Текст книги "Честь и долг"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

62. Минск, начало марта 1917 года

Алексей Алексеевич Соколов, помощник генерал-квартирмейстера Западного фронта, вернулся в Минск утром 1 марта из Могилева.

Ранним утром Соколов на извозчике, не вызывая штабного мотора, добрался от вокзала к зданию гимназии в центре Минска, где размещался штаб Западного фронта. Штабные занятия еще не начинались. Алексей запер в сейф свой портфель с бумагами и отправился в отель «Бристоль». Оставив саквояж в номере, давно резервированном для него, Соколов переоделся в повседневную форму, освежился у парикмахера и отправился завтракать в офицерское собрание. Оно помещалось на соседней со штабом улице, и было приятно пройтись по легкому морозцу ясного дня.

В большом зале собрания все были уже в сборе, кроме самого Эверта. Соколов занял свое постоянное место за столом поблизости от кресла главнокомандующего.

Появился Эверт. Высокий, поджарый, с бородкой клинышком, он благосклонно поклонился офицерам, вставшим при его появлении, обошел несколько столиков, за которыми сидели генералы. С каждым поздоровался за руку. Руку Соколова он дольше обычного задержал в своей и особенно мило улыбнулся.

– После завтрака расскажите мне, что происходит на Ставке, – вполголоса сказал он Соколову.

Затем Эверт занял свое место и дал знак протоиерею фронта, чтобы тот благословил трапезу. Сам Эверт демонстративно крестился дольше и истовей всех, полагая, очевидно, что это придаст русскость его немецкой фамилии.

По окончании завтрака главнокомандующий пригласил Соколова в свой автомобиль и с интересом принялся расспрашивать Алексея уже в машине, не стесняясь присутствия шофера.

Соколов поведал главнокомандующему про три последних дня в Могилеве, о телеграммах, полученных Алексеевым из Петрограда и ставших известными генералам Лукомскому, Клембовскому, Кондзеревскому. Эверт, оказывается, уже знал об отъезде Николая Иудовича с карательными целями на Петроград, обещал выслать ему два надежных полка дней через десять на подмогу и ждал теперь, как повернутся дела в столице. Соколов не стал делиться своими размышлениями по поводу роли Михаила Васильевича Алексеева во всех этих делах вокруг приезда и отъезда государя на этот раз в Ставку и из нее. Он лишь живописал, как в Могилеве постепенно падала власть "золотой орды" – так называли штабные свитских, – как выразительно бранился адмирал Нилов и беспомощно суетился Воейков. В его тоне Эверт уловил горячее осуждение близких к царю придворных, и, как человек осторожный, не вполне присоединился к нему, резервировав свою позицию. Но он все-таки дал почитать помощнику генерал-квартирмейстера совершенно секретные телеграммы, которыми обменивались в эти часы военные и думские деятели.

Здесь, в Минске, еще никто не знал о тех великих событиях, которые происходили в Петрограде. По-прежнему в штабе сновали офицеры, гора неразобранных дел, требующих его решения, скопилась за месяц в сейфах у подчиненных Соколова. Он углубился в работу, но его все время глодала смутная тревога, рожденная разговором с Эвертом, что Николай Иудович Иванов развернет свои карательные способности, столь жестоко проявившиеся во время усмирения им восстания в Кронштадте в 1906 году. Тем более что батальон, сформированный из георгиевских кавалеров, был крепкой ударной силой. Алексей горячо сочувствовал рабочим и солдатам, но больше всего беспокоился о Насте. Он был уверен, что в эти бурные дни Анастасия будет вместе с народом, с большевиками на баррикадах.

Заработавшись до того, что заныла контуженая спина, Соколов вызвал своего ординарца с лошадьми и отправился на разминку верхом. Он отсутствовал около часа. Когда же вернулся в здание гимназии, где располагался штаб фронта, то поразился внезапной перемене. Если еще утром по коридорам спокойно ходили господа офицеры, становились навытяжку перед ними полевые жандармы, то теперь в лицах и постоянных обитателей штаба, и посетителей его – у всех горело в глазах и лицах беспокойство, у одних мрачное, у других радостное.

