Текст книги "Честь и долг"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

С милой улыбкой Михаил Александрович повернулся влево, где в просторном кресле ютился худощавый человек с горящими глазами на бледном лице под щеточкой темных коротких волос.

Керенский вскочил со своего места.

– Ваше высочество… Мои убеждения – республиканские! Я – против монархии… Разрешите вам сказать совсем иначе… Павел Николаевич Милюков ошибается. Приняв престол – вы не спасете России!.. Наоборот… Я знаю настроение массы!.. Рабочих и солдат!.. Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии… Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала!.. И это в то время, когда России нужно полное единство… Перед лицом внешнего врага… начнется гражданская, внутренняя война!.. И поэтому я обращаюсь к вам, ваше высочество, как русский – к русскому! Умоляю вас во имя России принести эту жертву!.. С другой стороны… я не вправе скрыть здесь, каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Во всяком случае… я не ручаюсь за жизнь вашего высочества!..

"Мне твое ручательство и не нужно, фигляр ты этакий, – подумал великий князь. – Мне нужно сейчас два верных полка, с которыми я войду в столицу и усмирю все эти бунтующие толпы солдат и рабочих. Но где взять эти два полка? Ведь петроградский гарнизон разложился полностью".

Добрым взглядом Михаил Александрович оглядел собравшихся. Гучков сделал просительный жест. "Этот, наверное, тоже будет призывать меня отречься", подумал великий князь, но слово Александру Ивановичу дал. Вопреки ожиданиям Гучков заговорил о том, что для пресечения смуты необходимо принять престол и начинать наводить в государстве порядок.

"Вот это да! – промелькнуло в мозгу у Михаила. – Я его опасался, а как разумно он говорит!"

Из присутствующих деятелей оставался один Шульгин. "Этот-то ярый монархист наверняка поддержит мое восхождение на трон!.." – успокоился великий князь, но снова ошибся. С первых же слов тот как бы подвел итоги заседанию:

– Обращаю внимание вашего высочества, что те, кто должен был быть вашей опорой в случае принятия престола, то есть почти все члены нового правительства, этой опоры вам не оказали… Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватает мужества советовать вашему высочеству принять престол…

– Я хочу подумать полчаса. – Михаил Александрович поднялся, высокий, тонкий, затянутый в гвардейский мундир.

Керенский подскочил к нему:

– Ваше высочество… Мы просим вас… чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью… не выслушивая кого-либо из нас… или других лиц… отдельно…

Министр юстиции явно намекал на супругу великого князя, имевшую на него большое влияние.

Михаил Александрович понял подтекст, улыбнулся беспомощно:

– Графиня Брасова осталась в Гатчине…

Брат царя удалился в кабинет князя. В салоне все вскочили со своих мест, переместились и разбились на группки. Керенский переходил от одной группки к другой, словно он был здесь хозяин и это – не совещание лидеров «общественных» сил, а банальный прием.

Около двенадцати часов дня великий князь вступил в салон и остановился в центре его. Господа замерли кто где стоял.

– При этих условиях я не могу принять престола, потому что… – Михаил не договорил и заплакал. Снова Керенский, словно выражая мысли всех присутствующих, рванулся к нему и затараторил:

– Ваше императорское высочество… Я принадлежу к партии, которая запрещает мне… соприкосновение с лицами императорской крови… Но я берусь… и буду это утверждать… перед всеми! Да, перед всеми!.. Что я… глубоко уважаю… великого князя Михаила Александровича!..

Он стал пожимать руку Михаилу. Тот вырвал свою длинную ладонь, повернулся и с заплаканными глазами вышел. Господа политики принялись обсуждать проект отречения. Вошла княгиня Путятина и пригласила всех завтракать.

Около четырех часов дня собрались в том же салоне, где было много ковров и мягких кресел. На изящный столик с бронзой положили листок бумаги. Длинный худой гвардейский офицер с лошадиным лицом устроился на стуле подле него. Перекрестился, взял стальное перо, подписал… Трехсотлетняя монархия, начавшаяся Михаилом, формально закончилась также Михаилом, считавшимся императором семнадцать часов.

