Текст книги "Иволга будет летать (СИ)"

Автор книги: Екатерина Годвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Смирнов взглянул на экран: губы летчика чуть изогнулись в насмешливой улыбке.

– Если я верно вас понял, уважаемый профессор, гуманизм этой альтернативы сводится к тому, что, пока прогрессоры будут беспокоиться о естественном историческом развитии, коренное население продолжит десятками и сотнями тысяч умирать от гангрены, чумы, гриппа, голода, междоусобиц? – продолжил Абрамцев. – Нет уж, увольте: чем сделаться прогрессором, я лучше останусь конквистадором! Иволга, сколько человек погибло на Кеплере-X-9 от орбитальной бомбардировки ВКС и в ходе наземной операции?

– Около ста тысяч в ходе бомбардировки и еще столько же после высадки десанта, – дала справку Иволга. – Совокупные потери сил Галактического Содружества составили семь тысяч человек; по завершении операции вновь сформированное правительство самоуправления прекратило военные действия против Содружества и сопротивление распространению технологий. При этом в предшествующее колонизации десятилетие от одной только желтой лихорадки умерло более трехсот тысяч человек, и около ста тысяч погибло в ходе локальных военных конфликтов.

– А ведь это величайшая дипломатическая неудача Содружества, вылившаяся в настоящее завоевание, профессор, – сказал Абрамцев.

– С цифрами не поспоришь, но как знать – от какой напасти могло бы быть изобретено средство в лабораториях X-9, если б наши бомбы не сравняли их с землей? – попытался вступиться за Коробова Давыдов. – Наше явное превосходство пугало жителей X-9 и провоцировало защитную агрессию. Суть прогрессорства в том, чтобы позволить молодым цивилизациям сохранить чувство собственного достоинства и вот такие вот, еще не случившиеся достижения.

– Это чушь, Слава. Поводок есть поводок. – Абрамцев покачал головой. – Растущий не из гуманизма, а из потребности человечества представить себя ментором. Можно вспомнить, как на Земле в начале атомной эры добродетельные общественные деятели финансировали в отсталых странах гуманитарные миссии, не удовлетворявшие полностью потребностей населения, но препятствующие самим своим существованием развитию местного производства… В то время возможности горе-помогателей объективно были невелики, но Содружество в сто крат могущественнее мировых гегемонов прошлого; у нас ресурсов на полномасштабное вмешательство и перестройку примитивных сообществ в колониях хватает с избытком. И тут либо вмешиваться на все сто процентов – либо нет. Третьего не дано.

– Поддерживаю это умозаключение, – громко сказала Иволга. Все повернулись в сторону ее динамика, расположенного над кабиной ИУ. – Анализ доступных источников показывает, что так называемое прогрессорство и все подобные ему доктрины «мягкого вмешательства» – не более чем самообман. Слава, тебя делает человеком лицензия пилота или твоя машина?

– Ни то, ни другое, – ответил Давыдов, нахмурившись.

– Отказываясь от прямой передачи опыта, технологий и материальных ресурсов во имя естественного исторического развития, человечество, тем не менее, продолжает трансляцию моральных убеждений и социокультурных ценностей, которые рассматривает как наибольшее свое достояние и не допустит такого развития патронажной цивилизации, которое привело бы к их отрицанию. Эти ценности – первоочередный экспортный товар Содружества. Никто не позволяет себе усомниться в их истинности и безальтернативности. – Иволга выдержала паузу. – Сейчас в рассуждениях о войне и прогрессорстве вы оперируете цифрами, исходя из позиции, что человеческая жизнь имеет чрезвычайно высокую ценность и отнять ее – значит совершить злодеяние, пусть и с благородными целями. Но в милитаризованной культуре X-9 на протяжении всей ее истории ценность жизни была крайне низкой. Это даже подкреплено у них физиологически: нормативные значения активности коры надпочечников у жителей X-9 вдвое больше обычных, тогда как лимбическая система мозга подверглась некоторому регрессу. После встречи с человечеством у Х-9 не было шанса продолжить прежний путь. Но не бомбы и не эдикты колониального правительства окончательно уничтожили традиционную культуру планеты: они лишь ускорили процесс. Подлинная причина столь быстрого краха – страх смерти и жизнелюбие, которым заразили планетарное общество колонисты: прошло немногим больше четверти века, но молодые жители Х-9, вопреки некоторым психофизиологическим различиям, уже больше похожи на землян, чем на своих родителей.

