Итона, который не только сопровождал их в Лондон в игорные дома, но даже поощрял к дурному поведению и приобщал к порокам всякого рода. Один из них, после того как его обобрали два прохвоста, сам принялся обманывать других, и дело зашло так далеко, что я сочла своим долгом сообщить об этом другу его отца, который жил в Ирландии и решился удалить сына с театра его подвигов. Его похитили из таверны, где он поселился, в тот самый момент, когда он угощал своих друзей бургундским и шампанским. Этому молодому человеку только-только пошел семнадцатый год, он был наследником баронства в Ирландии. Он умер из-за своего сумасбродства, не достигнув совершеннолетия. В то время, когда он только вступил на скользкий путь, мне довелось однажды обедать с директором Итонского колледжа, который, несомненно, был превосходным человеком, и я спросила, считает ли он наставника, которому доверили этих молодых людей, достойным направлять их при вступлении в свет. Директор ответил, что в Итонском колледже этот человек всегда считался превосходным гуманитарием, а в остальном он мало его знает».
«Помни, дочь моя, что ты в Саламанке, которую во всем мире называют „Матерью наук“, кладезем искусств, сокровищницей изобретений, где обычно учатся и проживают десять-двенадцать тысяч студентов – красавцев, затейников, буянов, выдумщиков, независимых, страстных, расточительных, себе на уме и всегда веселых», – наставляла молодую девушку дуэнья в новелле Сервантеса (1547–1616) «Подставная тетка».
В Средние века студентов легко можно было отличить в толпе. Формально являясь клириками, они были обязаны иметь на затылке тонзуру, причем она должна была быть хорошо видна. Начиная с XII–XIII веков епископ мог выстричь макушку любому желающему, достигшему семилетнего возраста, лишь бы тот умел читать и писать и знал Священное Писание. Кроме того, клирикам навязывали «дресс-код»: темную простую одежду, не слишком короткую и не слишком длинную; запрет налагался на красный и зеленый цвета, вышивку на перчатках, длинноносые туфли и т. д. Одежда школяров, как правило, была сильно поношенная, латаная и грязная, да и сами они не отличались опрятностью.
Может, они и рады были бы следить за модными тенденциями, но на это у них не было денег. Оставалось дурачиться. Когда в 1578 году французский король Генрих III ввел моду на широкие накрахмаленные жабо, во время карнавала в Сен-Жермене студенты напялили на себя огромные воротники из картона и кривлялись: «По волу и хомут!» В результате многие шутники провели остаток вечера на сырой соломе в тюрьме Шатле.
Испанец Франсиско Лопес де Убеда в своих записках 1605 года создает красочный портрет веселой компании из семи повес, известных всему студенческому городку. Они ни минуты не могли постоять спокойно: плясали, скакали, пели, пялились на девушек… Заводилой у них был высокий и худой юноша, которого звали Дон Журавль, он носил шутовской костюм епископа. Рядом с ним держался школяр в лохмотьях, которого они называли Башней. Пятеро остальных рядились канониками и архидьяконами; один носил кличку Мамелюк, другой – Скорпион, третий – Кегля, четвертый – Осьминог, пятый – Черпак, и эти прозвища соответствовали их внешности или наряду.
В XVII веке костюм школяров был еще прост: черный камзол, черные штаны, соединявшиеся с ним шнурками, черные чулки, черная шляпа, белый накрахмаленный галстук. Только к концу столетия студенты принялись щеголять в ярких нарядах, являясь в них даже на сеансы в анатомическом театре. Сундуки сменились просторными платяными шкафами.
Эволюционировали и прически. У швейцарца Теодора Троншена, учившегося медицине в Лейдене, были пышные волосы, которые он старательно расчесывал. Увидев его однажды, Бургаве заметил, что уход за такой шевелюрой, наверное, требует массу времени, пропадающего впустую. Когда Троншену передали эти слова, он тут же коротко постригся. Бургаве был поражен этой жертвой. Впрочем, тогда как раз в моду вошли парики, избавлявшие от необходимости проводить много времени у парикмахера. Студенты Лейденского университета пользовались правом ходить по улицам в домашних халатах и туфлях при условии ношения париков и шляп. (Кстати, тот же Троншен в зрелом возрасте всячески порицал ношение париков, считая это негигиеничным.)
