Текст книги "Честь и долг"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

44. Петроград, 24 февраля 1917 года

Ранним утром полицейские наблюдатели поспешили послать в департамент полиции успокоительные сообщения: во всех рабочих районах к воротам заводов и фабрик потянулись цепочки людей. Но спустя полчаса последовали тревожные донесения. Рабочие приходили на свои предприятия, но к работе не приступали, оставались, как правило, во дворах и митинговали.

Большевистские агитаторы работали вовсю. Ораторы на заводских митингах звали на улицу, призывали идти на Невский – традиционное место политических манифестаций.

Над широким потоком людей, начавшим свое безостановочное движение уже в утренние часы, поднимались полотнища, белые или красные, на которых написаны лозунги, одинаковые для всех частей города: "Долой войну!", "Долой монархию!", "Да здравствует демократическая республика!", "Хлеба!" Толпа вела себя почти спокойно, лишь звучали революционные песни. Чувствовалась руководящая рука.

Трамваи не ходили ни на Выборгской, ни на Петроградской сторонах, ни в Нарвском и Московском районах. Лишь на Васильевском острове, куда стихия пока не докатила свой грозный вал, внешне было тихо и спокойно.

На Сампсониевском и Безбородковском проспектах молодые рабочие останавливали трамваи, отбирали у вагоновожатых ручки реостатов, приводивших в движение ведущие вагоны, чтобы не дать конной полиции и казакам лавой ударить по демонстрации. Иногда целый трамвайный поезд сталкивали на бок с рельсов.

Чем дальше от окраин, тем больше перемешивались колонны на подходах к Литейному мосту. Но неуклонное стремление на Литейный проспект, чтобы достичь Невского, руководило всеми демонстрантами.

Черно-белые линии Литейного моста были перечеркнуты серой шеренгой шинелей – по приказу градоначальника Балка две роты запасного батальона Московского полка были поставлены в оцепление рядом с полицией.

Черное, словно литое тело демонстрации, над которой реяли красные флаги и транспаранты с лозунгами, подползло и уперлось в цепь полицейских и солдат. Приказа стрелять не было, передние ряды рабочих беззвучно приблизились к солдатам, стали лицом к лицу. "Серые герои" ощутили заметный напор и психологическое давление. Они медленно стали отступать. Медленно, но неотвратимо шла за ними толпа. Вдруг она взорвалась криком "ура!", и тысячи людей смяли одно из крыльев оцепления.

Раздались первые выстрелы. Это у одного из городовых отказали нервы, и он выпустил несколько пуль в толпу. Были убиты рабочий и молодая работница. Это вызвало взрыв негодования. Раздался грозный гул голосов, в полицейских полетели гайки, припасенные заранее камни и железки. Под их градом городовые вынуждены были отступить. Путь демонстрации на Садовую и Невский был открыт.

Студенты и курсистки шли особой колонной. Они, как и все, распевали революционные песни и размахивали красными знаменами, неведомо кем приготовленными. Все шли к Знаменской площади у Николаевского вокзала.

Когда на Знаменской площади стало невозможно протолкнуться, вокруг памятника Александру Третьему начался митинг. Давящая громадная фигура царя возвышалась над площадью на слонообразном коне с массивной мордой. Конь стоял на квадратном тяжелом пьедестале. Про этот памятник говорили, что знаменитый скульптор, его создатель, заложил в нем не благостную идею самодержавия, как требовала царская семья, а создал образ давящей мертвечины военно-полицейского режима. Сложили даже фрондерскую «загадку»: "Стоит комод, на комоде – бегемот, на бегемоте – обормот!.."

Теперь "обормот на бегемоте" бесстрастно взирал со своего «комода» на бурлящую толпу, пламенеющие над ней красные флаги и лозунги "Долой самодержавие!", "Долой войну!".

