Текст книги "Честь и долг"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

В огромном помещении, освещенном дневным светом через грязные, давно не мытые окна с двух сторон манежа, царил полумрак. Даже большое перепончатое окно в углу пропускало мало света. Алексей не узнал того роскошного, украшенного цветами, еловыми лапами и гирляндами ристалища, на котором когда-то, будто тысячу лет тому назад, одержал победу в конкур-иппике.

Часть манежа занимали стоящие в два ряда громады броневиков. Серая краска делала их контуры расплывчатыми и от этого еще более грозными и мрачными. Поблескивали только латунные ободки фар и зеркальные отражатели внутри их, словно глаза доисторических чудовищ, затаившихся перед прыжком.

Митинг подходил к концу. Толпа вооруженных солдат, числом тысячи в три, была накалена и выражала возмущение и недовольство. Казалось, раздражение этих разгоряченных и возбужденных людей вот-вот выльется в драку, схватку, бесчинства. Согласия явно не хватало. Большинство кричало против большевиков, костерило их "немецкими шпиенами", требовало обороны Отечества до победного конца. Об этом в разных словах голосили с платформы грузовика, служившей трибуной для ораторов, и штатские, и военные.

Вдруг Соколов заметил маленькую группку людей, пробирающихся через толпу от входа к грузовику. По ящикам, заменявшим ступени, они поднялись на импровизированную трибуну. Главным среди них был широкогрудый, невысокий, коренастый человек в пальто с бархатным воротником и в мягкой шляпе. Его товарищи помогли ему снять пальто и вместе с пальто случайно стащили пиджак. Соколов увидел богатырскую грудь, крепкие руки физически очень сильного человека. С улыбкой и веселым блеском глаз он опять надел пиджак, снял шляпу и оказался рыж и высоколоб. При виде его на трибуне возникло легкое замешательство. За спиной очередного выступавшего оборонца, которому дружно аплодировали солдаты, состоялось какое-то совещание. Высоколобый явно требовал слова. Было видно, что слова ему давать не хотят. Его спутники между тем показывали жестами на массу солдат, желая, видимо, апеллировать к ней. Выступавший закончил свою речь. На платформе на мгновение воцарилось молчание. Коренастый, широкогрудый решительно подошел к ее краю и, обращаясь к толпе, только что кричавшей против большевиков и Ленина, громким голосом с хорошей дикцией произнес:

– Я Ленин…

Гробовое молчание мгновенно сковало многотысячную толпу. В нем чувствовалось и недоброжелательство, и недоумение, и любопытство.

– Нас, социал-демократов, стоящих на точке зрения международного социализма, обвиняют в том, что мы проехали в Россию через Германию, что мы изменники народного дела, свободы, что мы подкуплены немцами… Кто это говорит? Кто распускает эту клевету и ложь?..

Слова Ленина падали в толпу не оправданиями, а дерзостно, наступательно. Ленин рассказал, как Англия не хотела пропустить революционеров в Россию, чтобы не было помех братоубийственной войне, выгодной капиталистам всех стран, в том числе грабителю и разбойнику Вильгельму.

Соколов чувствовал, как мысли Ленина о причинах и целях войны, о Временном правительстве, идущем на поводу у российских капиталистов и союзных империалистических держав, постепенно меняют настроение солдатской массы, весомо ложатся в его собственный мозг.

"Ленин больше похож на профессора академии Генерального штаба, необыкновенно емко читающего курс стратегии, нежели на профессионального революционера и бунтаря", – пришло на ум Соколову.

Голос Ленина наполнял огромный зал манежа. Молчаливое напряжение людей все росло. Но ни один возглас не прерывал речь вождя большевиков. Все колебания Алексея в выборе пути от слов Ленина таяли и исчезали. Соколов был покорен ясной логикой Ленина, его удивительным даром убеждения и прозорливостью, проникновения в суть главных вещей жизни. Когда Ленин умолк, высказав все, что хотел сказать на этот раз, несколько мгновений царила полная тишина, словно в манеже никого не было. Затем будто небо обрушилось на землю – гул бушующей толпы наполнил зал и выплеснулся на улицу. Вся масса людей ринулась к трибуне. Бурные крики радости и восторга, исторгаемые из тысяч солдатских глоток, были созвучны настроению Алексея.