…Через полчаса по всему Петрограду на афишные тумбы, на стены домов, на пустые витрины закрытых лавок расклейщицы стали налеплять белый лист, на котором самым крупным шрифтом типографий было напечатано:

"Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа"…

60. Петроград, начало марта 1917 года

Кэтти отчаянно звонила Монкевицу, но телефон молчал. Она пыталась дозвониться ему на службу, но ей сказали, что сегодня его в присутствии не было. Беспокойство овладело ею. Неужели время потрачено впустую? Это было бы так несправедливо.

У нее были ключи от квартиры Монкевица. Смутная догадка о том, что случилось непоправимое, переросла в уверенность. В последние дни он был таким мрачным и задумчивым.

Кэтти приехала на Большую Конюшенную, где в доходном доме жил генерал. Торопливо поднялась по лестнице, открыла квартиру и сразу поняла все. Окна были наглухо зашторены. В квартире царил полумрак. В гостиной на ковре, пропитанном кровью, лежал мертвый Монкевиц. Она не закричала, не заплакала, хотя ей было безумно жаль его. За эти месяцы она настолько вжилась в роль любящей и преданной женщины, что почти поверила в это сама. Возможно, она полюбила бы его по-настоящему. Но это была игра, поэтому она не допускала его к своему сердцу.

Она знала, что не должна оставлять следов. Белый конверт привлек ее внимание, она обошла ковер, дотянулась до стола и взяла его. Бросила в сумочку. Окинув взглядом комнату и посмотрев последний раз на покойного, она вытерла ручку двери платком, дабы не оставить никаких следов, и быстро выбежала на улицу. Слава богу, прислуга у Монкевица была приходящая, и она еще не побывала в квартире.

Кэтти шла, не разбирая дороги. Но, увидев свободную пролетку, остановила ее и скоро была дома. Тут она дала волю слезам. Еще не читая письма, она знала его содержание. Это она заманила его в ловушку, как заманивала раньше и других, это она повинна в его смерти.

Она проклинала свою работу, которой когда-то так гордилась и восхищалась. А теперь с уходом из жизни Николая что-то оборвалось внутри. Такого сильного, нежного чувства со стороны мужчины к себе она не испытывала никогда. Она обокрала самое себя. Ей нет оправдания.

Открыв сумочку, она вынула письмо, и слезы снова полились из глаз. Письмо было адресовано ей. Значит, в последние минуты жизни он думал только о ней.

"Кэтти, родная, – писал Монкевиц. – Ты самый дорогой мне человек на свете. Я ухожу из жизни с мыслью о тебе и о ребенке, который скоро появится на свет. Я виноват перед вами обоими. Но дальше я так жить не могу. Я не смогу стать предателем Родины и чувствовать себя после этого честным и порядочным человеком.

Берегись Нокса. Он не тот, за кого себя выдает.

Николай".

Прочитав письмо, Кэтти положила его в конверт, вытерла мокрое от слез лицо и стала думать, что ей сказать Ноксу.

Через два часа она стояла перед шефом в его апартаментах гостиницы «Европейская». Она обрела прежнюю уверенность и спокойствие. Ее голос звучал четко:

– Наш друг Монкевиц застрелился, мистер Нокс. Я сделала все, что могла. Но у русских – странная психология. Если им приходится выбирать между личным счастьем, крупным счетом в банке и родиной, то они почему-то выбирают последнее. Даже в дни такого переворота, как сейчас. Так случилось и с бедным Монкевицем.

– Не огорчайся, Кэтти, – с легкой досадой пощипал свой ус Нокс. Благодаря твоей работе мы вышли теперь на нужного нам человека и будем разрабатывать его. Не оставил ли Монкевиц посмертного письма или записки?

Кэтти молча подала Ноксу. Ей не хотелось этого делать. Любовь Монкевица была чем-то настоящим в ее жизни. Прочитав письмо, Нокс бросил его на стол и облегченно вздохнул:

– Слава богу, что ты пришла туда первая. Теперь все нити оборваны, и никто не узнает, что он был связан снами. Ты заслуживаешь отдыха, дорогая. Да тебе и небезопасно здесь оставаться. Поезжай в Лондон или в Париж и немного повеселись. В дальнейшем мы свяжемся с тобой. – Нокс открыл ящик стола, вынул пачку банкнотов и протянул ее Кэтти.

