Текст книги "Честь и долг"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

39. Петроград, февраль 1917 года

Лорд Мильнер готовился отбыть из Петрограда в порт Романов на Мурмане, чтобы на британском крейсере вернуться в Англию. Он уже указал Бьюкенену, что и как писать в Форин офис о скромных итогах союзнической конференции. Рекомендовал членам делегации проявить в отчетах ограниченный оптимизм в связи с положением в России, но ни в коем случае не упоминать в документах о том, что англичанам известно о заговоре против самодержца всероссийского и о сроках его осуществления. Оставалось несделанным лишь одно важное дело вербовка или склонение к доверительному сотрудничеству генерала Соколова. Люди полковника Нокса оказались слабоваты для этой цели. Они были значительно ниже морального и интеллектуального уровня Соколова, в том числе и такие крупные разведчики, как Хор и Нокс, думал сэр Альфред.

Напоследок он решил сам поговорить с "его превосходительством господином генералом Соколовым". Подкупить его лестью, нарисовать радужные перспективы дружбы с одним из влиятельнейших деятелей такой могущественной империи, как Британская. После прощального обеда у посла он пригласил «поболтать» к себе в «Европейскую» сопровождающего делегацию генерала. На всякий случай лорд попросил полковника Нокса быть в соседней комнате.

Соколова провели в маленький салон, уставленный изящной и хрупкой мебелью. Лорд Мильнер немедленно вышел к нему, пригласил устроиться поудобнее. Обратил внимание, как непринужденно сел в легкое кресло генерал. С детства сэр Альфред завидовал тем, кого природа наградила здоровым телом и ловкостью. Но даже это сейчас не поколебало его симпатии к собеседнику. Он понимал, что Соколова можно «взять» только на доброжелательность, открытость, дружбу.

Алексей уже давно чувствовал, что лорду Мильнеру от него что-то нужно.

– Я очень доволен своей поездкой в Россию, – начал лорд. – Благодарен судьбе, что она свела меня с таким человеком, как вы, – подпустил он лести. – Я знаю ваши великолепные подвиги против центральных держав и намерен исхлопотать у его величества короля Георга для вас орден Подвязки…

– Благодарю за заботу, милорд! – улыбнулся Соколов. – Но это была бы слишком щедрая награда за события, которые происходили два года тому назад.

– Но вы заслуживаете ее, – продолжал сэр Альфред будто бы и вовсе без намека, – и можете быть достойны всех самых высоких наград и поощрений Британской империи. Не только за храбрость, но за ум и знания…

"Что-то он темнит", – решил Соколов, но так же простодушно и открыто улыбался господину министру.

Милорд между тем решил перейти поближе к делу.

– Ваше превосходительство, не скрою, что моя страна и в нынешние трудные времена совместной борьбы с гуннами, и в радостные дни мира нуждается в таких мудрых и смелых друзьях, как вы…

"Ах вот он куда выводит! – догадался Алексей. – Хочет купить меня орденами и сокровищами империи… Интересно, что же ему все-таки от меня требуется?"

Но вслух он почти по-солдатски ответил главе британской делегации, что честно исполняет свой воинский долг. В этих словах крылось и предупреждение о том, что нарушать присягу он ни в коем случае не намерен. Но Мильнер понял его так, что разговор можно и продолжить.

– Не хотели бы вы приехать к нам во главе постоянной военной миссии, с семьей, разумеется?.. – задал вопрос милорд. – Мы легко могли бы это устроить. Тем более что на русском фронте воюют очень бестолково, лавры здесь не заслужишь, в историю не войдешь. А во Франции ожидаются большие события. С вашим опытом вы могли бы принять участие в них, занять видное положение среди военачальников Антанты…

– Сэр, мое место в России, – твердо ответил Соколов.

– Это прекрасно, но вы можете оказать нам помощь и в вашей стране… вкрадчиво и очень любезно продолжал настаивать на своем лорд.

