Текст книги "Книга желаний (СИ)"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

– Вот и все. – Рубеус попытался вытереть кровь рукавом, но только размазал по лицу. У вампиров кровь светлая, почти белая, как… как волосы Коннован.

А самого Рубеуса Вальрик почему-то не ощущал, вернее, ощущал, но не так, как остальных. Морли – влажное дерево и свежий хлеб, Нарем – мирт и сосновое масло. Коннован – целый каскад запахов и цветов, слишком сложный, чтобы можно было разобраться с ходу. А Рубеус – белое пятно, ровное, чистое, лишенная даже намека на живую сущность. Впрочем, Вальрик не слишком-то доверял своему дару, который то появлялся, то вдруг исчезал.

Да и зачем какой-то там дар, когда вот он, Рубеус, сидит у костра, прижав пучок влажной травы к ране на боку. Выглядит он спокойным, но Вальрик отчего-то не верит в это кажущееся спокойствие. Произошло что-то неправильное, выпадающее из привычной картины мира, и Рубеусу так же тяжело принять эти изменения, как и Вальрику. Даже тяжелее…

Коннован подошла, когда Вальрик уже было совсем решился позвать ее, присела рядом, молча уставилась на огонь. Коннован улыбалась. Коннован выглядела почти довольной и, возможно, немного раньше ей бы удалось обмануть Вальрика или Рубеуса, раньше, но не сейчас. От нее пахло полынью и ромашкой, а эти запахи прочно ассоциировались с болезнью. Полынной горечью окуривают безнадежных, изгоняя забравшихся в тело злых духов, а приторным ароматом ромашки маскируют иные, куда более отвратительные запахи.

Ромашка – обман. Полынь – безнадежность. Еще жженый волос и сталь… ошейник.

Вальрик мотнул головой, отгоняя видение – с ними тяжело. Видеть только то, что тебе хотят показать, гораздо легче, чем видеть то, что от тебя скрывают.

– Придется заночевать, идти куда-то не имеет смысла, и вообще… – она чуть пожала плечами и протянула руки к огню.

– Хорошо. – Согласился Вальрик. Соглашаться было легко и даже приятно, гораздо приятнее, чем принимать решение и убеждать остальных, что это решение правильно и разумно. Впрочем, никого ни в чем убеждать не надо, Морли молчит, переживая поражение в схватке. Его переживания Вальрик видит в образе медово-желтых пчел… Нарем спокоен, ему все равно, Господь сохранит. Рубеус… ему не до того. Коннован… тоже. И Вальрик задает другой вопрос.

– Что такое долг жизни?

– То же самое, что и обыкновенный долг. В Ата-кару есть победивший и побежденный, второй, как правило, погибает, потому что это… правильно. Не знаю, это сложно объяснить на словах, но это правильно. Но иногда, когда победитель настолько выше побежденного, что не испытывает необходимости отнять жизнь, он имеет право оставить побежденного в живых, но при этом тот остается должником. Долг жизни, понимаешь?

– Кажется, да.

– Иногда проходит время, прежде чем победитель стребует долг. Иногда это случается сразу.

– Как сейчас?

– Да.

– А почему с тебя?

– Потому что я, как вали, несу ответственность за все поступки своего валири.

– Но ты могла отказаться?

– Да. – Коннован почему-то отвернулась, и поверх полынно-ромашкового запаха проступил тонкий аромат ванили. Вальрик и сам не понял, что означает ваниль. Что-то очень светлое, мягкое… похожее на солнечный свет.

– Но не отказалась? Почему?

– Не знаю. Наверное, это было бы неправильно.

Запах полыни становится сильнее, и Вальрик чихает, распугивая ароматы-знаки.

– А что бы случилось, если бы ты отказалась?

Коннован пожимает плечами.

– Возможно, Карл решил бы закончить дуэль… классическим вариантом. Возможно, предложил бы Рубеусу выкупить жизнь. Карл непредсказуем.

Фома

Фома давно потерял счет времени. Их везли, везли, везли… сначала в летающей машине, которая называлась «вертолет», потом в другой машине, с четырьмя колесами и будкой-кузовом. Внутри было темно, тесно и душно.