61. Северный фронт, начало марта 1917 года

Дивизия, в которой служил поручик Федор Шишкин, после неудачного наступления у мызы Олай в конце декабря больше не воевала. Она стояла в резерве, потом ее перебрасывали на грузовых автомобилях в помощь 6-му корпусу у озера Бабит. Теперь она снова оказалась на том же самом месте, где готовилась к наступлению. Даже блиндаж командира батальона был занят, по случайному совпадению, самим подполковником Румянцевым. Единственное, что прибавилось за это время в нынешнем расположении дивизии, – просторный и сухой блиндаж, который офицеры тут же превратили в офицерское собрание.

Место стоянки оказалось теперь уютным и спокойным. Немцы находились далеко. Большой лес, на краю которого стоял батальон Румянцева, был густо заселен различными частями. Здесь находился и первый полк, в памятную ночь отказавшийся идти в наступление. Офицеры разузнали, что тогда полтора десятка зачинщиков смуты были расстреляны, человек тридцать получили каторгу, а остальные должны были искупать свою вину самым тяжелым трудом, строя окопы и блиндажи, прокладывая дороги и делая всю остальную черную работу. Первый полк больше не посылали на позиции, в боевое дежурство. Другим полкам из-за этого приходилось дежурить чаще. Но немцы не проявляли особой активности. Ходили слухи, что некоторую часть своих войск они, воспользовавшись затишьем, переправили на Западный фронт.

Из Петрограда доходили все более тревожные вести. Говорили о забастовках, о мятежном настроении.

Шишкин заметил, что и с солдатами стало что-то твориться. Вот и сегодня, подав ему завтрак, денщик Прохор завел странный разговор:

– А я так скажу, – бубнил Прохор как будто себе под нос, но так, чтобы его слова были слышны и поручику, – воевать нам никак невозможно…

– Ты что там гундосишь? – спросил его Шишкин.

– Так вот я говорю: воевать нам теперь невозможно, – ответил Прохор быстро, как будто только и ждал этого вопроса. – Потому как выдохся народ.

Федор изумился его смелости и решил объяснить денщику истинное положение вещей:

– Разве мы одни можем кончить войну? Ведь мы же связаны с союзниками… Нас во всех краях предателями назовут, изменниками своему слову…

– Ежели союзникам есть свой антирес, пущай они с германцем сами и воюют, – стоял на своем Прохор. – А нам антиресу никакого нету… А правда сказывали надысь, что Гришку-то Распутина князья-дворяне за то убили, что он супротив войны был и государя-ампиратора сильно жалал с ерманским царем помирить?

Федор изумился столь лестной для бывшего конокрада интерпретации его политических достоинств и как мог постарался рассеять ореол Распутина как народного заступника. Но все это было очень неожиданно. Какие-то события явно назревали и носились в воздухе.

Отзанимавшись со своей ротой – он был за командира, выбывшего в последнем наступлении, Федор отправился обедать в блиндаж офицерского собрания. Он ожидал здесь увидеть, как всегда, пульку, но застал господ офицеров в крайнем возбуждении и без карт. Они оставили недоеденными свои порции супа и столпились вокруг только что прибывшего из Петрограда из недельного отпуска прапорщика Козлова. Толстый и обрюзгший не по возрасту от злоупотребления крепкими напитками, прапорщик гостил у своего брата, члена то ли партии эсэров, то ли эсдеков. "Худышка Глеб", как его в шутку прозвали, с упоением рассказывал о том, что он видел и слышал в Петрограде на прошлой неделе. Он сыпал словами «эсер», «эсдек», «кадет», «трудовик», «октябрист» и другими мало известными в офицерских собраниях терминами. Господа офицеры во все уши слушали рассказы прапорщика, хотя и не совсем понимали новые словечки, которые вдруг стали теперь прибавляться к устоявшимся понятиям: Временный комитет Государственной думы, старое крамольное название 1905 года – Совет – стало почти правительственным: Совет рабочих и солдатских депутатов фигурировал в рассказах Козлова наравне с Думой, государем императором и начальником Особого военного округа Хабаловым. Причем оказалось, что Хабалов не смог собрать даже прочной военной силы численностью до батальона из ста с лишним тысяч солдат петроградского гарнизона. Все это путалось в головах подполковника, капитанов, поручиков, а Козлов все говорил, говорил. Никто ни в чем не разобрался, тем более что не поступало никаких еще официальных известий и приказов. На всякий случай самые неустойчивые из господ офицеров предпочли в этот вечер хорошенько надраться.