Нокс за неплотно прикрытой дверью с интересом ждал, что будет дальше. Как сумеет Мильнер высказать основное: чтобы Соколов передал всю чешскую и словацкую группы патриотов под покровительство Великобритании? Но милорд, видимо от волнения, заговорил так тихо, что полковник при всем старании не мог ничего расслышать. Зато явственно прозвучал голос Соколова:

– Моя честь и долг перед моей страной не позволяют принять ваше предложение, сэр!

Затем послышался звук отодвигаемого кресла. В голосе Соколова Нокс не услышал агрессивности, но в ответе его он почувствовал такое презрение, что полковника тряхнуло словно электрическим разрядом. Он приник глазом к щели. Мильнер был бледен, но старался выглядеть величественно.

– Мой дорогой генерал! – пытался он напутствовать Соколова. – Россия обречена. Не сегодня завтра она рухнет. Наступит чудовищная анархия, и польются потоки крови… Не знаю, как без союзников можно будет остановить развал империи, государственности, армии… С кем окажетесь вы, когда императорская армия перестанет существовать вместе с государством Российским?.. Я говорю это вам с глазу на глаз и не хочу быть пророком, но скоро грядет великое потрясение!..

– Я буду со своим народом, сэр! – резко произнес Соколов.

– Вы пожалеете, но будет уже поздно что-либо сделать для вас, – не сдавался и Мильнер.

Омерзение поднялось в душе Алексея, но он был сейчас военным дипломатом и постарался, чтобы оно не отразилось на его лице.

– Имею честь откланяться! – посмотрел он прямо в глаза лорда Мильнера. Алексей сознательно не употребил протокольных выражений о почтении и прочем, а ударением выделил слова "имею честь!".

Мильнер понял и сухо поклонился.

– Надеюсь, вы по-прежнему будете нас сопровождать до Мурмана?

– Разумеется, сэр! Я выполню свои обязанности до конца! – спокойно сообщил Алексей.

– Я рад! – буркнул милорд.

Едва за Соколовым закрылась дверь, Нокс вошел в салон. Мильнер в изнеможении отвалился на спинку дивана. Он злобно посмотрел на полковника и не пожелал вести никаких обсуждений.

– Если вам не удастся скомпрометировать Соколова и на этом завербовать – его следует устранить! – устало сказал он.

40. Петроград, вторая половина февраля 1917 года

Квартира Павловых, к счастью, не была провалена во время декабрьских и январских «ликвидации» большевистского подполья Петроградским охранным отделением. Мария Георгиевна и Дмитрий Александрович, узнав об арестах, удвоили осторожность, кое-что наплели соседям о многочисленных провинциальных родственниках, которые часто заходят на огонек к гостеприимным петроградцам. Степенный модельщик Ижорского завода, одевавшийся зимой в солидное пальто и дорогую шапку или черную шляпу с широкими полями, как у известного писателя Максима Горького, да и внешне похожий на него, не вызывал подозрения дворника, исправно служившего агентом полиции.

Его супруга Мария Георгиевна, так же всегда аккуратно одетая, скорее по-интеллигентному, чем по-рабочему, с чуть печальными глазами на привлекательном лице, снискала особое почтение соседей всегдашней приветливостью и вежливостью. Кто мог догадаться, что этой милой молодой женщине партия большевиков поручила хранить печать Бюро ЦК и партийный архив? Квартира Павловых оставалась местом самых конспиративных встреч и заседаний Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета.

На внеочередное заседание сходились осторожно, многократно проверяясь. Собраться могли далеко не в полном составе, но обсудить неотложные дела и решить, что делать в ближайшие дни, необходимо было хотя бы нескольким активным и боевым партийцам. В рабочих массах их называли «комитетчики» и оберегали от охранки и провокаторов. Сегодня пришли секретарь Петербургского комитета Петр Антонович Залуцкий, Иван Дмитриевич Чугурин – член ПК и секретарь Выборгского районного комитета, Александр Касторович Скороходов член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов, Кирилл Иванович Шутко и его жена Нина Фердинандовна Агаджанова, член Русского Бюро Александр Гаврилович Шляпников и Александр Николаевич Винокуров, член ПК и Невского районного комитета.