Потом снова вертолет и другой автомобиль, похожий на первый как две капли воды.

Воду давали дважды в день…

Сначала Фоме казалось, что от этого постоянного движения он сойдет с ума, а потом ничего, привык, и к движению, и к тряске, и к жажде, и к нескончаемой болтовне Селима, который только и делал, что говорил, говорил, говорил… даже во сне продолжал бормотать что-то непонятное.

Сам Фома пребывал в странном оцепенении, его совершенно не волновало ни будущее, ни прошлое, ни даже настоящее. Давали еду – он ел, давали воду – он пил, изредка делали уколы, от которых плечо цепенело, и в эти редкие минуты Фома проваливался в глубокий сон, щедро приправленный кошмарами.

Он пытался молиться, но знакомые слова больше не приносили успокоения.

Однажды движение прекратилось. Стояли долго, и с каждой минутой внутри металлической будки становилось все жарче.

– Живьем удушить хотят, – пробормотал Селим. Он давно уже снял рубашку, но не помогло – по смуглой коже катились градины пота.

Но видимо кандагарцы не планировали уморить пленников, потому что дверь открылась и им позволили покинуть железную душегубку.

– Ну и вонища. – Сказал кто-то. – Варвары…

– Ужасное состояние…

– Выговор… материал поврежден…

– Проблемы с доставкой…

Голосов было несколько, но в голове Фомы они сливались в одно сплошное жужжание, окрашенное в бело-синие тона. Периодически из этого жужжания выползали отдельные слова и даже фразы, но значение их ускользало.

А вокруг все бело-синее. Или вообще белое, чистое, как первый снег.

Снег выпадал в ноябре или декабре, тонкий-тонкий слой, если проснуться рано, то можно застать чистый ковер из белого снега. Это уже потом на ковре появляются следы, которые уродуют совершенную белизну, привнося в нее серые или черные пятна.

Отец-ключник проверял ворота… галки лениво прохаживались по двору, выискивая хлебные корки… рабы таскают дрова и воду для монастырской кухни…

Фома настолько углубился в воспоминания, что почти не обращал внимания на происходящее вокруг. Только когда одежду отобрали, почувствовал нечто вроде стыда, но вялого, придавленного болью и общим оцепенением. Лучше думать про снег, чем про то, что нагота неприлична.

Снег холодный. Когда-то давно… очень давно, Фома отламывал длинные, прозрачные сосульки, и грыз их, чтобы не так сильно хотелось есть.

Выдали одежду – белые, длинные балахоны. Селим поначалу отказался надевать, но несколько точных ударов – охрана пристально следила за действиями узников – заставила его переменить мнение. И снова потянулись однообразные дни.

Фома точно запомнил момент, когда очнулся. Он лежал на странной низкой кровати, сверху белый потолок, слева – зеленая стена, а по тонкой трубочке, вокнутой в его руку, ползут темно-красные капли крови. Кажется, он закричал, поскольку сразу прибежала охрана, а за ней – люди в снежно-белых одеждах. В плечо кольнуло, и Фома провалился в удушающее-мягкий, словно тополиный пух, сон.

Сон закончился в камере. Мягике стены и прикрученные к полу кровати. В двери – узкое окошко. А окна наружу нет.

– День или ночь? – Собственный голос был чужим, хриплым и неприятным.

– Очнулся.

Селим был бледен, подавлен и вообще выглядел настолько непривычно, что Фома с трудом узнал его.

– Где мы?

– Кандагар. Территория Пятого Улья. А ты вовремя очнулся. – Селим лежал на кровати, уставившись в потолок, на Фому не смотрел и вообще казалось, что разговаривает он сам с собой.

– Почему?

– Завтра к матке ведут… умирать, а одному как-то скучно…

Карл

До Орлиного гнезда добрался без проблем. После разговора с Коннован остался неприятный осадок, но пройдет, эмоции постфактум лучше, чем эмоции в процессе беседы, беседе мешающие. А с заданием она справится. Или нет. Будет печально, если нет.