Несколько дней продолжалась полнейшая неизвестность. Высшее начальство молчало, газет и писем не поступало, но солдатский телеграф принес, видимо, какие-то известия. Нижние чины были возбуждены, смотрели на офицеров угрюмо, прыти в исполнении приказаний не проявляли. Потом телефонные провода принесли потрясающую весть, переданную станцией Ставки из Могилева в войска: государь император отрекся в пользу сына, регентом назначен великий князь Михаил Александрович.

Кое-кто из офицеров решил объяснить это своим солдатам, но, оказалось, те уже знали о принудительном отречении Николая Второго. Только решили присягать Алексею, как наутро появилось извещение, что отречение состоялось в пользу Михаила. "Слава богу, не присягали зря!" – решил подполковник Румянцев. Он приказал назавтра построить с утра батальон для присяги новому императору.

Офицерам кандидатура Михаила была довольно симпатична. Все знали, что он был в опале у своего брата из-за истеричной царицы и своевольно женился на красивой женщине, пожертвовав карьерой. Слышали также, что когда он был командиром гусарского полка, то держал себя с офицерами просто, нос не задирал. В попойках был силен. "Это у него наследственные качества Романовых", – утверждали остряки в офицерских собраниях.

С утра солдат построили в каре на большой поляне, полковой священник надел парадную ризу и приготовил Библию, но в последний момент церемонию отменили. Пришло новейшее сообщение: "Великий князь отрекся в пользу народа, предоставив Учредительному собранию решить вопрос о новой форме правления в России". Никто не понял, что это такое – Учредительное собрание. Но весть о том, что самодержавная власть пала, проникла в сознание каждого.

Утром четвертого марта полковому адъютанту Глумакову пришло распоряжение из штаба 12-й армии выслать на следующий день выбранных от полка трех делегатов на парад в Риге по случаю свержения самодержавия. Следовало избрать одного офицера и двух солдат.

Объявили ротным, те по команде спустили приказание вниз, солдатам дали полчаса на размышление, а господа офицеры в это время собрались у штаба. Неожиданно для Федора Шишкина его выбрали делегатом от офицеров.

Солдат снова построили на большой поляне, и полковник сказал сухую и казенную речь о происшедшей революции и о свержении «государя-батюшки». Сожалеющих по этому случаю не оказалось. Полк дружно грянул "ура!". На удивление офицерам, которые ожидали своего рода базара во время выборов солдатских представителей, быстро и организованно по ротам выдвинули кандидатуры одних и тех же людей: стрелка Косорукова из роты Шишкина и пулеметчика, младшего унтер-офицера Поскребышева – от 6-й роты.

На следующее утро поезд, посланный из Риги, собирал делегатов частей, стоящих близ железной дороги.

Большой и красивый город был весь расцвечен красными флагами, по чистым и богатым улицам переливалась оживленная толпа, в которой серые солдатские шинели составляли значительную часть. Настроение рижан и солдат мгновенно передалось и вновь прибывшим. Шишкин летел по широкому бульвару, словно на крыльях, за ним еле поспевали высокий и худой Косоруков и маленький, кругленький Поскребышев. Шишкину хотелось поскорее прийти в центр города, к собору, где был назначен сбор представителей от частей и где, как он полагал, состоятся главные торжества.

По дороге какие-то молодые люди с глазами, полными восторга и света, прикололи им красные ленточки на лацканы шинелей, а офицеру даже надели большой красный бант на рукав.

Воспользовавшись приятной остановкой, Косоруков обратился к Шишкину.

– А наши окопники, ваше благородие, сидят как мыши в норе и ничего етого не знают! Как бы им хоть кусочек светлой радости донесть!

– Вот вернемся, и донесешь, Михаил! – ответил ему Шишкин.

– Да-а! – протянул снова Косоруков. – А у нас в роте вот так – душой, как здесь, чтобы под пение гимнов таких, – и не поняли еще революцию!..