Впрочем, сыновья богатых родителей никогда не отказывали себе в приличном гардеробе.
«Ты тратишь время на то, чтобы носиться верхом по городу, играть в кости, карты или в мяч; ты купил себе собаку и ездишь на охоту; ты тратишь деньги на роскошные наряды и нежные меха, чтобы явить всем свою зрелость, – с горечью писал беспутному сыну, учившемуся в XIV веке в Болонском университете, некий синьор Борботтано. – Я узнал – не от твоего учителя, но от нескольких верных людей, – что ты не имеешь прилежания к учебе, развлекаешься игрой на гитаре, посещаешь непотребных женщин…» Отец пытается воззвать к здравому смыслу непутевого отпрыска: «Я не так богат, как ты считаешь, и твои сестры тоже имеют право на мою заботу; виноградники не принесли урожая в этом году…» На это сын грубо отвечал: «Остающиеся дома судят об отсутствующих, как им заблагорассудится, и, сидя за столом, с аппетитом уплетая мясо из котлов и хлеб, сколько влезет, совершенно забывают о тех, кто, подвергаясь суровым правилам школы, тоскует от голода, жажды, холода и наготы». Возможно, для кого-то это было верно, но, похоже, сын синьора Борботтано хватил через край. «Твои родители преисполнены скорби и достойны жалости, – с горечью написал ему отец. – Ты сокращаешь их жизнь».
Деньги
Работа для студентов. – Стипендии. – Обменный курс. – Цены на еду и одежду. – Долги. – Транжиры и скареды
Конечно, в массе своей студенты были бедными, даже нищими; для них не считалось зазорным просить милостыню. На южном портале собора Парижской Богоматери есть барельеф, изображающий горожанина, подающего милостыню бедному студенту. «В Париже очень много студентов; но по большей части это страшная нищета», – писал венецианский посланник Марино Кавалли своему правительству в XVI веке.
Те, кто не имел возможности получать помощь родственников и покровителей, зарабатывали переписыванием бумаг, нанимались прислугой в коллегии или к богатым товарищам и профессорам, выполняли всякую черную работу и даже занимались сводничеством. Прочие строчили письма родителям, пользуясь проверенными жалостливыми формулировками из письмовника, а в случае отказа угрожая продать книги.
Даже богатые родственники могли держать студентов на коротком поводке. Например, герцог Мантуанский Лодовико Гонзага заранее продумал бюджет своего племянника Саграмозо, учившегося в Болонье в конце XIV века, выделив строго определенную сумму на каждую статью расходов и исключая возможность непредвиденных трат. За три года наставнику Саграмозо пришлось понести существенные издержки из собственных денег, а его подопечный даже иногда закладывал кое-что из одежды, чтобы выпутаться из материальных проблем.
Феликс Платтер рассказывает о некоторых своих приятелях из Базеля, тоже явившихся во Францию изучать медицину в середине XVI века. Один получил наследство, но ко времени его приезда в Монпелье от этих денег не осталось и кроны. У другого, Гуммеля, было всего три кроны и конь, которого он продал также за три кроны, но потратил все эти деньги еще в пути. Отец, солдат-наемник, дал ему плащ, изначально бывший черно-белым, но затем выкрашенный в черный цвет; старая краска местами проступала сквозь новую. Феликс упросил аптекаря Каталана, у которого квартировал, взять Гуммеля подручным в аптеку вместо подмастерья, уезжавшего в Тулузу. Тот сначала отказывался, потому что Гуммель не говорил по-французски, но потом согласился при условии, что первый год не будет платить ему жалованье. Гуммелю оставались чаевые, которыми он должен был делиться с двумя-тремя другими помощниками хозяина. Один школьный учитель из Базеля, молодой человек, женился на семидесятилетней женщине, которая дала ему денег, чтобы он мог получить образование во Франции. После ее смерти он практиковал в Равенсбурге.
В случае крайней нужды всегда можно было обратиться к землякам – «нации» помогали материально своим членам, ссужая им деньги под залог.
Но были и казеннокоштные студенты, получавшие стипендию от властей.