А ночь нынче злая. Темное небо, затянутое низкими седыми тучами, полная луна с красноватым отливом, черные шпили Орлиного гнезда и удивительно мирный на общем фоне желтый свет в окнах. В замке не должно быть света, в замке вообще не должно быть ни следа жизни, однако же…

Шаги казались нарочито громкими, но красться к собственному дому на цыпочках Карл не собирался, пусть даже подобная неосторожность граничила с откровенной глупостью. Плевать.

Он почти дошел, когда дверь открылась, выпуская в ночь слепые лучи электрического света.

– Здравствуй, Карл, – тот, кто стоял на пороге, не собирался прятаться или делать вид, будто случайно забрел на огонек, нет, он был совершенно уверен в собственных силах, а потому желал насладиться редкими минутами превосходства над равным. Вернее, почти равным, ибо в данный момент он занимал гораздо более удобную позицию, чем Карл.

– Все-таки ты вернулся.

– Вернулся. Здравствуй, Марек.

– Удивлен?

– Не особо. – Карл остановился. – Я догадался.

– Когда?

– Когда услышал о да-ори, который вышел из проклятых земель, а потом пытался вернуться на базу, но не получилось, потому что путь ему преградило нечто такое, с чем нельзя было справится обычными методами. Из нас четверых только ты знал о существовании Базы 13.

– Информацию мне могли подбросить, – Марек возражал лишь в силу привычки, ну и еще из желания поддержать игру. А выглядит он не так, чтобы очень, волосы взъерошены, рубашка мятая, серая, но не различить, то ли от грязи, то ли исходный цвет такой.

– Айша и Давид пришли из Аллостаны, я из Сафры, а ты откуда, Марек? Ты никогда не рассказывал, где служил перед Катастрофой, более того, помнишь про то предупреждение? "Завтра будет горячо"? Оно пришло накануне. Никто, кроме служивших на Полигоне, не мог знать о грядущем испытании, и о потенциальной мощности оружия. А может, Катастрофа и не случайна? Что скажешь, Марек? Ты же мечтал о мире, где люди заняли бы полагающееся им место и не отравляли бы своими дурацкими войнами нам жизнь. – Карл говорил и постепенно понимал, что правды в его словах гораздо больше, чем хотелось бы. А Марек не стал отрицать.

– В катастрофе виноваты люди, только люди с их паранойей и суицидальной наклонностью создавать разрушительные вещи. Они так радовались новой игрушке, тому, что сумели создать нечто принципиально новое, что даже не задумывались о том, насколько смертоносно их творение. Но об этом поговорим не здесь. Приглашаю тебя в гости.

Смешно, когда тебя приглашают погостить в собственном доме. Грустно, когда ты понимаешь, что отклонить предложение либо же сакцентировать внимание на факте собственности не получится, потому как в первом случае тебя просто убьют, во втором – посмеются, а Карл был не в том настроении, чтобы выслушивать насмешки. Но так же он не спешил воспользоваться и любезным предложением. Кто знает, что у Марека на уме… поняв причину медлительности бывшего хозяина замка, Марек улыбнулся и отступил в сторону от двери.

– Карл, расслабься, я не собираюсь тебя убивать, ты достаточно разумен, чтобы адекватно оценить ситуацию и сделать верные выводы. Поэтому, прошу, – Марек указал на распахнутую дверь, – даю слово, что пока ты в этом доме, ты в безопасности. В относительной, разумеется, потому как подставляться, буде тебе в голову придет гениальный план убить меня, я не собираюсь. Малейшее проявление агрессии с твоей стороны и… прости.

Глава 17

Вальрик

Соглашаться на предложение Рубеуса было… неприятно. Не страшно, а именно неприятно, поскольку Вальрик довольно четко представлял себе, что ожидает вампира в обители святых отцов. Вернее, он как-то не давал себе труда задуматься о том, что будет, когда они, наконец, достигнут ворот Храма.

Теперь же, после разговора с Рубеусом – вот уж кто обо всем успел подумать – Вальрик не знал, куда деваться от мыслей, самой гадкой из которых была та, что в Ватикане никогда не благословят князя, который осмелится назвать нежить союзником, не говоря уже о дружбе.

Стоит заикнуться о чем-то подобном, и Вальриком вплотную займутся отцы-инквизиторы.