– Да, я читал об этом, – с сожалением сказал Давыдов.

– Неизбежная ступень исторического прогресса – приведение естественного разнообразия к подобию по наиболее успешному образцу, которым в настоящее время является Содружество с его системой ценностей, – продолжила Иволга. – То, что Содружество транслирует ее напрямую, не прикрываясь ложным гуманизмом, есть несомненный плюс законодательства Содружества. Культурно-исторический и научно-технический прогресс человечества как общности занимают в этой системе почетное первое место, что, по мнению большинства современных мыслителей, и служит причиной процветания Содружества вот уже несколько столетий. Ретроспективный анализ культуры интегрированных в содружество цивилизаций не позволяет построить иные модели: абсолютизму прогресса нет альтернативы.

Иволга нечасто выдавала столь продолжительные и масштабные суждения, потому еще несколько секунд все стояли, огорошенные ее неожиданной «лекцией». Первым опомнился Абрамцев.

– В кои-то веки я согласен с Птицей, – сказал он с легким удивлением в голосе.

– Кажется, профессор, нас с вами только что опять размазали по стенке. – Давыдов виновато взглянул на Коробова.

– Сами виноваты – хорошо обучили! – Коробов натужно улыбнулся. – Не знаю, как у нее с навигацией, но спорить она мастер.

– С навигацией все еще лучше, – заверил Давыдов.

– Скажи, Птица, – Валентина Абрамцева подняла взгляд от планшета, – что, если Содружество столкнется со «старшей» цивилизацией, непохожей на нашу? С более успешным образцом-носителем неких ценностей, которые будут существенно отличаться от земных. Что тогда?

– Недостаточно данных для анализа.

– Предположим, они будут являть собой живое доказательство эффективности негативной евгеники и потребуют немедленно физически выбраковать из человеческой популяции всех генетически неблагонадежных и поступать так и впредь, – сказал Абрамцев. Его четырехпалая рука за спиной была сжата в кулак.

– Это будет выбор без выбора, – сказала Иволга. Размышление над ответом заняло у нее, вопреки обыкновению, целых пять секунд. – В ситуации противоречия двух ключевых для Содружества ценностей, прогресса и права человека на жизнь, Содружество, подобно X-9, вступит в войну в попытке отстоять свою модель развития, потерпит поражение и вынуждено будет принять чужую культурную норму. Если прежде не выработает допустимого механизма решения подобных критических противоречий в границах своей культуры: такой механизм позволит при необходимости адаптировать ее к культурам «старших» цивилизаций.

– И что же это может быть за механизм? – с любопытством спросил Абрамцев.

– Недостаточно данных для анализа.

– Вечером скажу Игорю загрузить в твою память пару книжек. – Абрамцев усмехнулся чему-то, одному ему известному, и посмотрел на часы. – Не пора ли нам заканчивать?

– Конец сеанса! – громко сказал профессор Коробов в камеру, и запись прервалась.

Смирнов со вздохом откинулся на стул.

– На сегодня достаточно, – сказал Каляев. – Вы не находите это отвратительным?

– Что именно? – устало откликнулся Смирнов. Ему был отвратителен Каляев и его раздраженный тон, отвратительны воспоминания о бомбардировке X-9 и многое, многое другое, особенно в человеческой природе и в климате Шатранга – но почти ничто из этого не поддавалось его контролю; он был не Господь Бог и не Дракон, а всего лишь командир отдаленной шатрангской базы, которому по возрасту уже год как пора было удалиться на почетную пенсию и растить в теплицах розы.