Как мы помним, Михаил Ломоносов, обучаясь в Славяно-греко-латинской академии, жил на десять рублей в год, то есть на три копейки в день. Школяры каждый день были вынуждены делать выбор, что купить: кусок хлеба или перья и чернила. К счастью, холмогорскому самородку время от времени помогали земляки. «Во время бытности его в Москве каждый год приезжал для торговых надобностей сосед его куростровец Федор Пятухин и, будучи по знакомству, посещал его и временно по недостатку его снабдевал деньгами, коих и задавал ему до семи рублей, а получил от него при отъезде его за море в Санкт-Петербурге», – записал полвека спустя академик И. И. Лепехин, посетивший родные места Ломоносова. Ученики, которые могли рассчитывать только на себя, подряжались рубить дрова, писать письма, прошения, читать псалмы над покойниками. Многие не выдерживали лишений и бросали учение.
Через 20 лет, в сентябре – октябре 1755 года, первым тридцати казеннокоштным студентам нового Московского университета определили размер жалованья в 40 рублей в год.
Бедные, но одаренные школяры могли претендовать на материальное вспомоществование от высоких покровителей, среди которых были и августейшие особы, и знатные аристократы, а также представители университетского руководства, действовавшие как частные лица. Так, португальский король Жуан III Благочестивый (1521–1557) учредил стипендии, чтобы его подданные могли обучаться за границей и привозить оттуда на родину свежие идеи. Академия Цюриха предоставила юному Конраду Геснеру[44]44
Конрад Геснер (1516–1565) – сын бедного скорняка, убитого на войне, когда мальчику было десять лет; учился в Цюрихе, Базеле, Бурже, Париже, Страсбурге и Монпелье, в 21 год был избран профессором греческого языка в Лозанне, в 1541-м стал доктором медицины. Его научные интересы распространялись на филологию, фармакологию, минералогию, ботанику, зоологию; он предпринял одну из первых попыток классификации растений и совершил восхождение на гору Пилатус, став одним из родоначальников альпинизма. В труде по сравнительному языкознанию он описал все 130 языков, известных в его время.
[Закрыть] пенсион, чтобы он мог отправиться на учебу во Францию.
Профессор Питер Брейгель из Леувардена выплачивал шесть стипендий студентам-медикам из четырех коллегий. Эти коллегии предоставляли не только стол и кров, но и определенные должности при университете, исполнение которых позволяло школярам поддерживать свое существование в период учебы. Чаще всего студенты занимались репетиторством.
Гражданин Брюсселя Анри де Бронхорст в завещании от 20 июня 1629 года основал стипендию сроком на девять лет для коренных брюссельских династий, отправлявших своих отпрысков учиться в университет Дуэ; в результате среди брюссельских магистратов было много выпускников этого университета. Эта стипендия, кстати, существует до сих пор и каждый год предоставляется особым ведомством бывшей провинции Брабант одному из членов «lignages de Bruxelles» (кланов уроженцев Брюсселя). Размер этого пособия индексируется Ассоциацией потомков брюссельских династий.
Условия получения стипендий варьировались по воле их учредителей: например, магистр Робер Пелерен, священник из епархии Кутанс в Нормандии, предоставил в 1644 году четыре с половиной тысячи турских ливров для выплаты стипендий магистрам искусств, которые пожелают изучать богословие или медицину; впоследствии право на стипендию требовалось регулярно подтверждать, сдавая экзамены. Если стипендиат не получал степени бакалавра в течение трех лет после завершения начального курса обучения, он терял право на стипендию и проживание в коллегии. Стипендия составляла 50 ливров, выплачивали ее через прокурора коллегии. К этому добавлялись выплаты из средств, завещанных другими благотворителями. В 1665–1675 годах студенты-богословы могли получать стипендию вплоть до защиты докторской диссертации при условии, что их доходы, включая бенефиции, составляли менее 300 ливров в год, а для студентов факультета искусств – 150 ливров.
В Реймсе Антуан де Бошен учредил две стипендии по 30 ливров для бакалавров из местных уроженцев, которые должны были «отработать» их, посещая все занятия и публичные диспуты.
В XVIII веке доктор Жан де Дист завещал свое состояние медицинскому факультету Парижского университета, что позволило оплачивать сдачу экзаменов на все ученые степени для одаренных, но бедных студентов. Премию распределяли по конкурсу, который проводили каждые два года, начиная с 1766-го. Для участия в нем надо было представить свидетельство о крещении, подтверждающее, что претенденту исполнилось 22 года и что он католик («еретиков» учиться не принимали); рекомендательные письма от почтенных людей, подтверждающие благонравие соискателя; диплом магистра искусств Парижского университета или доктора медицины другого университета.