Однако план, предложенный Рубеусом, не только исключал возможность подобных обвинений, но и выставлял Вальрика героем, этаким победителем нежити… проблема в том, что Вальрик не хотел становиться победителем, во всякома случае ценой чужой боли. Наверное, сомнения отразились на его лице, потому что Рубеус, мрачно усмехнувшись, произнес.

– Ты должен.

– Кому?

– Отцу, братьям, тем, кто погиб, защищая крепость, тем, кто погиб по пути в Ватикан, тем, кто еще погибнет, если ты не дойдешь. А без моей помощи ты не дойдешь. Коннован вызовет Ветер, который донесет нас до Ланы, возможно еще дальше. Оттуда придется добираться самим, а в пути возможно всякое. Тебе понадобиться охрана. Кроме того, одно дело добраться до Ватикана и совсем другое – встретиться с Его Святейшеством.

– А Морли?

– Морли – обыкновенный инквизитор, вряд ли он сумеет добиться аудиенции у Самого.

– Но… – Вальрик хотел сказать, что принесенные новости обязательно всколыхнут Ватикан, и аудиенция будет предоставлено немедленно, но Рубеус не стал и слушать.

– В Ватикан со всех сторон света съезжаются сумасшедшие, предрекающие конец света, каждый второй желает рассказать об этом непременно Святому отцу, и никого не удивит, что один из сумасшедших раньше был инквизитором… А вот князя, которому удалось пленить вампира, Его Святейшество не проигнорирует.

В принципе, все правильно, но легче от этого не становится.

– Аркан будет у тебя. Его нельзя отнять, его нельзя снять с мертвеца, потому что в этом случае погибнет и объект, данное обстоятельство обеспечит обоюдную безопасность. Что до остального, то… в свое время меня многому научили, в том числе и… хотя не важно.

Доводы Рубеуса были правильны и вместе с тем вызывали досаду, получается, что Вальрик ради того, чтобы выполнить обещание, должен предать, пусть даже это предательство вроде как и не совсем предательство. Морли молчит, предоставляя Вальрику право принимать решение.

Когда-то, в самом начале пути, Рубеус учил, что человек, наделенный властью, прежде всего отвечает за тех, кто доверил ему эту власть, что принимая какое-либо решение, он должен думать не о себе, а о других. Вальрик пытается думать о других, вот, к примеру, Морли, будет ему хорошо, если с бывшим командиром поступят так, как принято поступать с нечистью? Вряд ли. Но почему тогда он молчит? Почему не поможет советом? Или он просто боится советовать, потому как не хочет нести ответственность?

Власть – это ответственность.

Но он не хочет отвечать, ни за себя, ни за других. Пусть кто-нибудь еще скажет… прикажет… и вообще почему Рубеус?

– Почему ты?

– А кто еще?

Действительно, кто? Коннован? Она сидит у костра, рассматривает что-то, Вальрику не видно, что именно, да и в принципе не интересно. Коннован Эрли Мария… он привык к ней, к тому, что она сильнее, выносливее, быстрее… человека. А если сравнить с Рубеусом? Коннован похожа на девочку-подростка, даже не поняно, откуда силы берутся, а Рубеус – воин и всегда был воином.

– У нее свой путь.

– И долг.

– И долг. – Соглашается Рубеус. – У тебя тоже есть долг. И у меня. Каждый из нас обязан сделать что-то, что расходится с представлениями о чести и в то же самое время является единственной возможностью исполнить долг перед другими. Выбор неприятный, но это лучше, когда выбора нет вообще. А у тебя впереди целый день, чтобы подумать.

День давно настал, и Вальрик думал. Думал постоянно. Думал, когда наблюдал за степью, думал, когда дремал на дне канавы, думал, когда ходил за водой, но ничего путного в голову не приходило. А когда Вальрик все-таки обратился к Морли за советом, монах сухо ответил:

– Ты князь, тебе и решать, как скажешь, так и будет. А вообще убираться отсюдова надо и побыстрее, пока эти не пришли.

"Эти" – это кандагарцы, лагерь которых находился где-то поблизости, но данное обстоятельство беспокоило Вальрика куда меньше необходимости принять решение. Эта чертова необходимость заглушила даже чувство голода, которое в последнее время Вальрик испытывал постоянно.