Алексей Алексеевич прошел в кабинет своего непосредственного начальника и застал его читающим шифровки из Ставки и Петрограда. Генерал-квартирмейстер Павел Павлович Лебедев растерянно встал со стула, протер замшевой тряпочкой пенсне, вновь водрузил его на нос и протянул листки Алексею:

– Сопротивление всех верных правительству войск в столице сломлено. Гарнизон на стороне бунтовщиков… Иванов со своей карательной экспедицией еще не прибыл в Царское Село, где должен был быть утром и начать наводить порядок… А главное – Дума, то есть Родзянко, требует ответственного министерства…

– А где государь? – спросил вдруг Соколов. – Он-то добрался до Царского Села? Ведь Николай Иудович должен был именно ему расчистить путь…

– Его величество, как явствует из сообщений, направляется с Николаевской железной дороги на Дно и Псков, – по привычке указал кривым ногтем генерал движение поезда по карте, расстеленной на столе.

Соколов прочитал телеграммы, вернул их Лебедеву.

– А, собственно, что здесь нового? – удивился он. – Все эти дни Дума требует от царя ответственного министерства… Разве что петроградский гарнизон встал на сторону революции…

– Что вы, батенька, какие грозные слова и как спокойно их произносите, – замахал руками Лебедев. – Это ведь пока не революция, а бунт… Вот государь приедет в Царское Село, подойдут полки с Северного фронта и раздавят мятежников… Неорганизованная толпа бессильна против организованного войска…

– А вам не кажется странным, что Иванов так медленно едет? – спросил, в свою очередь, Соколов. – Может быть, его просто не пускают к Петрограду?..

– Почему государь не вернулся в Могилев, а повернул через Бологое к Дну? – размышлял, не обратив внимания на слова Алексея, Лебедев. – Ведь самое правильное было остаться среди верных ему генералов и офицеров в Ставке!..

"Верных ли?" – подумал Соколов, но вслух задавать свой вопрос не стал, поскольку у него уже брезжил иной ответ, чем тот, которого хотел Лебедев. Видя искреннюю, недоуменную реакцию генерала, дворянина, на непонятные для него события, Соколов понял, что Лебедев честный и порядочный человек, не замешанный в том широко разветвленном заговоре, который наверняка пустил корни и в минском штабе.

"И вот ведь испугался слова «революция», но не осудил меня Павел Павлович. А некоторые господа генералы косятся за непочтительные высказывания о куропаткинцах и их покровителях в высоких сферах… У Пал Палыча, наверное, у самого сомнения в душе бродят…" – думал Алексей. Отложив в сторону бумаги из Петрограда, словно будничные телеграммы, он перевел разговор на служебные дела.

Когда штабные занятия закончились, Алексей остался разбирать документы, накопившиеся за время его отсутствия, приказы главнокомандующего и депеши из Ставки. Засиделся он допоздна, но всей работы не переделал и решил прийти рано поутру, чтобы закончить самые срочные дела.

В шесть он был уже на ногах, в семь вместе с истопниками он входил в простывшее за ночь здание. В восемь дежурный офицер-юзист, разыскивая кого-либо из начальства, вручил Соколову копии телеграмм с текстом ночного разговора Рузского и Родзянки, телеграмму Рузского Алексееву, запрос Михаила Васильевича всем главнокомандующим о целесообразности отречения Николая от престола и первый ответ – генерала Сахарова с румынского фронта.

Соколов быстро пробежал глазами тексты, разосланные Алексеевым для сведения, его обращение к главнокомандующим…

"Михаил Васильевич так составил свою телеграмму главнокомандующим, что попробуй они не согласиться с необходимостью отречения… – подумал Соколов. – Ну а ты сам, – спросил он себя, – как ты смотришь на это событие?.. Печалит ли тебя падение трехсотлетней династии, отречение человека с холодными голубыми глазами, которого ты видел лицом к лицу дважды и который декорировал тебя орденами и генеральскими погонами за беспорочную службу и опасные дела? Ведь чисто по-человечески он лично тебе не сделал ничего плохого… Может быть, радоваться его свержению было бы для тебя неблагодарностью, неблагородством?.."