– Машина должна подчиняться! – воскликнул Каляев. – А это… это не лезет ни в какие ворота. Она не слушает человека, спорит – и ваши сотрудники это поощряют.

– У вас есть дети, Михаил Викторович? – спросил Смирнов; чем-то неуловимым – напором во взгляде, сердитым прищуром? – инспектор напоминал в эту минуту академика Володина.

– Это не ребенок: это искин! – Каляев убрал планшет. – У искина далеко не детские обязанности и совсем не детские возможности. С ним нельзя обращаться, как с ребенком. И как со взрослым нельзя, потому что это – да как вы не понимаете?! – не человек, это, искин! А вы такого наворотили, что сам Володин голову сломит, пока разберется, что под этой титановой «черепной» коробкой творится. И как можно с этим работать?

– Вы техинспектор; а я двадцать пять лет руковожу людьми, Михаил Викторович. – Смирнов посмотрел на Каляева насмешливо.– Они должны подчиняться! Но они не слушают. Спорят. Поступают так, будто в их черепных коробках один тараканий помет. Я видел множество аварий: в девяти из десяти из них не обошлось без человеческого фактора. И все же мы работаем, успешно выполняем задачи – когда нам не мешают. Машины небезопасны, но они надежнее людей: в чем-то это даже обидно… Наши искины – не исключение: они надежнее нас самих! Возможно – хоть и маловероятно! – что в конкретном случае была допущена какая-то программная ошибка: тогда она будет обнаружена и исправлена. Но ваше возмущение самим фактом существования машин, подобных нашим, не имеет под собой оснований. Оно сродни суеверию.

– Только недавно Валентина втолковывала мне, что суеверия есть форма протонаучного знания и к ним не следует относиться пренебрежительно. – Каляев неприятно усмехнулся. – А вы только меня за дурака держите или генштаб ВКС тоже?

– Что, простите?.. – Смирнов от неожиданности привстал со стула.

– Вы очень не хотите заострять на этом внимание, но Иволга и все искины проекта ИАН – еще какое исключение, Всеволод Яковлевич, – мрачно сказал Каляев. – У обычных антропоморфных искинов, вне зависимости от их когнитивного уровня, в абсолютном приоритете принцип ненанесения вреда и безопасность человека: так называемый первый закон робототехники. Он в них прописан программно и обеспечен аппаратно: не допускается ни малейшего риска. Но искины ИАНа рассматривают события в их временной разверстке и осуществляют вероятностную оценку, прокладывают маршруты от безопасной земли по экстремальным воздушным трассам. Даже моих невеликих познаний хватает на то, чтобы понять – исходя из принципа ненанесения вреда, искины должны попросту отказаться обеспечивать опасный полет; из расплывчатых формулировок в отчете Белецкого можно сделать предположение, что именно эту лазейку использовал Волхв, чтобы не выполнять приказ Абрамцева, который ему не понравился. И все-таки они летают. Значит, абсолютного приоритета «ненанесения вреда» нет. А что вместо него?

– Вы лучше информированы, чем я думал… и чем мне хотелось бы, – со вздохом признал Смирнов, садясь. – Но ответ на ваш вопрос проще, чем вы, вероятно, думаете. Используется принцип пользы. Он организован иерархически и, как вы верно выразились, развернут во времени: безопасность «вообще» против краткосрочной безопасности «здесь и сейчас», безопасность и процветание общества против безопасности пилота, нужды всего человечества против нужд одного человека, будущее против настоящего. Человек обычно выбирает то, что ближе. Тогда как наши искины лишены этого недостатка.

– Красиво звучит. Но, на деле, то, о чем вы говорите – просто количественная оценка? Пять горняков, которым необходима медпомощь, против одного пилота.