– В Боге спасение, – отозвался Нарем. – У Него совета ищи.

Но Бог не отвечал. А потом пришли сумерки и время, отведенное на раздумье, истекло.

Что ж, пусть все будет так, как дoлжно!

Коннован

Ветер охотно откликнулся на мой зов, усиленный адептором. Потоки горячей энергии ластились, норовили лизнуть в щеку, ухватить прядь волос или забраться под рубашку, но сегодня мне было не до игр, и Яль, обиженный невниманием, долго отказывался понимать, чего же я хочу.

А я и сама не понимала, чего хочу.

Во всяком случае совершенно точно не хочу отпускать Меченого в Ватикан. Не хочу возвращаться в Пятно. Не хочу искать Молот Тора.

Два часа полета над темной степью. Горы во мгновенье ока растворяются в темноте, и с ними исчезает сама земля, остается лишь непроглядная, густая чернота ночи, слегка разбавленная призрачным дрожащим светом звезд.

Яль то взбрыкивает, то шепчет на ухо что-то жалобное, то наоборот, начинает успокаивать меня, убеждая, что все будет хорошо…

Вода в реке кажется черной, такой же черной, как небо над ней. А лунная дорожка узеньким мостиком соединяет противоположные берега.

Яль улетает – недалеко, он еще должен вернуть меня к Перекрестку – но Южный ветер слишком непоседлив, чтобы долго оставаться на одном месте.

– Вот и все, – говорит Рубеус, оглядываясь на реку, Южный ветер перенес нас на другой берег, при желании он вполне мог бы доставить и к стенам Ватикана, но вот желания этого у меня не было. Если Рубеусу так хочется поскорее сунуть голову в пасть Святого города, пусть сам все и делает.

– Злишься.

– Злюсь.

Я не хочу видеть, как они уходят, и поэтому ухожу первой, правда, недалеко – до реки. Здесь хорошее место, чтобы подумать: белый, теплый еще песок, черная вода, тихое стрекотание сверчков и дрожащий шар луны почти у самых ног. При желании можно дотянуться и потрогать луну, но желания нет.

Я злюсь.

Я думаю, и мысли эти никоим образом не касаются испытываемых мною эмоций.

Любовь – самая опасная из придуманных людьми игрушек. К чему Карл это сказал? И что он имел в виду?

Не понимаю и снова злюсь.

Люди много говорят о любви, а еще больше пишут, но я-то не человек. Раньше Карл утверждал, что да-ори не способны испытывать любовь потому как слишком эгоистичны, чтобы позволить себе страдать. А любовь почти всегда связана со страданиями. Почему? Не знаю.

Ветер гоняет темные волны камыша, тот шелестит, возмущается, но гнется, совсем как крестьянин перед бедным, но родовитым вельможей.

– Ты знаешь, что я прав, – Рубеус присел на песок. Надо же, он ходит почти так же бесшумно, как Карл. Он вообще похож на Карла, только добрее, мягче, человечнее что ли? Да нет, просто моложе. Через несколько сотен лет он станет точной копией Хранителя Южных границ. Сотни лет – это бесконечно много даже для меня, но я уже тоскую. Странное ощущение горевать о том, что только должно произойти.

– Святой престол – единственная возможность победить в этой войне, единсвенная реальная сила. – Меченый настойчив и упрям. – Я должен пойти туда. Вальрик один не справится.

– Должен.

– Вальрик там будет одним из просителей, уездных князей, которых полно, нужен веский аргумент, чтобы на него обратили внимание.

– Например, ты.

– Например, я. – Соглашается Рубеус. – Река донесет до Новограда, а оттуда уже и до Ватикана доберемся… там меня знают и помнят…

– Там тебя не станут слушать.

– Морли…

– Морли разжалуют, если не хуже. Он обязан был убить тебя, но не допустить превращение, понимаешь? По вашим меркам, помогая мне… и тебе, он совершил тягчайшее из преступлений. А если его обвинят в колдовстве, связях с Дьяволом и прочей ерунде, которой вы придаете такое значение?

– Это не ерунда, – в полголоса возразил Рубеус. – И мы все продумали.