В 1772 году Луи Дебуа де Рошфор, сын доктора медицины Парижского университета, тоже решивший посвятить себя этой профессии, принял участие в конкурсе. Премия была лишь одна, и Дебуа ее не получил, но его соперник умер, и факультет передал премию ему.
Отправляясь учиться за границу, студенты привозили туда деньги своей родины. Их всегда можно было обменять на национальную валюту; впрочем, иностранные монеты в гостиницах и тавернах тоже принимали. К примеру, во Франции с 1484 года главной денежной единицей был экю; с 1574 года экю стоил три ливра; один ливр стоил 20 су, один серебряный су – 12 денье. Для повседневных операций использовали мелкие деньги из сплава серебра с медью: блан (10 денье), тестон (десять су или 120 денье). Наряду с этими монетами на западе Франции имели хождение испанские деньги, а в прибрежных городах, например в Кале, – английские; и те и другие стоили больше ливра. Соотношение 240:20:1 между медными, серебряными и золотыми монетами использовалось и в других странах, некогда входивших в Римскую империю. В Англии 12 пенсов стоили шиллинг, а 20 шиллингов составляли фунт стерлингов. Основой испанской денежной системы вплоть до середины XIX века были реалы – серебряные монеты, вошедшие в обращение в Кастилии в XIV веке. Два реала – песета, четыре или восемь реалов – пиастр, 16 реалов или два пиастра – один золотой эскудо, который во Франции назывался пистолем. С 1640 года пистоль равнялся луидору, введенному Людовиком XIII и стоившему десять ливров. Он приравнивался к двойному дукату, чеканившемуся в Испании и Фландрии и имевшему широкое хождение в Европе. Двойной эскудо (дублон) был золотым и стоил 32 реала.
В самой Испании в XVI–XVII веках принимали лишь местные деньги, золотые и серебряные, за исключением большого праздника в монастыре Монтсеррат, когда можно было расплатиться и иностранной валютой. Курс денег в Кастилии отличался от каталонского. В Каталонии ливр равнялся десяти реалам, крона – 20 су (10,5 реала), а дукат – 12 реалам. В Кастилии чеканили бланы (восемь бланов – ¼ реала). В Барселоне были в ходу денье, двойной денье, эллер (шесть денье или четверть реала), полуреал и реал. Валенсийский реал стоил в Барселоне 18 эллеров.
Французский серебряный экю 1641 года соответствовал восьми реалам, английской кроне или немецкому талеру, доминировавшему в международной торговле. Чеканка этой серебряной монеты в подражание швейцарскому и саксонскому гульдинеру (равному 60 крейцерам) началась в 1515 году в Иоахимстале в Богемии (ныне Яхимов в Чехии). На аверсе монеты был изображен богемский лев, а на реверсе – святой Иоахим. Сложное название «иоахимсталер» в Европе сократили до «талера», а в России – до «ефимка». В 1566 году в Лейпциге серебряный талер стал называться рейхсталером, а гульдинер (гульден) позже был приравнен к ⅔ талера.
До 1523 года во Флоренции чеканили золотой флорин. В Венеции похожая монета называлась дукатом, или цехином. В Германии и Нидерландах флорин получил название гульден. Венгерские и чешские дукаты (флорины) имели широкое хождение в Речи Посполитой. «Червонный золотой» («злотый») первоначально стоил 30 серебряных грошей. В связи с девальвацией серебряных и медных денег курс постоянно менялся. Так, Неплюев в дневнике записал, что «червонный ходит 130 штиверов, или грошей».
Французский Монпелье находился недалеко от Испании и при этом принимал множество студентов из Германии и Швейцарии. Они довольно быстро осваивались с хитросплетениями обменного курса. Вот, например, какие цены были в середине XVI века в кабачке «Три короля», куда часто захаживали после занятий студенты-медики, в том числе Феликс Платтер: «Заказывали меру превосходного муската, который обходился нам в один штивер[45]45
В Голландии штивер равнялся 0,05 гульдена.