Государственная дума, где второй день шли прения по продовольственному вопросу, была окружена солдатскими караулами. Узнавая о волнениях в городе, в зале заседаний шушукались, злорадствуя над правительством. "Думская общественность", хотя и взволнована, но была уверена, что все недовольство произрастает на чисто продовольственной почве и что вместе с правительством удастся загнать народную реку обратно в ее тесные берега. Представители фракций обменивались колкостями и упреками, «трудовик» Керенский обрушился на Милюкова…

В штабе Петроградского особого военного округа на Дворцовой площади генерал Хабалов созвал экстренное совещание. Генерал пригласил министра внутренних дел Протопопова, всех старших полицейских начальников и уполномоченного правительства по продовольствию Петрограда Вейса. Было приказано следить за распределением муки по пекарням, за булочниками – чтобы не утаивали продукт.

Генерал Беляев, военный министр, посоветовал по телефону генералу Хабалову стрелять поверх толпы из пулеметов, но тот забоялся последствий.

Протопопов сам проявил активность и приказал произвести аресты революционеров по предложенному охранкой списку. «Ликвидация» большевистских организаций, а заодно и «гвоздевских», была намечена на ночь – "самое светлое время дня", шутили жандармы…

Приказа стрелять отдано не было.

В Царском Селе, в Сиреневой гостиной Александровского дворца, государыня возбужденно ходила из угла в угол. Ее нервический мозг чувствовал угрозу, но она надеялась, что это испытание лишь подтолкнет Ники к более решительным действиям. Ее душа разрывалась: сын и две дочери заболели корью, теперь она не сможет поехать к Ники и внушить ему правильные действии. Телеграмма о болезни детей пошла в Могилев…

Утренний доклад Алексеева государю продолжался до часу дня, но говорили о пустяках. Вокруг, в кабинетах и коридорах, уже шушукались о событиях в Петрограде. В полдень пришла шифровка из столицы о том, что с утра забастовало 200 тысяч рабочих, о демонстрациях и о том, что в помощь полиции направлены казачьи части. После завтрака кто-то рассказал о стычке рабочих с полицией на Знаменской площади и о том, что казаки оттеснили полицию, помогли демонстрантам.

Как самое большое событие этого дня царь отмечает в дневнике собственное награждение бельгийским орденом "Военный крест". В письме Александре Федоровне сообщает: "Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания". Никто из приближенных не рискнул доложить царю, что было уже известно из переговоров со столицей. То, что требовало от него не только обдумывания.

В письме, полученном Николаем из Царского Села, Аликс кипела против Думы: "Ты должен дать почувствовать свой кулак. Они сами просят этого. Сколь многие недавно говорили мне: "Нам нужен кнут!" Это странно, но такова славянская натура… Твоя жена, твой оплот – неизменно на страже в тылу… Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, нежно прижатые к твоим, вечно вместе, всегда неразлучны…"

Самодержцу думалось вяло: "Слава богу, что я теперь здесь, в Могилеве… Все решения принимает Алексеев. Добрый косоглазый друг…"

45. Петроград, 25 февраля 1917 года

Уже в шесть часов утра полицейские заняли мосты через Неву, Фонтанку, Обводной канал. Часом позже стали подходить части гвардии, назначенные начальником войсковой охраны города полковником Павленковым и градоначальником Балком в смешанные полицейско-военные заставы. Самые большие группы перекрыли с двух сторон Александровский, Троицкий, Николаевский и Охтинский мосты. Солдатам раздали боевые патроны. На набережные в рабочих районах были высланы смешанные военно-полицейские патрули. Но городовые в Нарвском, Выборгском и Петроградском районах уже не рисковали ходить в своей темно-синей форме и переоделись в солдатские шинели.

Рабочие собрались, как и вчера, по заводскому гудку, словно бы на работу, на свои предприятия, но к станкам не пошли. Начались митинги и собрания.

На Путиловском, где продолжался локаут, рабочие стояли с утра у запертых ворот. Они толпились вокруг большевистских агитаторов, ораторов меньшевиков, эсеров и межрайонцев.

Потом, словно по единому сигналу, принялись стучать в ворота. Никто не отзывался. Постучав немного, передние ряды навалились на ворота и сломали их. Через несколько минут все другие входы были открыты. Черная густая масса вылилась на белоснежную целину нетоптаного двора. В непривычной тишине смолкли бойкие голоса агитаторов и галдеж толпы. Пушечник Иван Голованов, взобравшись на фонарную тумбу, махнул картузом:

– Снимай охрану!