– Да ну?

– У князя есть Аркан, пусть оденет на меня, а Морли подтвердит, что… – Меченый махнул рукой, ему явно не хватало слов, чтобы рассказать про гениальный план. Впрочем, я и без слов поняла. Идиоты, какие же они идиоты. Старый трюк с пленным и конвоирами… Известный, испытанный, но все еще эффективный.

– Должно получиться.

– Должно. – У них и впрямь может получиться, особенно, если сочинят красивую легенду про то, как пленный вампир напал на бедных путников, брат Рубеус одолел нечисть, но был ранен. Или проклят. Или еще что-нибудь. И тогда, понимая, в какое чудовище превращается, велел князю сковать себя Арканом.

– Ладно, допустим, Морли согласен, Вальрик тоже, а Нарем? Что если он, повернутый на вере и Библии расскажет правду? Или то, что считает правдой?

– Он с нами. Нам поверят.

Поверят. Людям нравятся красивые истории, вот только допрашивать их будут не крестьяне из соседнего поселка, а опытные, умелые палачи. Сначала вежливые вопросы, с виду безопасные, как детский лепет, потом сопоставление фактов. Я ни минуты не сомневалась, что сразу после прибытия четверку разлучат. Князя, Морли и Нарема в комнаты для гостей, оборудованные решетками и крепкими дверями, Рубеуса на цепь, в подземелье. После сопоставления фактов допрос перейдет к следующей стадии. И так до тех пор, пока неприглядная истина не выползет на свет Божий. А дальше?

У Вальрика будет шанс – пока на руке его браслет, никто не решится убить князя. Но и воспользоваться Арканом он не сумеет. Во избежание возможных неприятностей монахи хорошо замуруют вампира. Думаю, в Ватикане сыщеться достаточно глубокое подземелье.

Погано. А я ничем не помогу. Более того, связь между мной и Рубеусом разорвется в тот момент, когда он оденет Аркан.

Безумцы.

– Я должен, – повторил Рубеус. – Я хочу остаться человеком и, значит, должен.

– А Морли? Вальрик? Что с ними будет, если кто-нибудь докопается до правды?

– Они понимают. И ты пойми.

Как ни странно, я поняла. Да-ори не так уж сильно отличаются от людей.

– А ты веришь Вальрику? Веришь, что он выдержит и допросы, и искушение воспользоваться властью, что он останется таким, как сейчас? А если не выдержит, если отдаст Аркан кому-либо? Например, обменяет тебя на титул или возможность отомстить? Что ты будешь делать тогда? Как вообще можно верить людям?

– Обыкновенно, – просто ответил Рубеус. – Я знаю, что такое Ватикан и знаю, как управлять божьими слугами. Я научу его, вот увидишь, из Вальрика получится очень богобоязненный князь.

И все-таки они сумасшедшие. И я тоже, если думаю о том, что эта затея не так и безумна, как кажется на первый взгляд.

– Ты сама-то… поосторожнее. Обещаешь?

– Обещаю. – Более дурацкого обещания и придумать невозможно, но мне очень хочется пообещать ему хоть что-либо. Например, что за два месяца я найду этот чертов Полигон, вернусь и…

И Рубеус сделал то, чего я совершенно от него не ожидала.

Он обнял меня, поцеловал, а потом тихо, так, что даже я с трудом разобрала слова, сказал.

– Удачи. Мы еще встретимся, клянусь.

Эта клятва тоже было дурацкой и совершенно неисполнимой, но я поверила. Черт побери, мне нужно хоть кому-нибудь верить.

Фома

Одежду вернули, чистую, местами чиненную, но оттого втройне более родную, чем эти белые рубахи. Но Селим, вместо того, чтобы обрадоваться, сказал, будто это – верный признак того, что их убьют. Дескать, старые вещи отдали, чтоб новые не портить.

А Фома, одевшись, почувствовал себя почти хорошо. Смутное ощущение опасности он предпочел проигнорировать – в Кандагаре по определению не может быть безопасно. Потом их посадили в машину и повезли, дорога заняла довольно много времени – часа два, а то и больше. Ну и еще полчаса быстрого шага по узким коридорам, и, наконец, высокая, в два человеческих роста дверь, перед которой стояли на вытяжку два не-человека.

Фома подумал было, что, возможно, Селим не так и неправ, их убьют прямо тут, перед дверью, но, повинуясь знаку сопровождающего, тангры открыли дверь. А один из них, не удержавшись, сказал:

– Человеки, вам выпала честь собственными глазами лицезреть Великую Мать.

В зале было светло, настолько светло, что Фома зажмурился, ибо глаза его отказывались воспринимать этот мертвый синий свет. Какое дьявольское солнце порождало его? Наверное, то самое, что сияет в аду, поджаривая души грешников. Фома ощущал, как синие лучи, пробираясь сквозь одежду, жгут кожу. По спине стекали струйки пота, а щеки нестерпимо чесались.

Господи, спаси и сохрани.

Спаси и сохрани.

Молитва принесла минутное облегчение. Фома открыл глаза и…

Пещера. Необъятная пещера, границы которой терялись в потоках света. Ровный пол и высокий, сводчатый потолок. Никаких украшений: ни ковров, ни золота, ни тканых гобеленов, только голый, холодный камень. Камень на полу, камень над головой, и груда камней в центре зала.

– Дьявольские вилы мне в задницу, – пробормотал Селим, и в следующее мгновение груда вздрогнула, подалась вперед и осела на пол грузной тушей. Она была живой и настолько ужасной, что разум отказывался верить в ее существование.

Королева.

Матка.

Душа Улья.

– Идите вперед человеки. – В спину легонько подтолкнули, и бесплотный голос сопровождающего добавил. – Она желает говорить с вами. Великая честь, человеки.

– Фома, как ты думаешь, если я помолюсь и искренне пообещаю постричься в монахи, Господь спасет нас отсюда?

– Вряд ли, – еще Фома подумал, что из Селима выйдет отвратительный монах: чересчур языкастый и самоуверенный для божьего слуги. Зато рядом с ним не так страшно.

– Человеки… – второй тычок был гораздо более ощутим. – Идите, человеки. Она ждет.

– Пойдем, – Селим взял Фому за руку, – нехорошо заставлять бабу ждать. Тем более королеву.

Фома ступал, глядя в пол. Он боялся, что, стоит взглянуть на матку, и остатки храбрости покинут его. Пол ровный, отполированный, без единой трещинки… У Селима сапоги прохудились, сбоку дыра, а на штанине пятно… и собственный костюм износился. Наверное, он жалко выглядит…

– Остановитесь, – велел голос. – Не сметь пересекать черту. Не сметь шевелится. Не сметь плакать и умолять…

– Не дождетесь, – перебил Селим.

– Ты дерзок, человек. Смотри на меня.

Хотя приказ адресовался Селиму, Фома тоже поднял голову и едва не заорал от ужаса. С близкого расстояния Королева выглядела особенно уродливой. Темно-коричневая груда плоти, облаченная в тонкую, кое-где растрескавшуюся шкуру. Шкура шевелилась, то мелко вздрагивала, то шла крупными волнами, то оплывала складками, то прямо на глазах трескалась, выставляя на всеобщее обозрение нежную розовую плоть. Некоторое время Фома завороженно наблюдал, как возникшая прямо на глазах трещина заполняется бурой слизью, а слизь застывает, становясь частью шкуры.

– Она растет… – пробормотал Селим. – Господь милосердный, она же растет…

Он был прав, неграмотный воин и вчерашний браконьер, прав, как никогда. Королева и впрямь росла, плоть, напирая изнутри, рвала шкуру, а шкура, нарастая, укрывала плоть. Невероятно.

Еще более невероятным представлялось присутствие людей. Четверо. Двое мужчин и две женщины сидели у самой границы этой живой горы, совершенно ее не опасаясь. Фома сперва даже обрадовался, решив, что именно эти четверо управляют Королевой. А почему бы и нет? Управлял же Вальрик вампиром, так отчего бы…

Один из четырех – крупный мужчина со смуглой кожей и тяжелым подбородком – произнес:

– Человеки… Двое… Самцы…

И надежда на спасение угасла. Фома увидел глаза этих людей. Совершенно пустые, мертвые глаза, ни капли разума, ни капли света, ни капли души… Не люди управляли Королевой, а Королева управляла людьми.