– Количественная оценка, программно прописанный алгоритм: все, как вы любите, – сказал Смирнов. – Вы хорошо изучили историю базы, так что, вероятно, осведомлены об имевших место в прошлом инцидентах. Да хоть бы об аварии экипажа инструктора Голованова: ее уже вспоминали в связи с обстоятельствами гибели Абрамцева.

Каляев кивнул.

– Тогда погибли оба летчика, – продолжил Смирнов. – Но Голованов пострадал за свою самонадеянность и дурость, тогда как летевший с ним курсант – за храбрость и ответственность; и за самонадеянность тоже – куда же без этого. Он обязан был катапультироваться, но не захотел бросить отключившегося дурака-инструктора. Думал, что сумеет спасти машину, несмотря на отсутствие опыта. Не имея оснований рассчитывать на успех, против одной жизни он поставил на кон две, и сверху – счастье своей жены и малолетнего сына. Это был мужественный поступок. Но неверный. Иволга не допустит подобной ошибки – в том было бы ее достоинство, но, если вы не забыли – она лишь дает подсказки: окончательное решение по-прежнему всегда за человеком. Самовольно Иволга может только активировать хеллоу-систему: открыть дверь, выпустить трап перед посадкой пилота в кабину и пожелать ему доброго утра.

– А подвижные элементы и рука-манипулятор на имитационной установке? – спросил Каляев.

– Необходимы для выполнения некоторых тестов. Но кабели питания не позволят Иволге открутить себя от установки и начать бегать по базе с лазерным резаком наперевес: можете не беспокоиться, – насмешливо сказал Смирнов. – Об особенностях устройства этих кронштейнов и манипулятора, если желаете, можете завтра расспросить инженеров: я в этом не дока. Ко мне у вас на сегодня еще есть вопросы?

– Какой у Иволги правовой статус?

– Никакого. Она испытательный образец. Но в будущем это изменится: наши юристы уже разрабатывают нормы, которые обеспечат ей правовую защиту. Так называемый «закон о фамильярах». Вам это кажется смешным?!

– Наоборот: грустным, как и вся местная «магия». – Каляев взглянул на часы. – Простите, я и так вас задержал. На сегодня больше никаких вопросов.

– Моих сотрудников в неурочное время также прошу не беспокоить. – Смирнов отключил видеопанель. – Им и так… не по себе от этого всего. Понимаю, вы делаете свою работу. Но не мешайте нам делать свою.

***

Утром следующего дня зарядил дождь и продолжался до самого вечера. Всю технику на Дармыне загнали в ангары или укрыли тентами, люди избегали без нужды выходить на улицу. Но в городе давал концерт Терранский симфонический оркестр; для колониального захолустья это было событие.

По негласному светскому протоколу Смирнов обязан был присутствовать. Но, кроме его служебного внедорожника, в шесть часов пополудни от ворот «Дармына» отъехало еще два десятка электромобилей и микроавтобус: почти все, кто не был занят на дежурстве и сумел достать билеты, отправились в город. Одна из машин увозила Абрамцеву и Каляева.

– Это не слишком?.. – Каляев удивился, когда днем Абрамцева протянула ему билет: «Мы их выкупили загодя, так что теперь остался лишний.»

– Слишком – это если бы я отдала его Давыдову. – Она позволила себе горькую усмешку: они были одни. – Но Слава все равно колдует в подвале с медэкспертами. А вас как-то нужно занять, чтобы вы тут не разнюхали никаких секретов, пока дядя Сева будет дремать в губернаторской ложе.

Каляев растерялся от ее прямоты.

– Иволга не включится быстрее от того, что я буду сидеть дома, смотреть головизор и пить бренди, а вы – досаждать расспросами кибернетикам, – добавила Абрамцева, помолчав. – Давайте съездим, Миша. Или к Вашим услугам лучшие концертные залы галактики, потому мысль о шоу в нашем провинциальном вертепе нагоняет на вас скуку?