Алексей отогнал от себя эти мысли, видя, как нетерпеливо ждет юзист его распоряжения.

– Немедленно переслать все это его высокопревосходительству генерал-адъютанту Эверту, – скомандовал он. – Вызвать дежурный мотор, дать посыльному охрану… Документы чрезвычайной важности…

Не успел посыльный умчаться, как коридоры бывшей гимназии наполнились гулом голосов. Словно по беспроволочной системе связи штабные офицеры узнали о событиях. Никто не мог работать, то и дело летучие группки собирались в широких коридорах, ловя крупицы новой информации. Высокое начальство заперлось в своих кабинетах. Чтобы избавиться от любопытствующих, Соколов также запер дверь своего кабинета.

До двух часов дня, пока не пришло известие о решении государя отречься, Соколов переговаривался с внешним миром только по телефону. В два все стало ясно. Самодержавие в России пало. Но стояли еще вопросы: останется ли империя конституционной монархией, и кто воссядет на ее трон?

Неизвестность разделила офицерское собрание на два лагеря, один из которых нервно выступал за Михаила Александровича, другой умилялся несчастным больным ребенком – цесаревичем.

Соколов молчал. Он решил для себя, что его стране не нужен никакой монарх. Республика – вот к чему лежало сердце. Свободная республика счастливых людей – такова мечта его Насти, такова его собственная…

Еще через сутки он узнал, что "Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа!". Тихое счастье переполнило душу молодого генерала.

"Теперь мое Отечество воспрянет! Проснутся таланты народа, столь долго терпевшего мрак и унижение, нищету, безграмотность, болезни и голод. Великая революция потрясет до основания и армию. Она вытряхнет из нее все гнилое, темное, карьеристское и жестокое… Она объединит наконец в одну семью солдат и тех офицеров, кто будет сочувствовать народу, защищать его от врагов и недругов…"

"Что есть долг – служба ли одному человеку, бывшему в глазах многих людей полубогом, или служение народу, давшему тебе жизнь и имя, вскормившему тебя молоком матери и поставившего тебя на ноги рукою отца? Глядящего в твою душу миллионами пар глаз и поддерживающего тебя в этом мире своей доброй рукой?!

Что есть честь?! Только ли благородство души и чистая совесть?! Честен ли ты прежде всего с собой? Способен ли ты отличить Зло от Добра, Тщеславие от Гордости, Зависть от Благородства? Ибо честь – это прежде всего ясная и чистая совесть, незапятнанная ложью, злом, завистью… Честь – это когда не предал другого человека даже в малом!.. Не порадовал врага своей слабостью!..

Революция открывает новый мир, – думал Алексей. – Каким он будет? Готов ли я войти в этот мир, оставив свои грехи и недостатки у его порога? Каким я должен быть, чтобы оказаться его достойным?! Ведь тысячи людей отдали свою жизнь только за то, чтобы мы смогли увидеть добрую зарю на горизонте этого мира. Ее сияние бросает и на нас, стоящих у входа в новый мир, свои лучи, в которых яснее становится, кто ты есть, человек!.."

Соколов понимал, что будет еще много борьбы и крови прольется много, чтобы революция победила… Ее еще надо будет защищать от тех, для кого нет ничего святого, кто весь в Тщеславии и Зле…

И в мыслях и в делах он ставил себя на сторону Революции, на сторону народа. Он давно шел к этому решению. Теперь, твердо приняв его, он все же почувствовал облегчение. Революция началась – Честь и Долг повелевали служить ей.

63. Цюрих – Засниц, март – апрель 1917 года

Владимир Ильич и Надежда Константиновна только что закончили скромное второе блюдо своего обеда – овсяную кашу, и Надежда Константиновна убирала посуду, когда в их комнату буквально ворвался Бронский.

– Вы ничего не знаете?! В России революция!

Торопясь и захлебываясь от восторга, товарищ по эмиграции рассказал, что было напечатано в экстренных листовках газет, а затем так же стремительно исчез, помчавшись сообщать новость другим.

Владимир Ильич собирался, как всегда после обеда, снова идти работать в библиотеку, но взволновался чрезвычайно. Почти бегом отправились они с Надеждой Константиновной на набережную Цюрихского озера, туда, где на Променаде все цюрихские газеты вывешивали на стендах свои выпуски тотчас по их выходе из типографии. Сюда уже успела собраться толпа русских эмигрантов. Все читали и перечитывали по многу раз телеграммы, ждали, когда служащие принесут самые последние выпуски…

Эту ночь Ильич провел без сна. Его мысль усиленно работала, он был счастлив и горд, что его предвидение свершилось так скоро. С первых минут, когда Ильич узнал о революции, неудержимо стал он рваться домой, туда, где совершались исторические события.

Но на пути в Россию было много преград. Самый естественный способ миновать военные фронты вел через Францию, Англию и Скандинавию – в Петроград. Но сразу же стало известно, что воспользоваться этой дорогой могут лишь эмигранты-оборонцы, типа Плеханова. Эмигрантам-интернационалистам, и среди них первому – Ленину угрожало интернирование, то есть заключение в концентрационный лагерь британским правительством. Англия открыто объявила, что не пропустит социал-демократов, выступающих с пораженческой пропагандой. Оставался один только путь – через воюющую Германию.

Тяга Ленина в революционную Россию была так велика, что Ильич бессонными ночами стал строить фантастические планы нелегального проезда через Германию под видом «немого» шведа, пролета через фронты на аэроплане… Но все эти планы были нереальны и рушились поутру.

Наконец 19 марта на совещании различных политических групп русских эмигрантов, проживавших в Швейцарии, Мартов выдвинул план: добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских подданных. Однако проект Мартова почти ни у кого не вызвал одобрения, лишь Ленин ухватился за него. Вопрос был очень деликатный – ведь проезд эмигрантов через страну противника мог бросить на них в глазах российского обывателя-оборонца тень предательства. Ильич видел все это. План Мартова следовало проводить в жизнь предельно осторожно. Так, чтобы вся эта инициатива исходила от швейцарского правительства, швейцарских социалистов влиятельной общественной силы нейтральной страны, пользовавшейся авторитетом и в международных социалистических кругах.

По поручению Ленина в норвежскую столицу Хрисстианию была послана телеграмма Пятакову для передачи в Петроград. В ней содержалось указание требовать в Петрограде возвращения политэмигрантов в Россию в обмен на интернированных германских и австрийских подданных.

По просьбе русского эмигрантского комитета в Цюрихе Роберт Гримм, председатель Интернациональной социалистической комиссии и лидер швейцарских социал-демократов, начинает переговоры в германском посольстве в Берне о возможности проезда русских политэмигрантов через Германию. Германский посланник Ромберг сносится с Берлином, Берлин – со Ставкой в Бад-Крейцнахе. Рейхсканцлер Бетман-Гольвег и генерал Людендорф приходят к единому мнению, что проезд в Россию большевиков, их антивоенная пропаганда, ускорят заключение сепаратного мира на Востоке и освободят германские войска на русском фронте для передислокации их против Франции и Англии. Правители Германии дали согласие, даже не ставя в известность о принятом важном политическом решении фактического главнокомандующего – Гинденбурга. Это не его стихия, да он и не поймет. Мысль о том, что большевистская пропаганда разложит их собственные войска, а пролетарская революция в России послужит примером для германских рабочих и солдат, – попросту не приходит в головы высокородных господ…

Но дни бегут, революция в России разгорается, а здесь, в Швейцарии, Гримм затягивает переговоры. По подсказке меньшевиков, ожидающих согласия Временного правительства на такую поездку, Роберт Гримм требует официального правительственного документа из Петрограда, подтверждающего его полномочия. Временное правительство не спешит прислать такой документ. Более того, министр иностранных дел Милюков уже предупредил по своим каналам английское правительство, что следует всеми силами остановить Ленина, рвущегося в Россию…

Гримм прекращает совсем переговоры, но энергия Ленина преодолевает и это препятствие. Ильич понимает, что политические противники большевиков не постесняются оклеветать тех, кто посмеет проехать через Германию. Но интересы революции, интересы борющегося пролетариата для Ленина превыше всего. Владимир Ильич просит секретаря Швейцарской социал-демократической партии Фрица Платтена взяться за переговоры с германским посольством, при этом Ленин настаивает на том, чтобы был составлен подробный протокол, подписать который должны были известные социалисты многих стран. В том числе Франции, Швейцарии, Скандинавии…

Подготовка продолжается. Большевики во главе с Лениным вырабатывают тщательно сформулированные условия, на которых они могут проехать через Германию.

Фриц Платтен получает этот документ для передами его посланнику Ромбергу:

"1. Я, Фриц Платтен, сопровождаю за полной своей ответственностью и за свой риск вагон с политическими эмигрантами и беженцами, возвращающимися через Германию в Россию.

2. Сношения с германскими властями и чиновниками ведутся исключительно и только Платтеном.

3. За вагоном признается право экстерриториальности. Ни при въезде в Германию, ни при выезде из нее никакого контроля паспортов или пассажиров не должно производиться.

4. Пассажиры будут приняты в вагон независимо от их взглядов и отношений к вопросу о войне или мире.

5. Платтен берет на себя снабжение пассажиров железнодорожными билетами по ценам нормального тарифа.

6. По возможности, проезд должен быть совершен без перерыва. Никто не должен ни по собственному желанию, ни по приказу покидать вагона. Никаких задержек в пути не должно быть без технической к тому необходимости.

7. Разрешение на проезд дается на основе обмена на германских или австрийских военнопленных или интернированных в России.

8. Посредник и пассажиры принимают на себя обязательство персонально и в частном порядке добиваться у рабочего класса выполнения пункта 7-го.

9. Наивозможно скорое совершение переезда от швейцарской границы до шведской, насколько это технически выполнимо".

23 марта (5 апреля) Ленин еще раз обращается по телеграфу в Стокгольм к члену заграничного представительства ЦК Ганецкому с просьбой попытаться получить согласие на проезд у Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Однако Совет упорно молчит. Но в тот же день через Ганецкого приходит телеграмма в Цюрих, в которой Бюро ЦК РСДРП в Петрограде безоговорочно поддерживает решение большевиков-эмигрантов из Швейцарии ехать в Россию через территорию кайзеровской Германии. Бюро ЦК подчеркивает желательность скорейшего возвращения Ленина…

Наконец настал день отъезда. Незадолго до него на совещании левых социал-демократов Франции, Германии, Швейцарии и Польши в бернском Народном доме составлен и подписан текст заявления для печати. "Русские интернационалисты, – говорилось в нем, – которые в течение всей войны вели самую резкую борьбу против империализма вообще и германского империализма в особенности, отправляются теперь в Россию, чтобы служить там делу революции, помогут нам поднять и пролетариев других стран, и в особенности пролетариев Германии и Австрии, против их правительств. Пример героической борьбы русского пролетариата послужит лучшим поощрением для пролетариев других стран. Поэтому мы, нижеподписавшиеся интернационалисты Франции, Швейцарии, Польши, Германии, считаем не только правом, но и долгом наших русских товарищей воспользоваться той возможностью проехать в Россию, которая им предоставляется…"

Уже собрание отъезжающих большевиков приняло подготовленное Лениным "Прощальное письмо к швейцарским рабочим", в котором выражалась благодарность за солидарную поддержку русских эмигрантов и за полезное сотрудничество с ними швейцарских интернационалистов. Владимир Ильич заложил в это письмо и боевую программу борьбы российского и международного пролетариата против войны и за социалистическую революцию…

Уже сделано и множество других дел, среди которых – поручение Владимира Ильича Раисе Борисовне Харитоновой, временно остающейся в Цюрихе для связи со швейцарскими товарищами – внести в партийную кассу оставшиеся на сберегательной книжке от залога Ленина пять франков и пять сантимов в качестве партийного взноса за апрель Владимира Ильича и Надежды Константиновны…

Утром 27 марта (9 апреля) «Ильичи» возвращаются из Берна, где несколько дней были загружены отъездными делами, в последний раз поднимаются на гору по узкому Шпигельгассе к старому дому, дававшему им приют в Цюрихе. Темная лестница, квартира сапожника Каммерера… Вся семья в сборе. Ульяновы отбирают небогатые пожитки, которые возьмут с собой на родину. Часть вещей оставляют. Последний взгляд на крохотную продолговатую комнату с керамической печкой-"буржуйкой"…

Обнимая на пороге своего дорогого постояльца, Каммерер говорит ему на прощание:

– Надо надеяться, что в России вам не придется так много работать, как здесь, господин Ульянов!

– Я думаю, господин Каммерер, – отвечает ему задумчиво Владимир Ильич, – мне придется работать в Петербурге еще больше…

– Ну-ну, – говорит добрый хозяин, – больше, чем здесь, вы так или иначе не можете писать… Найдете ли вы там сразу комнату? Ведь там, наверное, сейчас жилищный кризис?

– Комнату-то я найду… – улыбнулся Ульянов, – только я не знаю, будет ли она такой же тихой, как ваша, господин Каммерер!..

…После двух часов пополудни респектабельная Банхофштрассе Вокзальная улица – увидела необычное зрелище. К вокзалу приближалась группа из тридцати двух человек, среди которых был и один ребенок. Они тащили свои пожитки так, как это не принято в Швейцарии. Узлы с одеялами и подушками, потертые эмигрантские чемоданы, скромное, но аккуратное верхнее платье выдавало нуждавшихся в средствах путешественников. Привыкшие к богатым туристам, вокзальные служащие изумились еще больше, когда вокруг живописной группы эмигрантов стала собираться на перроне толпа их друзей – рабочих, других эмигрантов, остающихся пока в Цюрихе, социал-демократов и молодежи…

Вот отъезжающие вошли в вагон, разместились и сразу же высунулись из окон. Последние напутствия. Из толпы зевак вдруг раздались оскорбительные выкрики. Это явно английская агентура начинала свою психологическую войну против большевиков-"пораженцев". Но отдельные голоса недругов заглушило задорное пение «Интернационала», под звуки которого в 15. 10 трогается поезд…

…На пограничной германской станции Готтмадинген к скорому поезду до Франкфурта-на-Майне прицеплен смешанный вагон 2-3-го класса. Атташе германского посольства в Берне Шюллер, сопровождавший русских эмигрантов до границы, следит за тем, чтобы ни один параграф инструкции не был нарушен. Он передает группу в Готтмадингене уполномоченному германского генерального штаба ротмистру Арвиду фон Планинц и доктору Вильгельму Бюригу. Господа германские уполномоченные ни словом не обмолвились с русскими. Только Фриц Платтен остается посредником.

У вагона серо-зеленого цвета, куда вошли эмигранты, запломбированы три двери на обеих площадках. Четвертая, на задней площадке, открывается свободно, так как Платтену и офицерам предоставлено право выходить из вагона. Ближайшее к этой двери мягкое купе заняли господа офицеры, но в коридоре подле их двери на полу была проведена мелом черта, которая без нейтральной зоны отделяла территорию, занятую немцами, от русской территории.

Фон Планинц строжайше соблюдал инструкции, переданные ему атташе Шюллером. Роль Бюрига была сложнее. Он владел русским языком, и ему было вменено в обязанность подслушивать разговоры, которые вели эмигранты. Оба немца тщательно следили за тем, чтобы никто из населения не вступал в контакт с эмигрантами.

Меловую черту имел право пересекать один лишь Платтен… Мягкие купе второго класса были предоставлены женщинам и единственному малышу четырехлетнему Роберту.

Владимир Ильич мысленно был уже там, в революционном Петрограде. В жестком купе, где две скамьи золотились светлым деревом, а от окна отходили два маленьких откидных столика-лепестка, работать было крайне неудобно. Но Ленин не замечал неудобств. Лишь изредка выходил он из глубокой сосредоточенности, чтобы бросить заинтересованный взгляд на немецкие городки, мимо которых пролетал скорый поезд. В отличие от невоюющей Швейцарии здесь, в Германии, поражало почти полное отсутствие взрослых мужчин. На улицах, платформах, в полях, где уже начинались работы, везде одни женщины и подростки. Изможденные, худые лица женщин подсказывают вывод: Германия, как и Россия, устала от войны. На привокзальных площадях городов и больших станций, где задерживался на несколько минут поезд, пустые или заколоченные витрины, в киосках на платформах – ничего съестного.

Владимир Ильич внимательно слушал заходивших в купе товарищей, но мысли его были далеко. Чаще Владимир Ильич общался с Фрицем Платтеном. Уже тогда, в тесном купе, он рисовал швейцарскому другу и интернационалисту будущее грандиозное развитие России.

В одном из разговоров Ильич сказал Платтену, что всех проехавших через Германию тридцать эмигрантов могут арестовать, как только они ступят на территорию Российской империи, и предать суду. Он рисовал картины, каким, по его мнению, может быть ход событий.

Внезапно Ленин задал Фрицу вопрос: что он думает о роли эмигрантов-большевиков в русской революции? Платтен не задумываясь ответил, что это, само собой разумеется, борьба. Что борьба эта, как он полагает, должна вестись в интересах пролетариата, но что Ленин и его верные товарищи представляются швейцарцу чем-то вроде гладиаторов Древнего Рима, которым угрожает опасность быть разорванными дикими зверями.

В ответ Ленин искренне рассмеялся.

– Значит, кто кого?! – и разрешил этот вопрос убежденно: – Мы – их!..

Когда подъезжали к Мангейму, собрались в одном из купе. Запели французские песни, полюбившиеся к Швейцарии. Но господа офицеры, услышав французские слова, забеспокоились, призвали Платтена. Фриц вынужден был просить русских товарищей отказаться от пения… Несмотря на немецкую хваленую точность, утром поезд опоздал во Франкфурт. Берлинский состав, к которому должен был быть прицеплен спецвагон, уже ушел. Эмигрантское обиталище на колесах загнали в тупик и держали там до вечера, не подпуская любопытных.

Вечером тронулись от Франкфурта и утром прибыли в Берлин, на Потсдамский вокзал. Часть перрона, где остановился вагон с русскими эмигрантами, была оцеплена. Подошел особый паровоз и перевел вагон на Штеттинский вокзал. Здесь его прицепили, также под усиленным наблюдением шупо, к поезду, следующему до городка Засниц на острове Рюген. Пока катались по окраинам Большого Берлина, эмигранты наблюдали все ту же нищету, пустоту витрин, редких прохожих. Зато в изобилии попадались люди в военной форме, солдаты, офицеры. Многие – с повязками, с палочками, иные – на костылях…

В лучах угасающего дня поезд помчался через мекленбургские равнины к Штральзунду. Потянулись скучные низменности с редкими островками ферм и поместий, с цепочками голых стриженых ветел вдоль дорог. Когда стемнело, вагон в первый раз поставили на паром – чтобы переправиться из Штральзунда на остров Рюген. Поезд из трех вагонов, в том числе и эмигрантского, подкатил к месту швартовки шведского парома. Но опоздание повторилось корабль ушел, и ждать приходилось до утра. Было холодно и сыро. По просьбе эмигрантов господа офицеры приказали отапливать вагон с помощью маневрового локомотива.

Видимо, из-за присутствия в вагоне двух сопровождающих офицеров генерального штаба, местные власти решили, что в Швецию следуют высокопоставленные деятели. Всех гостей пригласили на торжественный ужин. С благодарностью приглашение было отклонено. Вновь довольствовались чаем со снедью, запасенной еще в Швейцарии.

В середине следующего дня пришел шведский паром. "Дроттнинг Виктория" "Королева Виктория" – так назывался длинный двухтрубный белый пароход, в чрево которого паровозик затолкал вагон с эмигрантами и Платтеном. Офицеры, стоя на пирсе, с удовлетворением от исполненного поручения наблюдали, чтобы ни одна эмигрантская нога не коснулась земли Германии. Но палуба шведского парома – это уже не германская территория. Ступив на нее, можно вздохнуть с облегчением: германские власти не нарушили данного ими слова и не арестовали эмигрантов, как этого можно было бы опасаться. Теперь черед Швеции. Что готовит это королевство большевикам, торопящимся в Россию? Может быть, именно там, по просьбе Временного правительства, им уготована ловушка и тюрьма? Ведь Львов и Керенский уже заняли ясно выраженную враждебную позицию. Беспокойство до конца не оставляет эмигрантов.