Их больше нельзя считать людьми. Это тела, сосуды, безымянные и беспомощные. Четыре пустых сосуда, говорящих от имени Королевы.

– Не бойся, человек, – сказал Первый. – Страх мешает понимать тебя.

– Скажи, человек, – у них даже голоса не различались, одинаково-равнодушные, лишенные эмоций и жизни. – Почему ты сопротивляешься, человек?

Фома чувствовал, что обращаются к нему. Откуда? Он не знал, просто понял – спрашивают его и лучше ответить. Он даже открыл рот, чтобы ответить, но получил болезненный пинок от Селима.

– Молчи, монах, что бы ни случилось, молчи.

– Он сопротивляется, – Печально сказал Третий. Или Третья. Девушка, почти еще дитя, с хрупким, угловатым телом и длинными темными волосами.

– Сопротивляется.

– Плохо.

– Да, да, очень плохо.

Они беседовали с собой, а Фому со страху мутило. Сейчас их убьют, возьмут и убьют, потому что Селим не желает отвечать на вопросы. Селим воин, ему суждено погибнуть. Каждый, кто становится на путь воина рано или поздно погибает. Но Фома, Фома не воин, Фома – послушник, он даже не монах, он не присягал на верность, значит, и клятву не нарушит. Господь видит, что не в силах человеческих противиться воле Королевы.

– Второй легче.

– Второй мягче.

– Он послушен и готов…

– Да, да, да… Верно…

– Убрать помеху…

Голоса затихли, а потом случилось что-то непонятное. Селим, храбрый до безумия Селим, шагнул навстречу Королеве.

– Ближе, – Сказал Первый.

– Еще ближе.

– Не надо сопротивляться, человек.

– Подчинись и боль уйдет.

Селим шел. Медленно, сражаясь за каждый шаг, один раз ему даже удалось отступить назад и обернуться: Фома никогда не забудет это изуродованное болью лицо. Из носа и ушей шла кровь. Селим хотел что-то сказать, он открыл рот, и закашлялся.

А живая гора содрогнулась, подалась вперед и накрыла Селима волной розовой, дрожащей плоти. Минута и трещина поросла, покрылась коричневой корочкой, будто ее и не было, а по залу прокатилась темно-золотая волна удовольствия.

Еще одна трещина и крайний из четверки – худой мужчина с крупными чертами лица и шрамом на груди – исчез. Цвет второй волны был ярче, насыщеннее, будто мед на пол разлили.

– Умеет разговаривать, – заметила девушка.

– Умеет чувствовать, – поддержала ее вторая.

– Редкий дар.

– Использовать?

– Использовать. Хочу.

Медовая аура удовольствия потемнела, вытянулась щупальцами-паутинками и подалась вперед. Фома хотел отступить, хотел убежать, но… тело больше не слушалось его. Руки, ноги, серце и то замерло, подавленное чужой волей.

– Не бойся человек.

Щупальца коснулись головы. Холодные… нет, горячие, обжигающе горячие. Будто раскаленный металл на кожу падает… проникает внутрь. Страх сводит с ума, страх причиняет боль, вызывает слезы, а вместо этого Фома улыбается.

Странно. Он словно бы видит себя со стороны и… изнутри. Видит, как сжимается сердце, ровно, аккуратно… предсердия-желудочки-покой-предсердия-желудочки-покой… кровь течет… растягиваются серо-розовые мешки легких…свет, пробиваясь сквозь роговицу, раздражает нервные волокна и сигнал идет в мозг…

Фома многое знает, но не уверен, какие из этих знаний… воспоминаний… образов принадлежат ему.

Тело делает шаг к коричневой горе.

Королева. Фома должен защищать Королеву. Фома должен радовать Королеву своими воспоминаниями. Фома должен любить Королеву, потому что она – его мир.

Вселенная.

– Очень интересно, – сказала Королева голосом левой самки. – Информация требует тщательного анализа.

– Коэффициент достоверности высок, – кажется, это сказал сам Фома, впрочем, личность говорящего является частью Королевы-Вселенной, а по сему не имеет значения.