Кто-то охнул:

– Братцы! Да ведь это революция!

Группы рабочих бежали по дорожкам, присыпанным снегом, скользили на наледях, спешили. Охрану разоружали и заглядывали во все закоулки – не притаился ли где полицейский?

Здания заводоуправления были пусты, лишь в одном обретался старик сторож. В трехэтажном закопченном кирпичном доме, где помещалась контора по делам рабочих и служащих, немедленно обосновался только что избранный рабочий комитет Путиловского завода. Генслер, Алексеев, Голованов и другие большевики сразу поставили задачу рабочим дружинам: разоружать полицейских, установить революционный порядок на улицах Нарвского района. Выполняя директиву Петербургского комитета вести агитацию среди солдат гарнизона, выделили для этого партийцев, и те, получив только что отпечатанное заводским литографом Иваном Огородниковым воззвание, отправились к знакомым солдатам. Воззвание было коротким:

"Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному и гибнущему народу и конец братоубийственной и бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!"

Иван Огородников с теплыми еще листками отправился в Ораниенбаум, где среди солдат – бывших путиловских рабочих – у него было много товарищей. В Стрельну к пулеметчикам поспешил Федор Кузнецов. Михаил Войцеховский и Иван Генслер пришли к солдатам-павловцам, работавшим на заводе, и поручили им идти в полк, вести агитацию против царя, за рабочих.

Вспомнили и о роте измайловцев, размещенной за Нарвской заставой. К ним отправился Григорий Самодед. Он призвал солдат присоединиться к путиловцам. Посовещавшись, солдаты обещали нейтралитет. В этот же день они покинули свое временное расположение. А коновод трехтысячной группы солдат – работников Путиловского завода, высокий и худой парень, который два дня назад все интересовался, будет ли стрельба, теперь говорил своим солдатам, что надо идти доставать оружие…

Утром 25-го на Сердобольской улице у Павловых снова собралось экстренное заседание Русского Бюро и ПК. Пришли Шляпников и Залуцкий, Молотов и Свешников, еще кое-кто. Сходились, по привычке таясь и проверяясь, нет ли слежки. Но уже чувствовалось в воздухе веяние свободы. Революция начиналась!

…В огромном городе, раскинувшемся на два десятка верст вокруг Невы и ее притоков, бастовало триста тысяч рабочих, три четверти его наемных рабов. Север столицы – Выборгский район с первых дней сделался одним из главных полей сражения с царизмом, Сампсониевский проспект – его осью, а большевизированная площадь у Финляндского вокзала – эпицентром революционных толчков, сотрясавших Петроград. На Выборгской стороне, так же и на Нарвской заставе, в это утро заводы превратились в гигантские клубы, где к семи утра рабочие собирались, чтобы «спеться», по выражению агента охранки, и снова двинуться на улицу.

Была еще одна причина того, что Выборгский район стал одним из ведущих в революции. Здесь на явочных квартирах собиралось тогда и Русское Бюро ЦК РСДРП, и Петербургский комитет, отсюда быстрее и надежнее передавались большевистские директивы массам.

Уже в десять часов утра десятки тысяч рабочих вышли на Сампсониевский проспект и другие главные улицы Выборгской стороны. Рабочие вооружались железными палками, ножами, охотничьими ружьями и револьверами, купленными в оружейных магазинах или отобранными у полиции. К полудню осадили и разгромили оба полицейских участка. Полицейские отошли к Александровскому мосту под прикрытие основных сил.

На проспектах, особенно вблизи мостов, на стенах домов, на круглых афишных тумбах вызывающе белели листы с приказом командующего Петроградским военным округом Хабалова:

"Последние дни в Петрограде произошли беспорядки, сопровождающиеся насилиями и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов. Воспрещаю всякое скопление на улицах. Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войсками употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для водворения порядка в столице".

Приказ звучал грозно, но команды открывать огонь не было – власти опасались повторения 9 января, которое могло бы произвести ужасное впечатление на союзников и на мировое общественное мнение. Сказалась также и черта характера «волевого» и бравого генерала Хабалова – нерешительность и боязнь действовать без приказа. Мимо «грозных» листков с запретом «скопляться» и подписью генерала шли многие тысячи людей.