На дальних подступах осмотревшись, к дому подходили открыто, не таясь, словно собираясь на вечеринку с блинами. Звонок в дверь давали не условный, как на конспиративной встрече, а один и отрывистый. Открывала дверь хозяйка, Мария Георгиевна, которая для многих из них была просто Маша.

Ровно в восемь секретарь Залуцкий оглядел всех собравшихся, поднялся со своего стула и сказал, что больше ждать некого – значит, не смогли прийти. Предложил начать.

Дмитрий Александрович для вида – если зайдет кто из соседей или случайный человек – поставил на стол кипящий самовар, расставил тонкие стаканы с блюдцами и розетками для варенья, водрузил в центр стола вазочку с сухарями, другую – с мелко наколотым сахаром. Когда налили чай в стаканы получилось очень по-семейному. Но разговор пошел отнюдь не о семейных делах.

Чрезвычайно мягкий, милый, всегда печальный и озабоченный, Залуцкий предложил на сей раз не вести протокола, а просто обсудить ситуацию, складывающуюся в столице. Слово взял Шляпников. Усы и полнота заметно прибавляли ему солидности. Он начал сразу о существе дела.

– День 10 февраля, которое мы назначили для забастовки в пику гвоздевцам, призвавшим поддержать рабочим выступлением, то есть демонстрацией, открытие Государственной думы 14-го, – негромко, словно размышляя вслух, сказал Шляпников, – оказался весьма неудачным. Мы не учли, что этот день совпадает с пятницей на масленой неделе, когда многих рабочих отпускают уже к обеду. За успех можно считать уже и то, что на многих предприятиях прошли короткие митинги в память двухлетней годовщины суда над большевистскими депутатами… В то же время 14-го, когда мы призвали рабочих идти не к Думе, а на улицы с антивоенными лозунгами, события приняли более широкий размах, чем мы ожидали. Они начались уже 13-го, когда за Московской заставой забастовало несколько фабрик с числом рабочих около двух тысяч. Задор и боевитость демонстрантов были необыкновенными. Когда появилась полиция, рабочие стали бросать в нее палки, куски сколотого с тротуара льда и прочее. Но это была только прелюдия… Товарищ Залуцкий расскажет сейчас, как протекали события в Петрограде 14-го, а потом мы подумаем, на что необходимо сделать упор в будущем.

Не вставая из-за стола, секретарь ПК деловито принялся перечислять факты, показывающие рост революционных настроений рабочих.

– Четырнадцатого числа, – тихо и печально начал он, – бастовало, по нашим сведениям, свыше полусотни предприятий, в забастовке приняло участие около восьмидесяти пяти тысяч человек…

– Ого! – одобрительно сказал кто-то за столом. «Гости» забыли даже о чае. Залуцкий продолжал:

– Антивоенные демонстрации, как политический стержень происходящего, состоялись не менее чем в трех местах города. Массы рабочих вместе со студентами и курсистками просочились на Невский и взбудоражили весь проспект. Здесь тоже состоялись демонстрации. Носили красный флаг, пели «Варшавянку» и «Марсельезу». Полиция, как обычно, пустила в ход нагайки, арестовала человек тридцать. Очень важным итогом стало то, что на призыв меньшевиков-гвоздевцев поддержать Государственную думу собралось лишь около пятисот человек, главным образом любопытной шатающейся публики, а отнюдь не рабочих…

– А вы обратили внимание, – использовал паузу Шляпников, – что в воззвании генерала Хабалова, главнокомандующего Петроградским военным округом, по поводу 14 февраля говорилось о том, что столица находится на военном положении и всякое неповиновение властям будет караться по законам военного времени?

Александр Касторович Скороходов, один из авторитетнейших большевиков в Нарвском и Московском районах, долго протирал очки в железной оправе. Его гладко выбритое лицо выражало крайнюю задумчивость. Он, казалось, не слышал вопроса, но первый отреагировал на него.