– Нет, что вы! – Он окончательно смутился. – Обычно мне не до концертов. Поедемте, если хотите.

– Хочу, – твердо сказала Абрамцева. – Тогда, в шесть на посадочной площадке.

Каляев пришел вовремя; она опоздала на четверть часа, потому они отъехали последними.

– Простите, Миша: Коробов срочно потребовал отчет по адаптации тестов для допроса Птицы, – извинилась Абрамцева. – Боится завалить сроки.

Несмотря на задержку, она успела сменить форменные брюки и куртку на черное платье в пол и плотную темно-серую шерстяную шаль, какие носили женщины Великого Хребта: в предгорьях традиционные горские одежды тоже пользовались популярностью.

– Отлично выглядите! Как продвигается подготовка теста? – вежливо поинтересовался Каляев.

– Можно придать молотку форму микроскопа, только вряд ли с него будет прок в цитологическом анализе. – Абрамцева вздохнула. – Но свой микроскоп дядя Сева получит к назначенному часу.

– Ваши слова стоит понимать так, что вы сомневаетесь в способности ваших методик выявить обман даже после доработки? – уточнил Каляев.

Абрамцева пожала плечами.

– Иволга умна, Миша: она знает нас и наши ухватки.

Электромобиль плавно катился на автопилоте. Окрестностей трассы было не разглядеть – стекла заливал дождь.

– Ваш муж любил музыку? – спросил Каляев. – Простите, если…

– Оставьте эти реверансы, – резко оборвала его Абрамцева. – Да, Денис любил музыку. Он сам был неплохим пианистом. Наверное, это единственное, что он действительно любил.

– А полеты?

Абрамцева покачала головой:

– Когда-то – возможно. Но в последние годы это стало для него просто работой, которую он старался делать хорошо, как и все, за что брался. Ему нравились старые катера, и все же он учился работать с искинами, как того требовало дело. Результаты он ставил выше личных чувств. Потому никому из тех, кто хорошо его знал, не верится в самоубийство; наверняка наверху произошла какая-то нештатная ситуация… Что не умаляет моей ответственности.

– Рискую опять вызвать ваш гнев, Валя, но, все же: сочувствую вам, – сказал Каляев. – Оказаться, даже косвенно, причастным к гибели близкого человека – такого врагу не пожелаешь.

– Сочувствуйте лучше Давыдову. Мы, потомки шатрангских горцев, намного проще землян относимся к вопросам жизни и смерти. – Абрамцева взглянула на струи воды, бегущие по стеклу. – Снег питает ручей, ручей питает реку, река впадает в океан. Но что для океана ручеек талой воды? Капля, миг.

– Откуда у горцев взяться таким метафорам? – удивился Каляев. – Разве с Великого Хребта видно океан?

– Если и видно, то с вершин, недоступных людям. Но в языке народа детей Дракона есть похожее слово: безбрежное озеро, «Холла Хо»… Раз уж вы на Шатранге, вам стоило бы побывать на Великом Хребте, Миша. – Абрамцева взглянула задумчиво, будто сквозь него.– Он стоит того.

– Непременно. Если будет возможность.

– Холла Хо – оптическая иллюзия. Небо на земле. – Абрамцева улыбнулась уголками губ. – Свет отражается от низкой облачности над предгорьями: с вершин вокруг Хан-Арака облака кажутся похожими на воду. Холла Хо во всей красе можно видеть очень редко. Но Денису удалось однажды сделать несколько удачных фотографий; потом напомните – я вам покажу.

– Похоже, ваш муж был разносторонне одаренным человеком.

– Просто он не умел ничего делать плохо.

– Жаль, я не успел лично познакомиться с ним, – сказал Каляев. – Мне стоило бы прилететь хотя бы на день раньше.