И вот уже Литейный проспект заполнен народом до отказа. Мрачно смотрят на демонстрантов глазницы окон окружного суда, за спиной которого прячется тюрьма-предварилка. Глухое приземистое кирпичное здание Арсенала с редкими бойницами укрыло оружие и работников.

Тысячи людей, обойдя по льду Невы кордон на мосту, устремляются к Невскому. Звучат революционные песни "Замучен тяжелой неволей", «Марсельеза», «Варшавянка». Над демонстрацией реют красные флаги, лозунги "Хлеба!", "Долой правительство!" и "Долой войну!". Люди счастливы, веселый и грозный дух борьбы обуревает каждого…

…Настя Соколова третий день жила в нервическом и радостном возбуждении. Вчера дежурства у нее не было, и она целый день провела на улицах, заразилась энтузиазмом людей, ходивших под красными флагами, впитывала в себя лозунги большевиков. Ее потрясли огромная демонстрация на Знаменской площади, речи ораторов, стычки с полицией на Невском и Литейном. Она видела, как демонстранты отбивали у полиции арестованных, как на жандармские дивизионы, врезавшиеся в толпу, обрушивался град из кусков льда, камней, гаек.

Ее душа переполнялась восторгом, хотелось поделиться им с близкими, но Алексей был далеко. Он провожал английскую делегацию в порт Романов на Мурмане, 20 февраля буквально от поезда до поезда побыл несколько часов дома – благо он был рядом с Николаевским вокзалом – и отправился в Ставку на доклад о настроениях британских делегатов.

Настя грустила, что снова долго не увидит его, но стихия народного бунта начала охватывать радостью, надеждой и ее. Неудержимо тянуло на улицу, хотелось быть вместе с людьми, слушать ораторов, аплодировать им, кричать вместе со всеми волнующие слова. "Как жаль, – думала Настя, – что Алеша не испытывает такого прекрасного чувства освобождения, которое царит сейчас на улицах Питера! Он бы понял и пошел вместе со мной, со всем народом…"

Тетушка Мария Алексеевна сама пропадала на улицах, так что обмениваться впечатлениями они могли лишь поздно вечером.

Сегодня, отправляясь на дежурство, Настя предусмотрела, что трамвай, которым она следовала почти от дома до Шестнадцатой линии Васильевского острова, может не ходить, и вышла за три часа до начала работы.

Через Знаменскую площадь было трудно пробраться – так плотно запрудил ее народ. Десятки вагонов забили трамвайные пути на прилегающих к Знаменке отрезках Невского проспекта и Лиговской улицы. С Суворовского проспекта, через Рождественский на площадь к памятнику пробивался большой отряд городовых из Александро-Невской части. Конные полицейские во главе с приставом, размахивали налево и направо тяжелыми, со свинчаткой, плетеными нагайками. Удар такого холодного оружия, попав в голову, валил человека замертво.

Полицейский пристав, как позднее стало известно, Крылов по фамилии, особенно остервенело лупил нагайкой людей. Стоном и криком отзывалась площадь.

В Гончарной улице, рядом с вокзалом, томились верхами казаки. Они не нападали на демонстрантов, офицеры, боясь влияния толпы на нижних чинов, держали сотню в некотором отдалении от митинга.

Вот приставу почти удалось пробиться через толпу к красному флагу. Он методично, словно машина, размахивал тяжелой нагайкой. Сбил с ног женщину, его лошадь крупом свалила подростка. Избиение продолжалось.

Казаки не выдержали нейтралитета. Сотня с места в карьер ударила по полиции, стала оттеснять ее назад в Рождественский переулок. Пристав Крылов злобно окрысился на казака, приближавшегося к нему. Но с криком "Погодь!" казак налетел на него. С белыми от ярости глазами опустил шашку полицейскому на погон. Брызнул фонтанчик алой крови, разрубленное тело пристава на глазах у Насти стало оседать с коня. Толпа вместе с Настей отпрянула. Наскочили полицейские, подхватили тело и под улюлюканье демонстрантов ускакали прочь. Толпа закричала "ура!" казакам, но сотню быстро-быстро отозвали назад офицеры…

От Знаменской площади Настю вместе с демонстрантами вынесло на Невский. Сразу за Публичной библиотекой, у Гостиного двора, дорогу колонне перегородила рота солдат под командованием бравых унтер-офицеров. Впереди распоряжался поручик. Когда демонстрация приблизилась на десяток метров, поручик скомандовал:

– Р-рота! На р-руку! Шагом-арш!