– Очевидно, царские сатрапы ввели уже перманентное военное положение в Петрограде, но температуру общественного движения они не снизили. Теперь уже рабочие меньше боятся казаков, арестов, дух сопротивления охватил массы… Близится 23 февраля, Международный день работниц. Я предлагаю перед этим днем усилить нашу агитацию на заводах и фабриках, в рабочих казармах. Особенно среди работниц, в различных кружках женщин – образовательных и других. Нам всем бы накануне отправиться к женщинам-работницам и рассказать о наших лозунгах против войны, эксплуатации, голода и разрухи…

– Правильно, – поддержали его.

– Давайте, я тоже пойду к товарищам женщинам… – вызвалась хозяйка. И поведу наших активисток!

– Не вздумайте, Маша! – твердо сказал Шляпников. – Партия поручила вам очень важное дело – содержание конспиративной квартиры, где могут спокойно собираться члены комитетов. Не хватало еще, чтобы вы после своего выступления притащили сюда за собой «хвост»! У нас и так было в декабре и январе слишком много провалов. Ясно, что работает провокатор. Мы его выследим, но пока надо держаться особенно конспиративно. Этому нас всегда учит Ильич!

Мария Георгиевна закусила губу, но промолчала.

– А что-нибудь новое есть от Ульянова? – спросил Винокуров.

– Вы же знаете, товарищи, что сношения Ильича с Петроградом, как он сам писал, архиплохи и невыносимо медленны. Переписка идет только через Стокгольм, британская и французская цензура просто свирепствуют… Последнее письмо я получил от Владимира Ильича еще в Скандинавии, датированное октябрем месяцем. Он беспокоится о правильной конспиративной переписке. Ильич писал, что две трети связей в каждом городе должны быть с рабочими, чтобы они писали сами, и сами овладевали конспиративной перепиской… сами приготовили себе одного-двух «наследников» на случай провала. Не доверять этого одной интеллигенции, подчеркнул Ильич, одной! Это могут и должны делать руководящие в комитетах рабочие, а без этого нельзя установить цельность и преемственность работы, и это главное… И внимательно держать руку на пульсе событий…

Шляпников немного подумал и добавил:

– Я считаю, что в канун двадцать третьего все должны пойти в рабочие массы и призвать к забастовке и демонстрациям в этот день…

Александр Гаврилович заметил умоляющий взгляд Марии Георгиевны и еще раз повторил:

– Из присутствующих – все… кроме Маши Павловой!

– Забастовки, митинги, демонстрации – вот что сейчас поколеблет самодержавие и еще больше сплотит рабочий класс, – заметил Кирилл Шутко, интеллигентный, приятный на вид бывший студент Московского высшего технического училища, много раз арестовывавшийся и совсем недавно бежавший из иркутской ссылки. Товарищ Михаил – такова была его партийная кличка. Шутко до 1910 года работал в Москве. Теперь он нелегально проживал в Петрограде и имел вид вполне обеспеченного буржуа, при галстуке и в добротном костюме. Это обличье было ему особенно необходимо, так как он жил в одном из центральных районов столицы.

– Мы уже поручили нашему товарищу из Выборгского райкома, рабочему завода «Эриксон» Каюрову выступить перед работниками в Лесном накануне 23 февраля.

– Пусть он будет там побойчее! – сжала свой розовый кулачок Мария Георгиевна. – Женщины не любят вялых и сонных!..

Комитетчики одобрительно засмеялись.

– Вася, он бойкий! – сказал сквозь смех Залуцкий. – Кого хочешь из женщин распропагандирует!..

Когда отсмеялись, Шляпников опять погладил свой ус и подытожил:

– На Путиловский надо дать директиву: подготовить общую забастовку на заводе, а затем поднять всю Нарвскую заставу… Товарищ Скороходов ответственный, как член ПК, Нарвского и Московского районных комитетов… Кирилл Иванович пойдет на Ижорский завод, соберет там митинг и поможет местным партийцам организовать стачку. Нашим товарищам большевикам во все организации дать сигнал, чтобы любой конфликт в одном цеху доводили до стачки всего завода… Соберемся теперь в следующий раз в зависимости от событий. Расходиться отсюда будем дружно, как идут из гостей. А тебе, хозяйка, спасибо за чаек!