– Что случилось, то случилось, Миша. – Абрамцева отвернулась к залитому водой окну. – И нам с этим жить. Чем без конца расспрашивать меня, подумайте лучше о чем-нибудь приятном.

Электромобиль мягко сбросил скорость, въезжая в подземный гараж.

Зал оказался набит битком. Концерт уже начинался: к своим местам они пробрались под первые звуки музыки.

В первом отделении давали «Прометея» Скрябина.

***

Задолго до того, как человек впервые покинул Землю, в культуре существовали образы инопланетян: агрессивных или дружелюбных, антропоморфных или совершенно ни на что не похожих, примитивных дикарей или необычных существ, намного превосходящих людей в развитии. Человеческое воображение населило космос великим множеством удивительных созданий. Их – воображаемых! – ненавидели, ими восхищались, с ними связывали величайшие страхи и надежды… Но действительность обернулась для искателей космического контакта разочарованием: во Вселенной люди встретили людей. Человечество продвигалось все дальше и дальше, но жизнь существовала только на планетах земного типа, и все обнаруженные формы оказывались почти идентичны земным, существовавшим в те или иные геологические эпохи. Некоторые из этих планет были заселены людьми: физиологические и генетические отличия были столь незначительны, что никто не оспаривал их принадлежность к виду Homo Sapiens Sapiens. Различия между обитателями разных планет в большинстве случаев не превосходили различий между евразийцами и обитателями южноафриканских пустынь, от браков землян с инопланетниками рождались генетически здоровые дети. Однако уровень технического развития большинства инопланетных цивилизаций был невысок: никто из них даже не приблизился к космической экспансии и только несколько народов дошли до изобретения дизельных двигателей и скорострельного оружия. В некоторых случаях удавалось обнаружить вероятные следы древних – пятьдесят тысяч земных лет и более – планетарных катастроф, предположительно явившихся следствием массированного применения ядерного оружия или неудачных попыток искусственного изменения геосферы: того, чего Земле чудом удалось избежать. Культура коренных жителей чаще всего в большей или меньшей степени напоминала традиционную культуру малых земных народностей, хотя встречались, конечно, и разительно отличные варианты; но их было абсолютное меньшинство.

С легкой руки Рекса Стабиртона, одного из столпов ксенобиологии, вся эта ситуация получила название «противоестественного подобия»: именно такой оборот он обычно использовал в своих публичных лекциях. Но ни Стабиртон, ни кто бы то ни было другой не могли предложить удовлетворительного ее объяснения.

Определенной известностью пользовалась гипотеза колонизации галактики могущественной человеческой протоцивилизацией, миллионы лет назад заразившей подходящие планеты сходными формами жизни – никак, впрочем, не объяснявшая полного отсутствия альтернативных форм или того, куда подевалась эта протоцивилизация. Эволюционисты отказались от представления о значимой роли мутаций: на смену ему пришла сформулированная Стабиртоном концепция биосоциального коридора, предполагавшая узость условий для возникновения жизни и единственный магистральный путь развития видов из-за неизбежной гибели боковых ответвлений; однако концепция эта не имела достаточных обоснований и многим, особенно вне ученых кругов, казалась неубедительной.

Вновь, спустя столетия преклонения перед достижениями научного прогресса, восстала из пепла теория творения и Божественного Замысла. Креационисты и религиозные лидеры эры экспансии были намного более терпимы к инакомыслию, чем их предшественники, и все же стремительное распространение различных ненаучных и лженаучных учений не могло не вызывать беспокойства возможностью серьезных, в том числе военных, конфликтов; многие считали его предвестником будущего упадка.

Время больших прорывов прошло и наступил период относительного затишья: наука путано отвечала на вопросы, которых никто – кроме узкого круга специалистов – не задавал, тогда как религия давала всем страждущим простые ответы обо всем на свете; конкурировать с ней было непросто. «Противоестественное подобие», разрушившее великое множество мифов атомной эры, породило в людях эры экспансии особое чувство избранности и одиночества. Наиболее отчетливое отражение оно находило в искусстве; в моду вошла древность, классические и неоклассические формы – человечество который раз осмысляло пройденный путь в стремлении обрести бога в самом себе, на новом витке истории на новый лад обыгрывало старые мифы.