Федор, слушая заботу солдата, подумал, что не случайно Михаила выдвинули в делегаты. Видно, стрелок был добрым и отзывчивым человеком, болевшим чужой болью, как своей. Что он был храбр и находчив – в этом поручик убедился еще во время неудачного наступления, но теперь революция открывала новые человеческие черты его характера.

На плацу возле православного собора собирались представители частей. Еще шел молебен, и солдаты комендантской роты оцепили место на паперти, куда должен был выйти главнокомандующий 12-й армией генерал Радко-Дмитриев.

Из раскрытых дверей собора доносился стройный хор певчих, в его темной глубине искрами сверкали сотни огоньков свечей. Наконец по красной ковровой дорожке из собора вышел генерал Радко-Дмитриев. Его окружали офицеры штаба и масса гражданских лиц с красными бантами на рукавах, красными лентами на шинелях и фуражках.

– Смирно! – прозвучала команда генерала, командующего парадом. Главнокомандующий приветствовал выстроившихся для парада и поздравил со свершившейся революцией. Радко-Дмитриев говорил новые, смелые, но все-таки отдававшие казенным патриотизмом слова. Они не доходили до души Федора. Поручик видел, что и его солдаты тоже чуть поблекли; утратив накал, озарявший их еще несколько минут тому назад.

Среди стоявших на нижних ступенях высокой паперти сновали какие-то офицеры и бойкие солдаты. Одни сообщали офицерам, что сейчас же после парада следует отправиться в Русский театр, где генерал сообщит информацию о революции и состоятся выборы исполнительного комитета от офицерского корпуса армии, другие указывали солдатам их место сбора – Большой театр, где предстояло выбрать солдатский исполком и выслушать сообщение о событиях в Петрограде.

В небольшом уютном зале Русского театра офицерская масса сгруппировалась сразу по дивизиям и корпусам. Старые офицеры в штаб-офицерских чинах выглядели явно тревожно и неприкаянно. Они молчали, держались замкнуто и отчужденно. Зато молодые офицеры – прапорщики, подпоручики, поручики, как и Федор, чувствовали себя значительно свободнее. Многие из них были выходцами из студенческой среды, попробовавшими уже «политики» в университетах и высшей школе.

Старшие офицеры и генералы во главе с Радко-Дмитриевым расселись на сцене. Среди них – небольшая группа политически активных офицеров, принадлежавших, главным образом, к эсерам и эсдекам. Первые ряды заняли полковники и подполковники, остальные перемешались.

Собрание открыл командующий. Он коротко объяснил, зачем здесь собраны делегаты от офицеров, и заявил, что офицерство должно сегодня наметить линию своего поведения среди тех событий, которые потрясают империю. Радко-Дмитриев призвал объединиться вокруг российского флага, коль скоро государь-император сложил с себя полномочия, а Михаил Александрович не захотел принять трон. Он звал сплотиться с солдатами, умело руководить ими, чтобы смута не разрушила армию и не привела к поражению. Он говорил, что солдат надо удерживать от занятия политикой. Но никаких конкретных решений он не предложил.

Один из офицеров, сидевших в президиуме, вышел вперед и ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, провел выборы председателя собрания и секретаря. Собрание сразу получило организационные рамки и потекло как по накатанному пути. Сначала выступали старшие офицеры. Молодой, тридцативосьмилетний генерал Свечин, бывший профессор военной академии и военный историк, пользующийся большим авторитетом у офицерства, как один из «младотурков», взял слово первым.

– Царская власть пала, и долг патриота исполнять приказания тех, кто поставлен на власть революцией, – Временного правительства, – заявил Александр Андреевич. Он предлагал выполнять свой офицерский долг. Спокойствие и выдержка, поддержка военного министра Гучкова, с которым Свечин был хорошо знаком, укрепление авторитета Временного правительства таковы были многословные, красивые пассажи умного генерала. Другие выступающие лишь развивали мысли, высказанные Свечиным. Молодежь сидела притихшая и недоумевающая. Казалось, что не было никакой революции, никакого краха монархии, лишь тихо и гладко власть переменила место обитания: из Царского Села переместилась в Таврический дворец.