[Закрыть], т. е. один батцен[46]46
Батцен (батц) – медная монета, чеканившаяся в Берне в XV веке, свое название получила от древнегерманского «Bätz» (медведь) – символа Берна, изображение которого было помещено на ее аверсе. Из Берна батцен распространился по всей Швейцарии, а с середины XVI века и в Южной Германии. В Швейцарии он стоил 1/10 франка, а в Германии – 1/15 гульдена (около 3 ¾ копейки). Впоследствии они вышли из обращения.
[Закрыть] или каролус. К этому добавляли кусок мяса, например свинины, потому что в доме моего хозяина его не ели, и хорошей горчицы. Расходы не превышали одного штивера с человека».
Зато одежда влетала в копеечку. Один парижский студент уплатил за ткань для верхней одежды и штанов 7 ливров 8 су, за ночной колпак 3 су 6 денье, а за шнурки для штанов с наконечниками 20 денье; пошив мантии стоил 7 су 6 денье, окрашивание штанов – 9 денье; работа портного – 5 су. Дороже всего обходилась обувь, которая буквально горела на ногах школяров, ведь им приходилось делать большие концы по городу. Тот же студент заплатил 15 августа за пару башмаков 7 су 6 денье и потом дважды чинил их, соответственно за четверть и половину этой суммы; на Рождество ему понадобилась новая обувь за 8 су, но уже в феврале ее тоже пришлось сдать в починку.
«На Троицу я надел новые штаны красного цвета, – пишет Феликс Платтер. – Они были в обтяжку, с разрезами поверх подкладки из тафты, и такие короткие, что я сидел практически на сборках. Я с трудом мог наклониться, настолько они были тесные. Но обошлись они мне всего в одну крону, а крона тогда равнялась 46 штиверам. Портные сами продают ткань, и если надо, соорудят вам штаны за одну ночь». В феврале 1553 года он заключил договор с сапожником: тот обязался поставлять ему каждое воскресенье по паре новых туфель за три франка[47]47
В те времена франк приравнивался к ливру.
[Закрыть] в год, а старые забирать себе. Студенты носили туфли на тонкой подошве, поэтому в дождь и снег поверх туфель надевали галоши. Столько же – три франка – стоила лютня, без которой Феликс не мог обойтись.
У студентов деньги утекали сквозь пальцы, поэтому «жалованье» казеннокоштных учащихся находилось у их наставника, выдававшего им деньги по своему усмотрению. «А жалованья королевского в руки нам не давал поручик де-компания, а платил за нас за пищу и за квартиру по две добли на месяц с персоны, отчего мы имели нужную пищу, а пили только воду, – вспоминал Иван Неплюев время своей учебы в Испании. – Оный же за мытье рубашек и прочего платил за нас по полупецы на месяц, и по приказу его переменяли мы по три рубашки в неделю и брали на месяц по паре башмаков, за которые он платил за нас по 9 реалей, да плата за пару; он же платил за нас балбиру (цирюльнику. – Е. Г.) по 4 реаля на месяц, который брил нам бороды по 2 раза в неделю, а паруки нам пудрил по трижды в неделю; и за тем за всем осталось нам по 4 реаля по 5 кварт от месяца; и оные платил за нас портному мастеру за починку верхнего платья, или кто что возьмет новое против жалованья».
Отправляясь в Марбургский университет, Ломоносов получил в июле 1736 года от Академии наук 300 рублей. Около семи рублей он потратил тут же, отдав долги, часть прожил в Петербурге, еще часть ушла на оплату путевых расходов, так что в Германию он въехал с двумя сотнями рублей, которые перевел в немецкую валюту по курсу 80 копеек за талер. В финансовом отчете, отправленном в столицу 26 сентября 1737 года, Ломоносов перечислил свои траты:
«В Петербурге и в пути до Любека истрачено 100 руб.
От Любека до Марбурга 37 т[алеров].
Один костюм стоил 50 т.
Дрова на всю зиму 8 т.
Учитель фехтования – на первый месяц 5 т.
Учитель рисования 4 т.
Учитель французского языка 9 т.
Парик, стирка, обувь, чулки 28 т.
Учитель танцев за пять месяцев 8 т.
Книги 60 т.
Сумма 100 рублей и 209 т.».