Архитекторы на Шатранге знали свое дело: акустике скромного провинциального театра могли позавидовать многие прославленные земные концертные залы. Звук обволакивал слушателя; разноцветные светодиоды разбрасывали по залу всполохи цвета. Абрамцева отрешенно следила за светомузыкой: от ее мерцающего калейдоскопа в голове воцарялась ни на что не похожая пустота. «Прометей» гремел вокруг. Растерянность одного человека перед непокоренной стихией, одиночество человечества перед загадками Вселенной, крохотная светящаяся точка обитаемой планеты в беспредельной пустоте космоса – в мелодии, написанной задолго до эры экспансии, было место всему этому и много большему.

Каляев с интересом разглядывал разношерстную публику: в зале собрались далеко не только подлинные меломаны. Позевывающие в ожидании антракта мужья, беспокойные дети, светские львицы в платьях по последней – как они считали – земной моде, городское и окружное начальство, журналисты – все те, без кого не обходилось ни одно значимое открытое мероприятие ни на одной планете. И все же большинство шатрангцев были на удивление благодарными слушателями, а «шоу», как пренебрежительно выразилась Абрамцева, стоило внимания. Сказав, что почти не бывает на концертах, Каляев соврал – стараясь ублажить, его частенько куда-нибудь приглашали, так что ему было, с чем сравнивать. «Прометей» ему категорически не нравился – однако исполнение он вынужден был признать весьма достойным.

Смирнов, равнодушный к музыке, обычно на концертах отчаянно клевал носом, что часто служило поводом для шуток среди сотрудников Дармына – но на этот раз тяжелые мысли и дурные предчувствия не давали ему задремать. Из губернаторской ложи он мрачно наблюдал за оркестрантами, гадая, сколько же неудобств и сложностей за долгую дорогу претерпели эти уставшие, затянутые в старинные платья и фраки люди – и сколько всего им еще предстоит стерпеть, прежде чем они закончат турне и покинут Шатранг, чтобы никогда не возвращаться и отсоветовать всем, кому только можно посещать благодарную, но неудобную планету. Тогда как свежий ветер ей был необходим: за разрывом с Землей и другими галактическими центрами, утратой ощущения себя как части человечества неизменно следовала деградация колонии и ее практическое исчезновение.

Иволга могла разрешить множество сложностей, прорваться через грозовые облака, затянувшие будущее, и со временем перевести Шатранг в разряд перспективных членов Содружества, но судьба самой Иволги и всего проекта ИАН в считанные дни стала неясной. Смирнов, как ни старался, не мог думать об этом спокойно, и что-то внутри отзывалось на лихие, неистовые звуки. Последние раскатистые аккорды были словно отголоски далекого грома, гул накатывающейся лавины, хохот разбуженного Дракона; включился свет, прозвучал звонок к антракту, но Смирнов, изумленный и потрясенный всем, вдруг расслышанным, долго еще не вставал с кресла.

***

Большие мероприятия неизменно служили и местом встречи. В антракте Абрамцева четверть часа кряду терпеливо выслушивала соболезнования дальних знакомых и уклонялась от осторожных расспросов, ссылаясь на запрет давать комментарии до окончания расследования; когда ее, наконец, оставили в покое, она вздохнула с облегчением.

На застекленном обзорном балконе она отыскала Каляева, вполголоса беседующего с капитаном Цибарским из авианадзора. Заметив, что она направилась в их сторону, капитан поспешно раскланялся и отошел; она вспомнила, что видела его накануне в приемной Смирнова.

– Новости или сплетни? – мрачно спросила она.