Наконец старшие офицеры выговорились. Немедленно трибуна была захвачена прапорщиками и иже с ними. Представители эсдеков меньшевистского направления и эсеров обрушили на зал, блистающий золотыми погонами, революционные лозунги и призывы. Гладкие речи полковников-кадетов сразу же были смазаны пылкими филиппиками прапорщиков, поручиков и даже капитанов социал-демократов, социалистов-революционеров…

Федора коробило, когда консервативно настроенные старшие офицеры, занимавшие передние ряды, неодобрительным шиканьем встречали речи эсдеков, зовущие к справедливым отношениям с солдатами, к тесному сотрудничеству с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Он не выдержал и попросил слова.

Его речь была горяча и сбивчива.

– Рады ли мы революции – мы, офицеры, прошедшие всю войну? – вопрошал он своих коллег. – Чем помогал нам вести войну старый строй? Вспомните, у солдат не было винтовок и патронов, мы шли в наступление без поддержки артиллерии, потому что не было пушек и снарядов… Плохое довольствие, почти голод на позициях… Отсутствие обмундирования… Голыми руками мы должны были рвать колючую проволоку немцев, за которой нас встречал вооруженный до зубов противник… А сколько офицеров погибло из-за того, что куропаткинцы посылали роты вперед, не зная куда и зачем?

Федор видел, как менялась реакция господ, сидевших в первых рядах. Они стали внимательно слушать.

– Династия Романовых не помогала нам защищать родину от нападения на нее германцев и австрийцев. Мы не плачем, когда царь и его брат отреклись от престола в пользу народа. Демократическая республика спасет Россию, мы приветствуем революцию!

Зал дружно зааплодировал. Федор продолжал высказывать то, что наболело, то, что поднялось теперь в душе, когда он увидел в Риге красные знамена, счастливые лица людей.

– Офицерство никогда не было чужим своему отечеству, – звенел его голос. – Вспомните декабристов! Их дух никогда не умирал в офицерском корпусе, он только дремал, пока великие события не всколыхнули его снова. Если мы позволим этому духу спать дальше, мы, офицеры, окажемся в обозе истории нашего Отечества. Разрыв отношений между офицерами и солдатами взорвет нашу славную армию изнутри, события выйдут из-под контроля, и Россия будет побеждена нашим более организованным противником. Мы должны самым тесным образом работать вместе с солдатами, не игнорировать Советы, как здесь кто-то уже призывал… Тем более, что в столице Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов в тесном контакте работают…

Федор еще не знал, что Временное правительство во главе с князем Львовым вовсе не по своей воле имеет контакты с Петроградским Советом, возглавляемым меньшевиками, что оно бессильно решать любые вопросы без санкции Совета, что соглашатели, составляющие большинство Совета, не желают пользоваться властью, врученной им рабочими и солдатами. Идеалистические представления о классовом мире между буржуазией и рабочими, между помещиками и крестьянами еще царили в представлении Шишкина, упоенного революцией вообще, революцией для всех – бедных и богатых. Его политическое развитие только начиналось, и поручик искренно призывал кадровое офицерство сотрудничать с солдатами в построении новой России.

Он сошел с трибуны под бурные рукоплескания. Ему аплодировали даже первые ряды, тронутые его романтической и горячей речью, разрешившей все проблемы. Началось выдвижение кандидатур в исполнительный комитет Союза офицеров. Затем – голосование. Федор с изумлением узнал, что он единогласно избран в члены комитета офицеров. Одновременно туда прошли начальник латышского полка полковник Вацетис, капитан Егоров, полковники Чемоданов и Родзянко. Последний был дальним родственником председателя Думы Родзянко, чем очень гордился. На рижском направлении он командовал кавалерийским полком.

На коротком заседании исполкома его членам было предложено отправиться в свои части и рассказать офицерам о собрании, об исполкоме, проинформировать о событиях в столице.

Пообедав в Дворянском собрании на Большой Якобштрассе, Федор отправился на вокзал пешком через Старый город. Он шел окрыленный с первого свободного собрания офицеров, где звенели колоколами революции речи, где впервые он услышал от одного из штатских обращение "гражданин офицер". И весеннее голубое небо сияло над Ригой, теплый влажный воздух делал снег на бульварах рыхлым и ноздреватым. Слова «гражданин», «революция» вели в душе у Федора нескончаемую торжественную мелодию…

На вокзале уже стоял под парами поезд, готовый доставить делегатов назад, в их болота и леса, в скользкие, грязные окопы, сырые землянки и блиндажи, в обыденность полкового офицерского собрания.