Академическая канцелярия должна была выплачивать русским студентам 400 рублей на человека в год, но уже в первый год обучения Ломоносову и его товарищам недоплатили по 100 рублей. Зимой 1737/38 года Ломоносов, привыкший в Заиконоспасских школах беречь каждую копейку, смог уложиться в присланные ему 200 рублей, но потом не только потратил всю стипендию, но и наделал долгов, сумма которых в несколько раз превышала положенное ему жалованье. Его друзья Виноградов и Райзер вели себя точно так же. Академия велела отказаться от услуг учителей танцев и фехтования, не тратить деньги на наряды и не делать долгов и объявила всем троим суровый выговор. Добросердечный ректор университета Кристиан Вольф уплатил долги русских студентов (впоследствии Академия наук возместила ему эту сумму), чтобы они могли продолжить учебу у профессора Генкеля. К тому времени годовое содержание русских студентов было урезано вдвое, деньги высылали непосредственно Генкелю, который выдавал их на руки своим подопечным небольшими суммами – не более десяти талеров в месяц, указывал, где снимать квартиру, сам нанимал учителей и покупал одежду. Например, в августе 1739 года Ломоносов получил сшитое специально для него по заказу Генкеля новое платье стоимостью 42 талера 4 гроша, в сентябре – плисовый китель и четыре холщовые рубашки на 9 талеров 11 грошей, в октябре – башмаки и туфли и т. д.
Надо полагать, студенческие стипендии не «индексировались», несмотря на рост цен. Так, когда архитектор Василий Баженов и живописец Антон Лосенко отправились в 1759 году учиться за границу, Петербургская академия художеств назначила им содержание 350 рублей в год. В переводе на французские деньги это составляло 50–60 франков в месяц. На эти деньги молодые люди могли снять лишь самую бедную комнату на задворках Парижа.
Конечно, обидно, когда лучшие годы проходят, а ты вынужден считать гроши, точно старый скареда. Но у бедняков не было иного выхода – разве что совершать преступления. Зато сыновья богатых людей прожигали жизнь, не задумываясь о последствиях. Весельчак Жюльен де Ламетри (1709–1751) похвалялся тем, что потратил до последнего гроша (отнюдь не на книги) шесть тысяч ливров, которые отец, богатый купец, прислал ему для сдачи экзамена на степень доктора медицины в Париже; в итоге докторский колпак он получил в Ренне. Бережливый Филипп Пинель был его полной противоположностью: лишь изредка ходил в гости и никого не принимал у себя; поход в театр был выдающимся событием. Так, он выбрался как-то раз в Итальянскую комедию посмотреть «Докторов медицины», где высмеивали месмеристов[48]48
Месмеристы – последователи австрийского врача Франца Антона Месмера (1734–1815), создателя учения о «животном магнетизме». Месмер лечил нервные заболевания при помощи «намагнетизированного» ушата, но на самом деле, похоже, был первым психотерапевтом.
[Закрыть].
В общем, образ студента, созданный английским поэтом Джеффри Чосером в «Кентерберийских рассказах» еще в XIV веке, долго оставался узнаваемым:
Прервав над логикой усердный труд,
Студент оксфордский с нами рядом плелся.
Едва ль беднее нищий бы нашелся:
Не конь под ним, а щипаная галка,
И самого студента было жалко —
Такой он был обтрепанный, убогий,
Худой, измученный плохой дорогой.
Он ни прихода не сумел добыть,
Ни службы канцелярской. Выносить
Нужду и голод приучился стойко.
Полено клал он в изголовье койки.
Ему милее двадцать книг иметь,
Чем платье дорогое, лютню, снедь.
Он негу презирал сокровищ тленных,
Но Аристотель – кладезь мыслей ценных —
Не мог прибавить денег ни гроша,
И клерк их клянчил, грешная душа,
У всех друзей и тратил на ученье
И ревностно молился о спасенье
Тех, щедрости которых был обязан.
К науке он был горячо привязан.
Но философия не помогала
И золота ни унца не давала.
Он слова лишнего не говорил
И слог высокий мудрости любил —
Короткий, быстрый, искренний, правдивый;
Он сыт был жатвой с этой тучной нивы.
И, бедняком предпочитая жить,
Хотел учиться и других учить[49]49
Перевод И. А. Кашкина.
[Закрыть].