41. Петроград, 18–20 февраля 1917 года

Забастовка в лафетно-штамповочной мастерской Путиловского завода продолжалась уже целые сутки. Металлические колонны, на которых стояли валы приводных ремней, перестали сотрясаться от вибрации, умолк шум машин и трансмиссий. Непривычно было рабочим входить в свой цех среди дня, когда здесь было мертвенно тихо. Сутки назад администрации были предъявлены требования: принять обратно группу недавно уволенных рабочих и повысить все расценки на пятьдесят процентов. Заявил это начальнику цеха Алексей Галанин, цеховой организатор, один из ста большевиков на Путиловском заводе. Начальник цеха, пожилой, крупный телом господин в инженерской тужурке, пенсне на тонком длинном носу, не открывая рта, прошипел в ответ: «Я буду разговаривать о прибавке с отдельными рабочими, пусть они зайдут».

Прием был испытан и раньше срабатывал часто. Но теперь возбуждение в цехе было так велико, настолько личное переплавилось в общее с ясным сознанием неотделимости своей от тех, с кем изо дня в день рядом работаешь на станках и верстаках, что все дружно сказали: "Стачка!"

В лафетно-штамповочной выбрали делегацию, чтобы идти к начальнику завода, генералу Дубницкому, а все активисты, сочувствовавшие РСДРП, разошлись по другим цехам, чтобы привлечь к стачке и их.

Тщедушный карлик в генеральской форме, Дубницкий зашелся криком, когда пять чисто одетых и, значит, не работавших с утра штамповщиков были впущены к нему в кабинет, где снова, как и начальнику цеха, изложили претензии бастующих. Генерал называл их изменниками, ослабляющими мощь артиллеристов, топал ногами, кричал, что здесь процветает измена. Когда визгливый речитатив генерала затих, вперед, почти к самому директорскому столу, вышел рослый, плечистый Галанин и, сжимая в кулаке свой картуз, хотел что-то сказать. Но генерал не дал ему слова молвить, а снова закричал из своего дубового кресла:

– Немедленно возобновить работы, или я закрою мастерскую!

С дерзким прищуром глаз Галанин выслушал угрозу, повернулся и уже в дверях, уходя, бросил:

– В понедельник еще раз придем. Может, ваше превосходительство, одумаетесь?!

Генерал даже поперхнулся от такой наглости. Когда за рабочими закрылась тяжелая дубовая дверь, Дубницкий вызвал в кабинет начальника конторы по делам рабочих и служащих, обретавшегося на всякий случай в приемной, и приказал ему разослать по цехам списки уволенных в январе за стачки рабочих. Их запрещалось принимать на работу, даже если цехи остро нуждались в квалифицированной рабочей силе.

Известие о забастовке лафетно-штамповочной, приказ Дубницкого и его угрозы быстро разнеслись по заводу.

Большевистская ячейка сообщила об этом своим на Путиловскую верфь. И там, в судостроительных мастерских, вновь вспыхнуло возмущение, затихшее было накануне. Меднокотельщики прекратили работу.

В паровозном депо, среди черных туш огромных, словно киты, локомотивов, собрался митинг.

В тот же вечер на улице Счастливой, названной так, очевидно, лишь в издевку над ее жителями, ютившимися в маленьких бревенчатых избах или двухэтажных бараках, собралось заседание путиловских рабочих-большевиков. Изба не могла вместить всю организацию, поэтому пришли представители цехов и мастерских. Путиловцы Степан Афанасьев и Иван Иванов обошли днем все окрестные заводы и пригласили заводил-большевиков с заводов «Анчар», «Тильмас», химического, из автомастерских гаража «Транспорт», с Екатерингофской мануфактуры.