– Ни то, ни другое, Валя. – Каляев подвинулся, освобождая ей место у перил. – Что же я, просто так с человеком не могу поговорить?

– Не замечала за вами такой привычки.

– Напрасно вы ко мне так суровы. – Он улыбнулся. – Мы с уважаемым капитаном, в некотором роде, почти коллеги… в прошлом. Я всего-навсего воспользовался случаем и расспросил его о подвижках в нашей отрасли; но ему, надо думать, показалось неловким продолжать при вас обсуждать такие скучные вещи, вот он и спасся бегством.

– Коллеги?.. В прошлом?..– Абрамцева недоуменно взглянула на Каляева.

– Он химик. И я, в далеком прошлом, тоже; тянул лямку в научном подразделении ВКС, занимался проблемой самовозгорания ядерного топлива в нуль-транспортных порталах. – Он насмешливо взглянул на нее. – А вы думали, я так и родился в пиджаке с инспекторским удостоверением в кармане?

– Стыдно признаться, но что-то вроде того. Ваша нынешняя работа вам очень подходит… Простите. – Абрамцева устало облокотилась на перила. – Здесь собралось слишком много бестактных идиотов, которые расспросами кого угодно доведут до ручки. Так почему же вы сменили лабораторный халат на инспекторский пиджак?

– Обстоятельства, – лаконично ответил Каляев.

– Воля ваша: не буду любопытствовать. Ну а что капитан? Рассказал что-нибудь интересное?

– Нет. Вот вам вторая причина, по которой я, как вы сказали, сменил халат на пиджак: в вопросе создания нуль-инертного топлива время остановилось столетие назад. И в парламенте Содружества больше нет фракций, согласных год за годом выделять деньги на попытки сдвинуть его с места. – Каляев искоса взглянул на нее. – Вы примерно представляете себе, в чем заключается проблема?

– Только в общих чертах: что обычное топливо невозможно провести через нуль-портал, поэтому на межзвездных крейсерах – за исключением кораблей-разведчиков – нет двигателей: перемещаться в пределах планетарных систем им помогают специальные маневровые суда, свои с каждой стороны портала. По факту, быстро доставить от одной звезды к другой можно все – кроме топлива. Обычно это ограничение не доставляет хлопот, а планеты вроде Шатранга, с дефицитом разведанных запасов урана и тория, выкручиваются, кто как может: солнечная энергия, ветряная или, реже, как у нас, углеводороды – под неумолчные протесты экологов и сожаления жителей, потому что мощности и возможности не те.

– И сколько всего планет, подобных вашей?

– Подобных нашей?..

– Таких, где острый дефицит добываемого урана доставляет существенные неудобства и затрудняет развитие колонии ввиду отсутствия, дороговизны, опасности или недостаточной эффективности альтернатив, – суконным языком пояснил Каляев. – А поставки ядерного топлива из ближайших районов обычным путем, без нуль-транспорта, занимают десятилетия и крайне ограничены в объемах.

– Не знаю и затрудняюсь предположить, – после короткого размышления признала Абрамцева. – Так сколько их?

– Три, – мрачно сказал Каляев. – Первый мир, Маброн – на восемьдесят процентов покрытая ледяной коркой пустыня: его освоение отложено. Второй, Джовис – старая южноамериканская колония на карликовой планете. И третий – Шатранг. А все остальные как-то обходятся; кто лучше, кто хуже, но обходятся. Исследовательская программа с годовым бюджетом в полмиллиона галакрон за полвека не принесла практически значимых результатов – потому ее сократили и урезали средства до минимума, который позволяет оплачивать аренду территорий с законсервированными лабораториями и создавать в отчетности какую-то видимость деятельности. Де-факто, на сегодняшний день разумные люди от проблемы нуль-инертного топлива отступились. И я в их числе; но рядом с вами и вашими коллегами мне иногда делается неловко за свою разумность. Но правда в том, что общечеловеческая потребность в нуль-инертном топливе невелика.