Поскребышев и Косоруков стояли у хвостового вагона и явно дожидались своего поручика. Всем троим удалось занять отдельное купе. Поезд еще стоял у платформы, а переполненные впечатлениями Косоруков и Поскребышев принялись делиться ими с поручиком.

– Ваше благородие! – восторженно вспоминал Поскребышев солдатское собрание в Большом театре. – И какой же порядок был в зале! Чуть шум или разговор какой – сразу председатель волшебное слово молвил: "Тише, товарищи!" – и сразу мертвая тишина. Откуда только это слово такое доброе произошло: "товарищи!"? Чтоб нашего брата не командой «смирно» усмирить, а таким словом "товарищи"!..

Он был весь под впечатлением от выступления какого-то «епутата», который очень душевные слова говорил, но Поскребышев не разобрался и слова эти забыл.

Зато Косоруков ухватил суть дела.

– Он говорил, брат, что теперь соберем огромное, то есть Учредительное, собрание от всего народа да заместо царя сами и будем управлять, законы там разные писать будем…

– Какие-такие ты законы напишешь, малограмотный! – дразнил его Поскребышев. – Ты письмо-то на родину отписать не можешь до конца, все с унтером советуешься…

– А что, – отбивался Косоруков, – сегодня небось мы сами решали, а господ-то всего два и было да два офицера…

Но, видимо, он вспомнил и что-то неприятное. Его лицо посуровело, морщины строгости легли от крыльев крупного носа вниз, к квадратному подбородку.

– Только зачем господа тому артиллеристу говорить не дали? – словно раздумывал он вслух.

– Это который, с бородой, что ли? – удивился и Поскребышев.

– Ему…

– А он все против войны порывался… Наверное, оттого и не дали.

– Плохо, что не дали, – убежденно сказал Косоруков. – Он правильно говорил: зачем воюем, чего нам надо – землицы барин не прибавит, и фабрикант не приласкает. Он большевик назывался. Потому и против войны говорит.

– Нет, брат, шалишь… – встрепенулся Поскребышев. – Мы только теперя немцам и покажем… При свободе-то и повоюем… А то небось немцам грешно уступать…

– Вот ты и воюй, а я не жалаю кровь неизвестно за что проливать! Жалованья мне после войны не прибавят, а тебе землицы не дадут, хоть ты все Царьграды господам генералам завоюй! Не жалаю, долой войну, как большевик говорил!

– А я буду сознательно! – вкусно проговорил новое, видно, для него слово Поскребышев.

Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил историю с первым полком, отказавшимся идти в наступление. Теперь-то, наверное, зачинщиков амнистируют в связи с революцией – ведь она открывает двери тюрем, особенно политических. Сейчас перед Шишкиным сидели два солдата, неизвестно за какие качества выбранные всем полком в делегаты. У одного из них революция явно вызвала пробуждение политического сознания, а другой только упивался ее внешней формой.

Федор задумался над тем, какой же путь избрать ему самому. Как офицер, Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие блага. Но революция разбудила в нем гражданина, частицу той великой общности, которая является народом. Шишкин и его спутники прибыли в расположение полка поздно вечером. Их ждали с нетерпением. Как только они объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков и Поскребышев отправились в роты.

Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова, а когда он закончил свой рассказ, разгорелся спор. Штабс-капитан Курицын, командир второй роты, старый служака, никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что ему с солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов, коль скоро на это нет приказа от начальства. Капитан Орлов сказал, что наконец-то можно послать подальше начальство, которое ни хрена не соображает, и делать все по разуму и логике.

Подполковник Румянцев предложил направить кого-либо из офицеров батальона с поручением в Петроград, благо он был не так далеко от Риги, чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.

– Уже сомневаться в начальстве изволите, Александр Александрович?! ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: И действительно, во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит… А из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую…

– Надо послать поручика Шишкина… Он уже почти разобрался… предложил Румянцев. На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а избрали полковой комитет офицеров во главе с Румянцевым как наиболее независимо мыслящим.