На обсуждении стоял один вопрос: как использовать воскресенье, 19 февраля, чтобы с понедельника поднять весь Путиловский завод и приобщить к его забастовке все предприятия района.

Фактически собрался районный комитет, и он решил, что назавтра все партийцы развернут агитацию по Нарвской заставе – в хвостах у хлебных и продовольственных лавок, по рабочим квартирам, во дворах, на улицах. Утром же надлежало сообщить в комитет о результатах агитации и настроениях рабочих, их жен. Быстро обсудили, быстро разошлись, пока какой-нибудь агент охранки не навел полицию.

Утром двадцатого в длинный и холодный кабинет начальника завода вновь вошла делегация рабочих. Это были уже представители всех цехов. Едва делегаты переступили порог, как генерал Дубницкий вскочил со своего огромного кресла и закричал визгливым бабьим голосом:

– Я хозяин на заводе!..

Он весь трясся от злобы, голос его дрожал, срывался на петуха. Старец вообразил, что он может командовать, словно перед строем солдат:

– Приказываю приступить к работе!

Делегаты невозмутимо молчали. Они ждали, когда у директора пройдет пароксизм злобной горячки. Неожиданно Дубницкий перешел на мирный тон и уселся в глубину своего кресла. Злой карлик никогда не служил в войсках, он был генерал-майором лишь в силу своего служебного положения во главе военных заводов. До Путиловского он директорствовал на Ижорском. Его поставили на директорство здесь как неплохого специалиста после секвестра казной этого военного завода. Новый директор был взвинчен уже тем, что завод стал давать намного меньше продукции, а тут еще эти наглецы осмеливаются объявить забастовку в столь тяжелые дни войны. Но генерал еще нигде не встречал такого организованного сопротивления рабочих. Поэтому он сменил грозный тон на льстивый. В словах Дубницкого, заговорившего о том, что теперь все солдаты доблестной армии, сражающейся против германцев, появился пафос. Но когда он заявил рабочим, что завод и без забастовок снизил производительность, а ему в ответ один из делегатов крикнул, что, дескать, сами виноваты, и не назвал его при этом "вашим превосходительством", генерал вновь побагровел. К тому же он заметил вдруг в делегации человека, одетого в солдатскую форму. Около тысячи солдат были отозваны с фронта, чтобы работать в цехах на военных заказах, их тщательно оберегали от политики и рабочей смуты, а теперь, видите ли, и солдата потянуло на бунт!

– Ты как смел сюда прийти?! – закричал директор солдату. – Забыл присягу! Изменник!

Делегаты поняли, что, кроме криков и брани, они ничего не услышат. Рабочие повернулись и ушли, не кланяясь, как бывало раньше, и не прощаясь.

Сразу же во всех мастерских начались стихийные митинги. На верфи не дали говорить помощнику директора, вагонщики ворвались в паровозоремонтную мастерскую и вывезли на тачке мастера. Вагонщики, которых он не знал в лицо, с гиканьем вывалили его в снег возле конторы. Администрация стушевалась.

Команда солдат-измайловцев, дежурившая на заводе по призыву начальства для устрашения рабочих, была вызвана в судостроительную, где особенно бурно проходил митинг. Появившись в дверях и увидев накал рабочих, офицер что-то скомандовал, и команда растворилась в наступающих сумерках.

К вечеру по всей огромной территории завода, на улице под еле светившимися фонарями, митинговали все тридцать тысяч путиловцев. Десятки ораторов, и не только большевики, выступали в разных концах завода одновременно. Дружно, не сговариваясь, обсуждали не местные, путиловские дела, а продовольственный вопрос. Накануне три дня подряд мели метели, и город был лишен даже того скудного подвоза хлеба и продуктов, который питал столицу раньше. Кляли Государственную думу, которая только болтай-болтает. Корень зла, убеждали ораторы, – самодержавие и война. Самодержавие надо уничтожить, а войну прекратить. Так что единственный путь – это революция. Везде и всюду практический вывод был один: сдаваться нельзя, бастуем до конца!