Ощетинившись штыками, цепь стала надвигаться на колонну. Рабочие медленно отступили. Недвижимы остались стоять лишь несколько человек. Настя узнала в одном из них Ивана Чугурина, бывшего студента, профессионального революционера, бывавшего в их кружке. С железным упорством, окаменев лицом, Иван сделал шаг навстречу солдатам.

Подскочил поручик, высоко подняв обнаженную шашку.

– Уходи! – визжал он. – Уходи, не то зарублю! Убирайтесь все! Назад!

– Не уйду! – твердо сказал Чугурин. Он рванул на себе тужурку, рубашку и обнажил февральскому ветру грудь. Обращаясь к солдатам, он громко крикнул: – Дайте свободу! Дайте хлеба! Без хлеба и свободы я никуда не уйду!

Лицо Чугурина пылало неистовством. Воля, исходившая от него, заставила офицера опустить глаза, пробормотать что-то растерянное и вложить шашку в ножны.

– На плечо-о! Кругом ма-арш! – визгливо отдал команду поручик. Рота повернулась и, глухо печатая шаг по снегу, ушла прочь.

Настя, как и вся демонстрация, замерла, увидев эту сцену, Чугурина била нервная дрожь. Но несколько секунд спустя колонна снова устремилась к Казанскому собору, где на площади уже шумел митинг. Охрипшие ораторы говорили почти одно и то же, но масса людей упивалась их словами о свободе, о свержении подлого и негодного правительства, о прекращении кровавой войны…

С трудом добралась Настя до госпиталя.

…В Таврическом дворце Дума заседала меньше часа. Страсти молчали.

Керенский и Чхеидзе, выходившие в последнее время на первый план среди думских Цицеронов, предложили собраться в понедельник, 27-го. Общим голосованием решили все-таки перенести заседание на 28-е. В демонстрациях по-прежнему не видели ничего чрезвычайного, ждали, что рабочие примут ультиматум Хабалова и выйдут на работу 28-го. От этого зависели и дальнейшие действия Прогрессивного блока, члены которого, в том числе и масоны, растерялись перед взрывом народного гнева и возмущения. Коновалов пытался связаться со своими людьми в группе Гвоздева, чтобы несколько поумерить пыл толпы, но ему сообщили, что верховодят большевики и возможности приглушить народное возмущение пока не видно. "Серый кардинал" ложи испугался.

В середине дня думские деятели разошлись, не подозревая, что на следующий день царь приостановит работу российского «парламента» и заседание 25 февраля станет последним официальным в его короткой и бесславной истории.

46. Царское Село, 25 февраля 1917 года

Беснуясь, словно тигрица в клетке, в золоченых залах Александровского дворца, слыша со всех сторон нашептывания придворных о напрасности отъезда государя в столь тяжелые дни в Ставку, о подлости рабочего сословия, затеявшего смуту в грозные дни войны, Александра Федоровна все же заставила себя сесть за столик в палисандровой гостиной и собственноручно начертать письмо дорогому Ники. Она старалась при этом, чтобы не слишком много беспокойства пролилось в ее строках. Ведь Ники так чувствителен. Он может разволноваться и наделать глупостей. Надо его предупредить и остеречь. Фельдъегерь увез в Могилев конверт с вензелями императрицы. В письме торопливой рукой написано:

"Бесценное, любимое сокровище!

8°, легкий снежок – пока сплю хорошо, но несказанно тоскую по тебе, любовь моя. Стачка и беспорядки в городе более чем вызывающи (посылаю тебе письмо Калинина[17]17
  Так в царской семье называли Протопопова.


[Закрыть] ко мне). Оно, правда, немногого стоит, так как ты, наверное, получишь более подробный доклад от градоначальника. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя… Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать".