Текст книги "Борьба с членсом"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

7

Наступил рассвет на Звезде. Дымное плато Щуй озарилось лучиками показавшегося из-за пригорков на горизонте Хнаря. Метановые миазмы желтых низин зажглись яркой зеленью клубящихся испарений. Черное небо в сияющих точках казуаров заволоклось багровосерой светлой пеленой, в которой замелькали вспышки очнувшихся сноровок, встречающих восход. Напряженная ватная тишина сменилась резким скрипом вставшего на заднюю хню жочемука. Он окаменело застыл, выбрасывая из жэки камешек и встречая утренний приход. Мелкая рыбешка пробиралась от камня к камню, в поисках свежего газа, идущего из почвы; при вдохе наступал кайф, и ту же кремнистые побеги старались достать до жопы рыбешки, где находилась ее душа. Но она выскакивала из цепкости растительного грунта и вздымалась ввысь, стараясь достичь луча, который сжигал ее, обращая в пары пропила. Вообще все происходило очень долго, незаметно, неразборчиво, неявно. Крона Хнаря еле-еле выбивалась из-под рыжих холмиков; каждый луч, пульсируя, медленно доходил до предметов, превращая их в нечто светло-прозрачное, и на миг могло показаться, что где-то есть движение и жизнь, но не было глаз и поньки, чтобы что-то уразуметь.

Ю! Голые цветные пейзажи навеки! Мир глубокой бескрайности навсегда! Планета мертвенного величия! Тяжелые тени неразличимо крались по застывшей холодной поверхности огромной Звезды. Плато Щуй сурово сверкало в утреннем свете, и в его панцирной скованности сквозила какая-то призрачная бездонность, разреженный до предела воздух вечности, некая немыслимость мира. Но и здесь, в царстве гриба и метана, разворачивалось буйство предначальных энергий, и в окаменелых волнистых гребнях розово-коричневых скал виднелся замерший взрыв.

Этот восход у спуска в Дрю оживлял все песчиночки огражденной редкими горами равнины Зо. Желто-серая пыль, поблескивающая в свете Хнаря, с тихим свистом закручивалась в вихрь и вздымалась ввысь пляшущим на тонкой ножке винтовым столбиком. Неожиданные ярко-синие ветры, врывающиеся с юга, ломали растущие каменные выростки почков, которые глухо рушились в глинистую жидкость оранжевого клейкого озерка. Внезапно все заволакивалось тучей ножевых бряшек, изрыгаемых небесной дурью; все темнело, становилось пульсирующим, дырчато-точечным, бело-сизым, стремительным. Визжали бряшки, падая на почву и шипя; булькал образовавшийся кремнисто-небесный раствор; стрекотали крошки-пычки, радуясь корму. Хнарь застилался плотным белесым кишением и тускло сиял за ним, похожий на грязно-светлое пятно. Затем дурь исчезала, словно наваждение, жидкость твердела, образуя узорчатые кусочки грунта, Хнарь вновь бил резкими кинжалами-лучами по всей панораме этого места, и воцарялось прежнее безумное безмолвие, похожее на ничто, и только маленькие пычки, умирая, довсовывали в себя превратившиеся в бурые веточки только что выпавшие осадки, и застывали в виде алых загогулин, похожих на вонесцо.

Рассвет укоренялся в этом величественном месте Звезды, и скоро уже прямо в центре черного угрюмого неба, пронизываемого внезапными стремительными всполохами желто-оранжевых дымных ветров, засиял плазменный ослепительный диск Хнаря, похожий на нору, ведущую в абсолютный сжигающий свет, и две Пульки – вытянутые маленькие овалы по обе стороны от Хнаря – загорелись ярким изумрудно-травяным, затаенным огнем, и стали походить на глаза какого-нибудь неожиданного зверя в ночи, приготовившегося к прыжку.

Ежели миновать Щуй, отправившись вдоль гребня Кось, можно узреть некое поселение Жожо, состоящее из синекаменных плиточек, образующих смиренные лачуги, в которых обитают какие-то бесшумные яркие тени, или же никто. Эти жилища громоздятся, прилепившись друг к другу, как кучки мистюшек; они чем-то напоминают следы бряшного уркаганца, переворотившего здешнюю прекрасную синюю твердь; их словно нет вообще, хотя их видно незамутненным взглядом как действительный суйный узор, созданный реальными существами, – и если посмотреть на них с высоты пычек, или сноровок, они воистину есть, как есть коралл, или пылающее многоточие казуаров на небе; и если коснуться их шершавых стенок и угловатых узких входов в них, можно ощутить присутствие здесь великих жителей и почувствовать дух их энергии, невероятной, как чудо, и благодатной, как высь.

Это просто прошлое бужное село до новоисторической планетной хладной окаменелости, воспоминания о старых существах, о величайших мирах, о женезисе. Это бывшее развалившееся монолитие славных древних домов, покрывавших всю звездную поверхность, отзвук их праха, пыль их дыхания, зель. Это всего лишь остаток былой жизни, знак гибели ее, венец. Это путаница подразумеваемых когда-то вещей, место копошения странного погибшего рассудка, вдох трухи вечности, налет неких битв. Лачуги, как озерные отражения, вдруг нереально проступают из пейзажа возможностью своего существования, своими жителями, углами, любовью. Они очевидны в груди у жерла пчвочни, они призрачны под шапочкой зисны, они вздымаются вниз надеждой на свое упряжное бытие, и они убоги, словно их бог. Пары кислотной дымовухи выклубливаются из разнообразных дырок этой унылой местности, и если здесь и живет существо, могущее ползать и лизать, это, наверное, лишь пычок, углесвинцовый щащок, или позабытый носплевой черенок.

Итак, Хнарь в который раз встал, и Звезда вновь воссияла под ним. Ничто не разрушало тишь неорганического устройства этого скалистого мира; он бесполезно вращался вокруг оси. Попав сюда маленькой зюзькой, можно свихнуться от величия бесчисленногонагромождения неодухотворенной материи в виде камней, пыли, черных небес, ям. Вокруг была Вселенная, как сверх-провал в неограниченную сферическую бездну; ее тайна давила на этот произвольный здешний ее центр, словно рвущийся наружу сжимаемый вакуум. Плато Щуй могло быть обиталищем зешек, или чешек, но ничто не говорило об этом, лишь дожди были жизненны и пычки благодатны. И Звезда была пустым почвяным земляным большим обломком, зависшим во тьме космического мира; должно быть, нужно родиться кем-то иным, чтобы увидеть здесь что-то другое. Или же надо испытать своеобразную внезапную смерть.

8

Зинник воспарял в бане своего шестимерного дома. Он выглядел, как и всякий звезд – житель преображенной планеты Звезда – в центре был его сияющий, переливающийся, перламутрово-радужный, горящий загадочно-мудрым огнем центр, и по краям крона из суетящихся, почти нереальных, мерцающих щупиков. Щупики могли образовывать любые формы и плоти; сейчас они тяжелыми телесными бежевыми веревками оплели центр Зинника, превратившийся в большой радостный глаз с желтым зрачком, и источали зеленые капли, падающие на инкрустированный пол с каким-то бзделковым звоном. Хруст – и щупики закрутились вокруг центра, потом замерли, срастаясь, и стали массивной розовой волосатой тушей. Появилась вонька на краю, она проклюкала:

– Жэжжжжжь!..

Зинник выявил руку из глубины, и по ее мановению все раскололось на четыре части. В одной из них за столом сидел Зинник, другая была наполнена сизо-мазыми трубешниками, в третьей убивали, а четвертая вспыхивала зарей и гасла, становясь тьмой. Поскольку Звезда была преображенной планетой, ее жители – высшие преображенные существа Звезды – могли осуществлять всякие такие штучечки, и Зинни блаженствовал, а потом погрузился в убийственное, зёмковское отчаяние. Все состояния здесь равны, и ни одно нелучше другого, поскольку каждый здесь был запускником и вечно находился в хуре-мазде.

Зинник с наслаждением отрезал себе вонесцо, но потом принял строгий вид и решил рожать. Он понятия не имел, какой его партнер ему заделал плод, поскольку всегда соглашался на забеременение, и решил пригласить некоторых своих любовников к себе в гости, дабы устроить праздник рождения нового звезда и заодно придумать совместно лучший способ его появления в этом чудесном высшем мире. Зинник смаркнул и раскалился дожелта, вызывая своих друженьков, убрал всю эту четверню реальности, оставив только себя, а затем превратился в прозрачный белесый куб на подоконнике, издающий легкий стон и громкий хрип.

– Хонннннь!.. – раздался свыше великий трепетный животворящий глас Склаги. Склага в синем сиянии смачно сцеживал сок сна себе в специальный сосательный скрык. Он понял зов Зинника, обратился к этому времени, пробил душой потолок своего жилища, блистательно поглядев направо-налево на Звезду, возник гузненькой на джёпке, оторвал личностный шаг, бросив его на грунтик сверкающей поверхности планеты, и скакнул над кубом-Зинником, словно ангельская прыгалка.

– Ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, – сказал Зинник.

– Я сру, – сказал Склага, вращая своим центром и сделав невидимыми щупики. – Ты хочешь выродить выродоченьку здре здре?

Зинник вычленил центр, изобразив сеть щупиков, которые хранили все секреты мира-мира.

– Я мечтаю о нашем плоде, помнишь как ты выржванел щепоть кунца из себя двести мильонов свет-лет отсюда, и тем самым оплодотворил мою чревовысь?

– Не уверен, – ухмыльнулся Склага, расчесываясь. Они стояли посреди огромной полированной залы, очертания которой трепетали словно солдат перед демобилизацией, и дули в широкую алмазную трубку, сжимая ее одновременно своими полугубками.

– Спасибо, что прибыл, – сункнул Зинник, свинчиваясь.

– Я любил тебя, – взмок Склага.

– Уй ли? – заострился Зинник.

– Между нашими тёлками многое наклалось, – увлажнил Склага. – Мы могли бы сейчас все это прервать и во временной дыре так наебаться, что даже ушкуйники наши втерлись бы.

– Же ше рише, же ше рише, – вывернул Зинник.

– Ты прелестен, – сказал пычок, которым стал Склага. – Но: я зрю, что хочешь ты позвать Хню? Я взревновал, я уйду под плоть.

Пычок обкружился розоватыми лежепатостями.

– Абзац! – радостно молвил Зинник. – Эй, Хня!

– Тут, – раздалось с небес, обращенных в простор горнего сияния и писания.

Хня семизубцем поразил эту гору и залу, вызвал червный огнь из зева землистой звездистости, пронесся, как силя сквозь этот скулль, шнапкнул огорченного величайшего пычка, и как шестороечка, представл перед Зинником, подпирающим свод дома своего.

– Да, сила твоего духа твоего сна, сна, твоего духа, сила молитвы к тебе тебе, твоей свлоно сон лик лик, твой дух, твои творения твари, твари, я принимаю, о, о, о, я пред тобой – открой, открой мне, Хня же…

– Спасибо.

Хня серьезно посморкался и посмотрел на мельтешение своих пальцев вокруг центра.

– Хня же, пред тобой мы, помнишь ночь любви, пиписька к пипиське?… Ты – мой партнерище, сегодня я рожу существо, похожее на наш высший свет.

– Ты хочешь его наколоть? – спросил Хня, мигая.

– Не ведаю, – выкопал Зинник. – Позову-ка еще двух своих любимцев, может, вы порвете мне плод?

– Он пойдет в учёбище, кого-нибудь полюбит, станет почти вечным, как мы. Мы, звезды, похожи на драгоценную пыль Вселенной, на налет божественности на корпусе мира.

– Да, мы – самые великие!.. – выкрикнул Зинник.

– Мы – чудо, чудо, чудо!!! – взревел Склага, перестав быть пычком.

Они втроем сочленились, срослись, стали монолитом зелено-огнистым, вобрали в себя дома и город, и вместе с народом единым ухом вдруг вздрехнули:

– Мы – зыезды!!!! Высь! Высь!

Затем все мгновенно распалось и ужалось до предыдущего состояния и расположения.

– Я понимаю, знаю, что мы более всего любим хвастать и орать о себе, – зажгурил Зинник.

– И о Звезде, – добавил Хня.

– И… Щец! Иди к нам!

– Он застыл в сто свет-лет отсюда, он любит камешки одной маленькой планеточки, он берет ее сок и душу, сосет, сосет…

– Я! – завопил Зинник.

– Мы! – укакали Склага и Хня.

Они немедленно вылетели со скоростью божественной мысли, и через галактические просторища вышли к лунке Выжапрошельгонененененененененененененененененененененене.

– Здорово, попцы, – сказал Щец. – Хочешь выродрочиться?

– Угю, – продышал Зинник.

– Это не я. Когда я лип к твоему иголищу, ты не раскрыл ушняк.

– Ну и сабага с ним, – плюхнулся Зинник.

– Давай, Щец, мы же акцы! – процецекали Хня и Склага.

Щец зашевелил своими щупиками и начал качаться туда-сюда в неоновой атмосфере сей планетки. Он скакал, словно мячишко некоего ребеночка, резинисто запрыгавший по дорожке. Затем его щупики возгорелись, и он сжегся.

– Щец уже на Звезде, – доложил радостный Хня, закрывая собой пол-неба.

– Ну и восклюзь!! – кал Зинник. – Поползем?

– У тебя? Как ты хочешь? Что ты подготовишь? Закрой зонку, чтобы была тайна.

– Сейчас мы все равны. Мы – звезды!! – выпалил искрящийся Зинник.

– Так полетели ж! Остановим время и обратимся в сплошной духовный огонь!

– Жа!

– За!

– Лукь!

– Кукь!

И они метеорно устремились во Вселенной, распушивая хвостики своих взреакторов, и соцветие любовных комет клубящимся фейерверковым шаром неслось за ними, как радостный плевок Господа.

9

Выскальзывающий из Зааречья Ангел Божественский обрел свою смерть в виде смерча заклубливающихся яростных звезд. Улица была угрюма, сыра, камениста, пустынна. Цокали капли стекания серо-прозрачного дождя; вкус влаги мешался с запахом трубной копоти с дымных, черепистых, похожих по цвету на кожу кошельков крыш. Оволшебленный городок притаился вешней сыростью величия разверзания зева духа. Горсть домишек ледянисто сгрудилась вверху у моря. Ступал Хня.

От одной стены – к другой стене. Душа моя лопается, будто беременное миром его начало, думал Хня. Я переполнен громадиной предстоящих предо мною величин, грезил Хня. Я – не я в этом уютном комке чар, шептал Хня. Мертвость – наоборотная сторона мысли, внутренне выкрикивал Хня. Не обратиться ль в ноль?!

Его пылающая, светло-призрачная, святая фигура медленно двигалась сквозь тени сумеречных занавесей на поблескивающих окнах. Он предстоял перед этим вечным местечком, точно счастливый чародей, или духовный нищий. Он взлетел, пролетая над строчкамикниги города, и его печаль пронизала мириады фонарей, как мертвенный снег.

И вот он подошел к разъятой трубке, проблевался в ухо ответствующего и рыднул о грусти жить, о грусти просто так жить, о грусти быть живым, о грусти ощущать в себе жизнь.

– Я ваш пленник, – возопил Хня Зиннику, – о! Здесь толпятся убогие души, пьют цай. О, Зинник! Только ты меня спасешь от одиночества, только ты! Пока светят казуары, пока мы молимся, давай же быть вместе, встречаться, жать друг дружку, спрашивать: "Как жочемук?", сидеть на грязном полу в вечернем свете нашего отчаянья, общей нашей любви в кухонной грязи-связи, благодати нашей великой печали о свете, о ярком, о приглушенном, о любом, самом грустном, самом радостном свете. Что сделать мне с этим январем! Будь он проклят! В этом городе снов…

– Ты заебал, – сказал Зинник, плотно прижавшись к ответствующему у себя, в бесконечной синей квартире. – Приходи, здесь уже Склага и Щец. Мы вместе чего-то родим, куда занесло тебя, брат? Хаотическая сода есть, будем ее вводить и дышать звезднойпылью. Или будем читать Книгу. Или умирать. Мы же умираем? Или рожать. Или дышать. Или ж звать. Ты там? Ты тот? Ты к нам? Или ты к вам? Ах, сила! Телячья, двадцать пять, квартира. Заходи.

– Ах, спасибо, спасибо! – расстроганно вызопил Хня в ответствующего и бросился со всех мозгов, по указке, данной ему свыше.

Он проносился сквозь замершие блики обедающих, ублажняющих, взирающих новую кладь, людей, может, не людей. Он постукивал по тротуару тростью своей властной страсти. Он шагал через порты, гудящие гуляющей матросней с рогом. Он ковылял по ковылю, распрямляясь, молодея, молодея. Подъехал вай-вай, он оседлал вай-вай. Он наклонился и выдохнул громко:

– Мчать! Мчать! Телячья, двадцать пять! Грожу наподдать, о, мать!

Замелькали Заареченские побасенистые паренишники с звездой в паху. Засвистело в щупиках, нет, в высоченных плечах, подпираюих эон, эон. Неслось по свету огневое чудо из городского скарежника с трубкой, дымной и прекрасной. Вай-вай, похожий на суйсуй, стрекотал по брусчатке, погоняясь младососом, и в его моторе работал тромблер.

Подъехал к прозрачию дома над речью-рекой, с печатью мирской. Из двери вышел запыхавшийся захезанный Хня. Он гикнул, и стряхнулась с него скорлупа примитива, боль обнаженная зажглась на его открытой всем скорбящим залупе. Он вошел в залу, проплылпо переходу, миновал черный туннель, отшвырнул хилого братишку-присоску, забросал калом помощника, убрал кал в зале, окрестил дыхание и СКАЗАЛ. ЭТО БЫЛО СЛОВО.

Открыл Шец, курящий планетный луч.

– Мы рожаем, проход, – просто обратился он к Хне.

Хня снял метафизическое пальто, расчесал щупики, посмотрел в окно, увидев траву, сел на сломанный стульчак. Нагой Зинник уже в позе пыжился, надрачиваясь.

– Я предлагаю, – предложил грустящий Хня, – нам всем пойти на свет, взглянуть на ночь, дышать пылью звезд, ее пушистым огнистым рдением.

– Бздение ты шоль хоо-о хоо-о хоо-о… – стал заикаться Склага.

– Верно, крыша Бога всегда горит в моем сердце, – согласился Зинник, скручиваясь в некую кишку.

– Мы употребим то высшее, что Вселенная может нам дать, – сказал Хня.

– Мразь! – восторженно звякнул Щец.

– У меня есть пол-сики экстракта духа моего – этот вечный ингридиент поможет Зиннику обойтись без той светлой печали, сопровождающей рожание. Я вдохну в тебя прыщ своей сути, и ты выстрелишь плод, словно какашку.

– После звезд… – задумчиво вздохнул Зинник-кишка.

– Звезд? Мы – звезды?!..

– Мы – специя пространства, юдоль!

– Давайте употребим, – настойчиво повторил Хня.

– Давай, – согласились Склага и Щец.

– Ну, давай, – сказал Зинник.

– Я после этого хочу уйти ввысь, – заметил Хня, – и пусть эта пыль будет моим последним грешком. Грешки мои, грешки! Вы – как откровение пророка внизу. Вы – мазь нимба.

Они поднялись по длинной бревенистой лесенке на крышу своей тайны. Они встали напротив вселенской бездны, или бздны. Они расселись по углам; Хня достал небольшой астероид и настрал в него. Он вытащил щупик, прислонил астероид к жвечу, воспарил над самим собою, точно кинжал господень, и вдохнул ласковый сноп искрящейся звездной пыли. Целое время он сидел, округляясь, притушив свое всё.

– Я! – нетерпеливо заявил Склага.

– Хезь! Хезь! – забеспокоился Зинник. – Я – рожаю, мне нужно, мне!

– А что же Хня? – поинтересовался Щец.

Хня исчезал, вспаряясь, переходя в высь, астероид рухнул на крышу, загудев.

– Хня, Хня! – цокнул Щец.

– Он уходит в высь, он уходит в высь… – расцвел садом золотых пупуш Склага.

– Ну? – спросил Щец.

– Высь! – лучиэльнул Склага. – В льдистые непостижимья. Не мешаем! давай-ка, Зинник.

Зинник подошел, поднял астероид, приложил его прю к щупику, воспарил и резко вобрал лучистую стрелу звездной пыли. Некое время он замер, угаснув, затем преобразился в яростный, оранжево-жойный семимерный цветочек бни, расползая свои псевдо-извилистые короки повсюду и затмевая все. Тут из шеи цветка поступенно вырос отросток его детки – маленький комочек звездносути. Он повис в выси Зинникового нонешнего состояния и затем отскочил, словно выплевываясь на крышу их тайн, отбрасывая ярчайшую вспышкутень.

– Шоль! – разрыдался Склага. – Мой!

– Мой! – умяк Щец.

Хни уж не было с ними. Зинник вновь свернулся, весь еще в пыли, приластился, взял светодитя, загремел:

– Он будет зваться Цмипкс!

– Ну и атман с ним, – выразился Склага. – Давай-как я!

Он взял у Зинника астероид, и, трепеща, приложил его к своему грандиозному, как загадка рождения, щупику.

10

Звезда была преображенной планетой. Здесь было возможно все. Тут жили высшие, преображенные существа – звезды. Они имели таинственный центр и щупики по краям, что могли обращаться в любой предмет и идею сей плоскостной действительности. Большая часть реальности вообще находится в глуби над вне за – это светлое основание для серого зрения всяческих жочемуков. Звезды жили именно там.

Как выглядит звезд? Каков его вид на благодатной почве чудесной великой планеты Звезда? Достаточно представить буро-зеленую, в лесах журчащую речку, уносящую воды, маленький пупырышек на поверхности – некое темное вздутие, едва заметный черненький полукружок, и – внутри, в реке, в ее толще – огромного великолепного зверя. Так и звезд похож на какую-то электрическую медузу, играющую в волнах, а на самом деле, он безграничен, как бездна, в духе. Духовным зраком вы можете лишь на миг подсмотреть его истинный облик и ужаснуться. Ибо он ослепителен и велик. Он такой же ничтожный, как сама высь перед тайной глуби, и такой же абсолютный, как сама высь перед загадкой глуби. Он – мир, мир – его среда, он живет в мире, преображая каждую его клеточку, каждую цупочку. И Звезда – его нежная планета, где возможно всё.

Итак, звезд – айсберг в океане духа, над поверхностью которого возвышается лишь неприметная, безобидная его часть. Но и это не совсем так: ведь можно звезда и не увидеть, он невидим, незрим, закрыт!.. Для низкоступенчатых субъектов звезда как бы

и нет. Они смотрят в центр – и не видят, слушают – и не слышат, нюхают – и чувствуют лишь вонь пейзажа. Только повсеместная мертвенность отражается в их грубом сознании, только пиршественные тени – трупы божественных игр – воспринимаются их несчастной душой. Но звезд, как жизненный огонь, как искра мирового восторга, как радужный смех вечности, для них невидим, неслышим, немыслим, неощущаем. Только иногда какой-нибудь жочемук шевельнется в ночи своего отчаянья, высунет язычок, оправляя свой сучок, засосет в надежде и страхе свой совок – и вдруг его коснется отблеск смысла и истинной открытости мира, дыхание сущего, прекрасное, как воспоминание о досотворенной сияющей белизне-всецветии, неожиданное явственное осознание всего, что есть, а есть все, упоительный трепет воскресения без смерти: значит, он на мгновение уловил стоящего над ним звезда. Воспрянет жочемук, встрепенется, набрякнет своими бляшниками, воссияет, как его долото, но звезд отлетит, и прекрасный мир, который только что возник здесь, угаснет. И опять наступит надежда, бесконечная духодрочка в ночи, шепот ничего не значащих слов, скрипы, всхлипы, умильные всхрюки, напряженная возня. Но ничто уже не осеняет низкое, некрасивое тело. Никто уже не стоит над бедным ограниченным существом. А звезд воспаряет у себя на Звезде и вдыхает свет.

Там, на Звезде, здесь, есть целые городищи их – переливчатые, огромные, белые, невероятные. В них таятся контуры высшего жилья, фонтанирующие острова запредельных квартир, посверкивающие уголки небеснокресельного удобства, предначальная ясность ослепительных домов. Там, в тронных покоях ангельских лачуг, дворцовых нор, укрытый искрящимся истиной одеялом возлежит посреди некий звезд, похожий на грань жизни и смерти, и заря его нематериального дыхания освещает весь райский интерьер, словно огонь духовного предела. Он превращается в маленького жителя за столом, засовывает в образовавшуюся полость кусочек шняги, издает инфратон, щелкая своими великими мыслями, и все может пропасть, или преобразиться, или остаться прежним – но ничто не всколыхнет подлинный покой этих высот мироздания. Ничто не в силах отяжелить тутошнюю сладкую легкость переполненного невесомой радостью забытия. Никто не способен ворваться просто так в высь этого изначально умиротворенного мира. Звезд закрыт для грубых существ и открыт для эмпирейских красот. Его судьба – творить, и его мольба – любить. Его суть – в нем самом, в искусстве создавать нечто. Его центр ужасает, как будто око бога огня. Его время не ведает времени, а его смерть не знает рождения.

Вот он – здесь, здесь, здесь, свернутый в трубочку блаженства; стоит призрачная мебель, напоминающая озарение, висят свечи-блики-брызги духовного тепла, лежат первотканные жидко-прекрасные ковры струения мягкой энергии, сидят гости, или никто, или существа грез, льется елей опьянения вечным чудом. Вот он внутри вселенской люльки, нежится и курит фимиазм. Вот он снаружи жилища, над почвяной прелестью своей Звезды, четыре подкрылка вырываются прямо из центра, словно салют восторга, или отчаянья. Вот он создает сад и насаживает там лад. Щемящие нотки расплескиваются по саду, тоскливое веселье, как едиение всего, покрывает дымом святости исступление нарождающихся цветков. Вот он погружает дух в отдых, зависая между полюсами своего саркофажьего места снов, и он сновидит, не прерывая единую нить жития-бытия и самоубаюкивается, при желании сотворив себе некую мать.

Он уютно мечтает о границах своей всемогущности, он подхихикивает, подхахакивая, видя свою стреломысль, направленную в самое яблочко мироздания, он зрит безгрань своей духовной длани, что устремлена, словно лань, в сердцевину вселенской ткани, онразмышляет о преобразовании низа без дна, зовущего к себе разъятым зевом своего зла. Звезд высш.

На Звезде существовало время, было прошлое и будущее, но на преображенной Звезде время спрессовано до предела, до нуля, до одного мига, до счастья. Каждый звезд может начать считать секунды-сутки: любой звезд в состоянии жить во времени, как твари низжих планет, но все звезды вырваны из околесицы временной, охватившей, словно пламя, или зараза, недоразвитый мир, они навечно упокоены в едином величайшем мгновении, в котором все вещи и события переливаются и сияют, будто радужные узоры в бензиновой капле. На Звезде кончена множественность, и есть единое всеприсутствие. Там нет двух, там есть один и один. Поэтому звезд не может обратиться взад и существовать до себя, ибо нет зада и нет ничего «до», – есть один миг, и есть звезд, и он в одном. Стоит ли говорить, что миг этот и есть вечность, и сутки, и секунда?… И стоит ли говорить, что нельзя свести к одному всю последовательность временную, что это упрощение, а здесь налицо усложнение!.. Можно представить жизнь в виде прямой, точнее отрезка, можно в виде зигзага, можно в виде волнистой змеящейся кривой, – ну, а если плоскость?… Если точка?… Ежели непроницаемый шар?… Или внутри ничего нет?… Ха!

Там-то и содержится собственно время.

Ибо звезд может вообще распылиться если захочет, и пронизать всю отведенную ему реальность своими молекулами: в каждой изобретенной им секунде – одна! Для жочемука его нет, но он везде и всегда. Примерно таким образом и живут звезды. Вот что естьвеличайший звездный миг! Частично звезд может определиться в каких-то отрезочках временных, предстать неким ангелюком, или бородатым умником перед тварями, а потом – хлюп! – слиться с остальной, наибольшей своей частью, распылившись по всем мгновениям вновь. Твари сочли, что он исчез, но он лишь вышел из времени, вот и все. И общаться он теперь может лишь с существами, достойными его, а именно – со звездами!! Посему они так горды и постоянно напоминают друг другу, заклокиваясь от восторга: "Мы – звезды!!" Ибо, кто выше? Казуары? Но к ним не подступишься, они так чудовищно-невероятны!..

Конечно, можно протиснуться обратно через врата жизни в духе, чтоб попасть в мрачный остов былой Звезды – труп некогда бурлящего низшего мира, покинутого преображенными жителями, достигшими спасения и высот. Можно даже ступить в внесцо, или спугнуть Доссь, укукивающуюся в блеске гор – смотря где окажешься, можно заселить Прю камешками свежего смаза, но к чему? Звезд может одервенеть, истлеть, сгнить, взопреть, завонять, засмердеть, утухнуть и усохнуть, но его труха, кал, или гниль – это не бездуховные смрадные останки жочемука, или шестивима, поскольку даже гной звезда – благодать и свет чудес! И звезду не обязательно ссать, чтобы зажесь отбросы зарей надежды, ведь само его призрачное для вас существование есть утверждение божественного огня!

Итак, звезд существует на своей Звезде, в своем жилище, принимая любой вид в любой миг, и он – вне времени и вне остального мира. Он растворен в нем, как сахар в кофе. И он смотрит на него, как буфетчица на чашку. Он свят, словно истинный сын божеств. И он реален, будто подлинное чувство любви. Если нечто понадобится свыше, звезд готов ко всему. Но вообще-то он призрачен и прозрачен, точно райский ручей, и струисто-радужен, будто ангельская плоть. Он мог бы стать твердью, но не потеряет ли он тогда духовно-воздушную чудесность? Воистину, звезд мягок и могуч.