Мрачное настроение, господствовавшее еще полчаса назад в манеже, исчезло, внутри зала стало как-то светлее. Алексей Соколов вышел из манежа тоже в каком-то озарении. "Если кто и может спасти Россию от алчущих ее крови «друзей» и врагов, – так это только Ленин и большевики", – сделал свой вывод генерал.

73. Петроград, 20–21 апреля 1917 года

Верховный главнокомандующий был зол. Второй раз за две недели ему пришлось выехать из Ставки в Петроград, чтобы обсудить с правительством неотложные военные дела: дисциплина на фронтах катастрофически упала. Солдаты бунтовали, приказов не исполняли, воевать отказывались. Главковерх взял с собой для поручений полковника Базарова. Павел Александрович знал стенографию, был исполнителен и пунктуален, ведал почти все о германцах и чуть меньше – о собственных войсках. Феноменальная память позволяла Базарову обходиться без записной книжки – его мозг по количеству фактов мог соперничать с любым, самым обширным сейфом, полным документов и справок.

Вагон Алексеева, где главковерх собирался квартировать и в этот приезд, снова поставили неподалеку от царского павильона на Царскосельском вокзале и немедленно взяли в кольцо часовых. Прибытия Алексеева ожидали в павильоне командующий Петроградским военным округом генерал Корнилов и оказавшийся в столице командующий Черноморским флотом адмирал Колчак. Едва открылась дверь вагона, как комендант вокзала доложил адъютанту о том, что Корнилов и Колчак просят их принять. Алексеев встретил господ командующих стоя. Он с утра уже был сердит. Из-под седых насупленных бровей зло сверкали маленькие коричневые глазки. Но и гости пришли не с радостью.

Как старший по званию, начал Колчак. Он без околичностей принес жалобу на военного министра Гучкова, который в своем отвратительном стремлении добиться расположения революционных матросов Балтийского флота в качестве морского министра издал приказ, отменяющий погоны на флоте. И это в то время, когда у Колчака в Севастополе отношения между матросами и офицерами еще не достигли точки кипения. Вице-адмирал хвастался полным «единением» личного состава на кораблях и в базах Черноморского флота. Он отказывался понимать своих коллег на флоте Балтийском. В Кронштадте происходили аресты и расправы над офицерами, убит в Гельсингфорсе адмирал Непенин, в февральские дни матросы срывали погоны со своих командиров.

– Подумать только! – возмущался Колчак. – Морской министр своим приказом вместе с матросами срывает с офицеров погоны, видя в офицерском погоне символ старого, символ угнетения. Как военный министр он в другом приказе, изданном на следующий день, объявляет, что наплечные погоны в сухопутной армии "являются видимым почетным знаком звания воина – офицера и солдата", и под угрозой репрессий строго требует точного соблюдения формы. Господин министр, видимо, не понимает, что, отменяя погоны на флоте, дает повод слухам о том, что и в армии они будут отменены…

Алексеев и Корнилов разделили негодование Колчака. Лишь Базаров, сидевший за отдельным секретарским столиком, не выразил бурного возмущения, хотя про себя и удивился такой несуразности приказов военного министра.

Когда Колчак умолк и вставил в зубы свою трубку «данхилл», которую он курил в подражание любимому герою, английскому адмиралу Битти, не менее злобно заговорил генерал Корнилов. Его узкие глаза налились кровью, желваки ходили на выпирающих скулах. Он последними словами ругал все того же господина военного министра, который пошел на уступки Совету и подписал пятнадцатого числа приказ, вводивший в действие Положение о комитетах в войсках. Этим документом расширялись права ротных, полковых и армейских комитетов, узаконивались все комитеты и их права. Это же – политическая победа солдатской массы и большевиков.

Так это и поняли в вагоне Алексеева.

Михаил Васильевич все больше хмурил брови. Его руки, дотоле спокойно лежавшие на зеленой суконной скатерти стола, начали мелко дрожать. С горечью и обидой думал старый генерал о том, что, добившись отречения царя, он и его коллеги только разожгли народную революцию. Мирный переход власти в руки политиков, которые плели заговоры против Николая Второго, явно не удался. События пошли по совсем другому руслу, чем это планировалось. Теперь Временное правительство проявляет преступную мягкотелость, без конца отступает перед требованиями Советов и не препятствует разложению армии.

"Что же делать? – стучало молотом в голове генерала. – Как спасти армию, чтобы продолжать войну? Ведь если так пойдет дело дальше, то не о победе над Центральными державами придется думать, а о том, как спасти Россию!.."

Словно резюмируя взволнованную, грубую речь Корнилова, Алексеев хлопнул обеими ладонями по столу.

– Итак, господа! Я еду в правительство требовать энергичных мер по восстановлению дисциплины в армии и на флоте… Я слышал, что господин военный министр вернулся из своей поездки в действующую армию больным? веско выговорил главковерх.

Корнилов, кипевший постоянной злобой на всех и вся, резко доложил:

– Господин Гучков двенадцатого числа сего месяца явился в Петроград. Он занеможел сердцем. Газеты печатают бюллетени о состоянии здоровья этого любимца публики. Приказы и бумаги он подписывает в спальне, на кровати. Сегодня у его постели назначено заседание правительства. Я полагаю, ваше высокопревосходительство, что вы могли бы призвать к порядку штатских хлюпиков, не желающих сдерживать инстинктов толпы, именно на этом заседании.

– Спасибо, что предупредили! – буркнул Алексеев. – Ясно, что Временное правительство беспомощно… Скоро армии, вероятно, снова придется брать на себя функцию метлы и начинать наводить настоящий порядок.

– Сколько вы имеете в Петрограде надежных войск? – так же недовольно вопросил верховный главнокомандующий Корнилова.

– Ваше высокопревосходительство, три с половиной тысячи…

– А сколько ненадежных? – перебил его Алексеев.

– Сто с лишним тысяч остального гарнизона… – угрюмо ответил Корнилов. – Но они находятся в состоянии анархии. Так что мы сможем защитить Временное правительство…

– А надо ли? – снова перебил главковерх. Он вновь подумал о том, что вскоре именно военной верхушке придется брать власть в стране в свои руки, установить военную диктатуру. Разумеется, никого, кроме себя, он и не мыслил на роль военного диктатора. Как же, исключительно популярен в армии и народе, можно сказать – выходец из народных низов. Занимает самый высокий в стране военный пост и, главное, еще держит в руках офицерский корпус. Правда, влияние на солдатскую массу падает. Но если ввести жестокие меры особенно смертную казнь на фронте и в тылу за малейшие нарушения дисциплины, за революционную и противовоенную агитацию, то можно будет прижать хвост большевикам и всем, кто им сочувствует. Прежде всего тем офицерам, кто слишком увлекся революцией и целиком пошел на поводу у солдатских комитетов. Ведь, оказывается, есть даже генералы, выступающие в пользу революции, в пользу этой чудовищной идеи – «демократизации» армии.

Алексеев не мог даже вспомнить сразу всех – так много их было. Но имена генералов Николаева, Свечина, Соколова сразу всплыли в его памяти.

"Для начала я перестану подавать им руку, – решил мысленно верховный главнокомандующий. – Пусть не нарушают корпоративность офицерского корпуса! А там посмотрим…"

74. Петроград, 20–21 апреля 1917 года

В казенной квартире военного министра из двух десятков комнат в здании Военного министерства на Мойке было шумно и неуютно. Хозяин дома болел. К нему без конца приезжали врачи, сестры милосердия, журналисты, представители «общественности». А сегодня еще собрались и министры, чтобы провести важное заседание правительства. По этому случаю грузный Гучков, одетый в парчовый халат, перешел в кабинет и возлежал теперь на груде подушек на кожаном диване, укрытый шотландским пледом. Рядом на мраморном столике стояла батарея пузырьков с лекарствами, а у изголовья, пока заседание еще не началось, сидела сестра милосердия.

Гучков, полуприкрыв глаза, наблюдал, какое впечатление произвела его болезнь на господ министров. Страшно испугавшись недавнего сердечного приступа, он не мог найти в себе силы и исполнить замышлявшееся им уже несколько дней: арест членов Временного правительства и Петроградского Совета с помощью верных ему армейских частей. "Момент вроде бы и подходящий – неорганизованное народное волнение в Петрограде растет, и на его волне можно было бы выйти в диктаторы, – расслабленно думал он, – но стоит ли эта бренная цель усилий? Можно ведь и умереть от душевного и физического напряжения, которые повлечет за собой такой шаг".

Ему и без того дорого обошлись интриги господ министров. Чего стоит один только тезка Александр Иванович Коновалов, мечтающий занять председательское место в этом сборище вечно спорящих между собой пустомелей, не способных оказать никакого сопротивления Совету. "Да и я по слабости своей, прости меня, боже, тоже не раз вынужден был идти на уступки рабочей и солдатской массе, чтобы предупредить еще более страшный бунт".

В числе последних вошел в кабинет князь Львов. "Он особенно радушно поклонился Михаилу Васильевичу Алексееву", – отметил про себя Базаров, занявший место в дальнем уголке, но поближе к главковерху.

Гучков тоже обратил на это внимание.

"Военному кулаку кланяешься, – ругнул он про себя председателя Временного правительства. – И вообще, князюшка, ты весь какой-то неисправимый непротивленец. Без конца рассуждаешь о здравом смысле русского народа, надеешься, что стихийные явления и эксцессы революции улягутся сами собой… думаешь, что этот здравый смысл мужика возьмет верх и вернет революционный развал в мирное русло нормальной государственности… Как бы не так! Его можно вогнать в это мирное русло только штыками и нагайками, каленым железом и шомполами!"

Когда все собрались, министры чинно расселись вокруг овального стола, стоящего в центре кабинета неподалеку от дивана. Прочие приглашенные, в том числе и Колчак с Корниловым, стенографисты – заняли места кто где поспел. Князь Львов открыл толстую папку, и заседание началось.

Между тем еще с утра сего двадцатого числа в казармах, в рабочих районах, а затем и на центральных улицах Петрограда начинало нарастать возбуждение. Поводом для возмущения рабочего люда и солдат послужило насквозь империалистское заявление министра иностранных дел Милюкова послам союзных держав. В этой ноте Милюков подчеркнул, что Временное правительство будет вполне соблюдать обязательства, взятые перед союзниками, и безусловно сохранять все старые цели войны, то есть программу аннексий и завоеваний.

Раньше всех об аннексионистской ноте Милюкова, опубликованной утром, узнали солдаты – ведь солдатские комитеты в первые недели революции выписывали и получали бесплатно много газет. На заводах же, в цехах, к обеденному перерыву появились агитаторы, которые стали поднимать народ против империалистической политики Временного правительства. В казармах закипели приготовления. Затем тысячи солдат потянулись в центр. Они сливались с колоннами рабочих и стремились к Мариинской площади.

…Министры в кабинете Гучкова не успели обсудить и первых двух вопросов, как за окнами начал нарастать гул толпы. Люди прибывали и прибывали к Мариинскому дворцу, заполняя огромное свободное пространство.

Алексеев сделал знак Базарову посмотреть, что там творится. Полковник осторожно, стараясь не помешать очередному оратору, подошел к высокому оконному проему и увидел море голов. Больше было солдат. "Тысяч тридцать!.." – прикинул на глаз Базаров. Солдаты и матросы при винтовках с примкнутыми штыками плотной толпой окружили Мариинский дворец, забили все подходы к нему и парадный подъезд. Над толпой колыхались лозунги и знамена. "Долой Милюкова!", "Долой аннексии и контрибуции!" – было видно на транспарантах издалека.

Базаров вернулся к Алексееву и, склонившись к его уху, принялся шепотом докладывать о том, что он увидел. Ближайшие соседи Алексеева отвернулись от Терещенко, доказывавшего что-то Некрасову, и старались услышать то, что тихонечко говорил Базаров. Они уловили только, что зрелище, открывающееся из окна военного министерства, было внушительным. Князь Львов прервал Терещенко и объявил перерыв. Господа министры, теснясь, припали к окнам. Даже Гучков не выдержал, поплелся к окну.

Страх, гнев, возмущение, пренебрежение и злобу читал Базаров на лицах высокопоставленных господ, постепенно отвращавших свои взоры от площади, чтобы снова собраться за столом и обсудить, как следует подавить этот народный порыв.

– Не сомневаюсь, что это дело рук большевиков… – цедил сквозь зубы Коновалов.

– Не обошлось и без ваших друзей эсеров, – упрекал Милюков Керенского.

Гучков медленно, шлепая домашними туфлями, вернулся на свой диван, но не лег, а сел, заложив подушки за спину.

Постепенно воцарилось молчание. Никто не хотел начинать.

– Господа, – взял на себя роль председателя Гучков. – Согласно докладу его превосходительства генерала Корнилова мы имеем в нашем распоряжении более трех с половиной тысяч верного нашему правительству войска… Мы не беремся усмирить с их помощью все происходящие в Петрограде волнения. Но в случае нападения на нас мы дадим хороший отпор. Вооруженный отпор!.. подчеркнул он.

Черноволосый молодой Терещенко нервно погладил свой аккуратный англизированный пробор.

– Если прольется кровь, я вынужден буду подать в отставку, – почти выкрикнул он, явно напуганный увиденным из окна.

Гучков обвел глазами всех министров. По выражению их лиц понял, что только он и Милюков готовы защищаться всеми наличными силами. Прочие же господа находятся на грани того, чтобы дружно подать в отставку. Это открытие буквально ошеломило его, сковало волю. Он вновь почувствовал боль в груди и отвращение к беспомощной политике Львова и других болтунов.

"С этими господами мямлями, как их правильно назвал генерал Крымов, порядка в государстве не наведешь! Надо уходить из этого вертепа, называемого правительством, отправляться на фронт в качестве председателя военно-промышленного комитета, сколачивать там боеспособные части и только с ними отвоевывать столицу, государство у анархии… Генерал Крымов поможет! Найду и других генералов! Военные должны встать на мою сторону, помочь взять власть. Только я способен навести настоящий государственный порядок в России!" – рассерженно думал Гучков, без всякого внимания слушая словопрения министров.

А говорилось, между тем, об организации контрманифестаций в поддержку Временного правительства. Генерал Корнилов уже покинул кабинет министра, встретился на Мариинской площади со Скобелевым и Гоцем, представителями эсеро-меньшевистского большинства в исполкоме Совета, обходил с ними собравшиеся войска и призывал их разойтись. К семи часам площадь стала пустеть. Солдатам, матросам и рабочим надоело стоять в бездействии.

Алексеев и Базаров покинули дом военного министерства. Они видели, как "чистая публика" стала заполнять Невский, улицы и площади подле Мариинского дворца, чтобы выразить доверие Временному правительству.

Главковерх сидел в авто крайне озабоченный. Заседание правительства показалось ему глупой комедией, контрдемонстрация – дурацким гулянием. Он решил вернуться в Ставку, чтобы начать там подготовку к усмирению радикальных элементов в войсках и в Советах. Базаров заметил, как старый генерал тщательно задернул штору на автомобильном окне. Михаил Васильевич не желал видеть скопища народа, лозунги и флаги. Они были ему отвратительны.

75. Петроград, май 1917 года

Работая в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, Настя освоила новую для себя профессию и уже довольно быстро стала печатать на машинке. По вечерам она терпеливо изучала стенографию. Знание стенографии дало бы ей возможность присутствовать на заседании Совета и стенографировать речи депутатов. Ее увлекала эта работа. Она чувствовала себя здесь нужной, полезной делу партии большевиков, которой решила посвятить свою жизнь. Иногда она задумывалась над тем, правильно ли поступила, отказавшись от профессии певицы? Но тут же отметала эту мысль. Она должна быть там, где нужнее всего.

Дома были недовольны переменой в ее судьбе. Особенно переживала тетушка. Даже роль сестры милосердия больше импонировала ей. Ведь и великие княгини приезжали в лазареты во время войны ухаживать за ранеными! Тетушку потрясла фраза, брошенная Агашей: "Наша барыня-то! Превратилась в барышню-ремингтонистку!" Но Мария Алексеевна решила ничего не говорить Насте, а дождаться приезда Алексея и излиться только ему. "Он муж, пусть он и думает… Такой голос променять на бумагомарание. Это же безрассудство", вздыхала она. Алексея долго не было. Она решила написать в Минск и удивилась полученному ответу: "Милая тетушка, сейчас такое время, что каждый должен поступать так, как подсказывает ему совесть. Не волнуйся за Настю!"

Духовным наставником Насти стал Сенин. Они виделись почти каждый день, и Сенин рассказывал ей о тех разногласиях, которые вспыхивали в Совете между меньшевиками, эсеровской фракцией и большевиками. Сенин давал Насте читать последние работы Ленина, объяснял ей пункт за пунктом позицию большевиков.

– Предстоит еще большая борьба и жестокая схватка, но мы обязательно победим, – говорил он ей.

Он часто выступал перед рабочими, ездил на фронт к солдатам, стараясь донести до их сознания ленинские слова.

Именно Сенин предложил Насте освоить стенографию: "Ты нам будешь очень полезна на заседаниях. Ведь когда идет драка – очень важно знать платформу каждого выступающего. А ты своя. Мы верим тебе, учись быстрее".

"Ты у нас своя", – эта фраза долго звучала в душе Анастасии.

Она преклонялась перед такими профессиональными революционерами, как Сенин, Василий. Это были люди убежденные, готовые в любую минуту умереть за великую идею, за народ, за Россию. Их не страшила ни каторга, ни тюрьма, ни пуля из-за угла.

Когда-нибудь им воздается должное, хотя они так скромны, что и не помышляют об этом. Настя гордилась тем, что работала рядом с ними. Она вспомнила последний разговор с Алексеем и улыбнулась: "Он тоже будет с нами. Такие, как он, честные, мужественные, не стоят в стороне и пассивно наблюдают. Душою он уже с нами, только не может переступить последний порог".

Она помнила, каким восторженным, счастливым пришел он после выступления Ленина в манеже. На следующий день они прощались как-то особенно нежно и трогательно. Они не просто муж и жена, а единомышленники.

Став министром торговли и промышленности, Коновалов надеялся на большее. Он понимал, какую силу в себе таила армия. "Этой силой надо суметь правильно распорядиться, а чтобы подчинить ее себе, следует внедрять в армию своих людей. Надеялся он, что при определенной ситуации поддержит и английский министр.

Претендентов на кресло премьера много. В такое смутное время вести игру надо особенно осторожно. Будучи умным и проницательным человеком, Коновалов давно понял политику Альбиона: находиться в стороне, плести интриги, сталкивать всех лбами, а потом пожинать плоды. Это хороший урок и ему, именно такой политике он и будет следовать.

Нужны люди преданные. Он вспомнил генерала Соколова, сопровождавшего Мильнера. Этот человек может оказаться хорошим партнером в его игре. Надо бы поближе познакомиться, и, не откладывая, Александр Иванович позвонил слуге, велел немедленно позвать секретаря. Через минуту Гриша преданно смотрел на хозяина.

– У меня к вам деликатнейшее поручение, – начал Коновалов, улыбнувшись. – Необходимо узнать все о генерале Соколове. Если вы помните, это тот самый генерал, что сопровождал лорда Мильнера. Вот о нем нам и нужно все знать. Даю вам два-три дня. Кроме того, – продолжил он, – я хотел бы вас видеть комиссаром Временного правительства. Это будет полезно для нашего общего дела.

– Вы хотите удалить меня от себя?! – обеспокоился Гриша.

– Напротив! Ты станешь еще ближе мне, на тебя будет возложена специальная миссия, такая, какую я могу поручить только близкому человеку.

– Рад служить вам! – почти по-военному воскликнул Гриша.

Но в действительности задание его сильно смутило. Неприятный холодок пробежал по спине. Ему не надо было наводить о Соколове справки. Он знал о нем все. Биографию Алексея Алексеевича и биографию его жены он знал как свою собственную. Вспомнил и про анонимное письмо, посланное в Минск. Казалось, неотвратимая беда надвигается на него. Он должен все продумать. Ведь неспроста Соколов понадобился патрону.