Текст книги "Моя жизнь со Старцем Иосифом"

Автор книги: Ефрем Филофейский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

– Бери и эту торбу, – сказал мне Старец. – Когда будешь проходить мимо Святого Павла, наберешь в нее овощей. Придешь и с молоком, и с овощами.

У нас ничего своего из еды не было, потому что, кроме кустарника, ничего на камнях не росло.

– Давай, птенчик мой, принеси-ка нам чуток овощей.

– Буди благословенно, Старче.

Взял я бидон, деньги, торбы, получил благословение Старца, взял фонарик и отправился в путь. Я прошел мимо скита Святой Анны, мимо Нового скита, мимо монастыря Святого Павла. Все еще была ночь. Начал подъем. Сбежались шакалы и стали кричать, как малые дети. Они услышали монастырские колокола и подняли вой. Я первый раз слышал, чтоб они так выли. Ночь, пустыня. Вокруг, казалось мне, волки. Я начал петь. Они выли свое, а я пел свое – и вышел у нас чудесный концерт. Я был один, с четками и фонариком.

На рассвете я добрался до овечьего загона наверху горы. Ох! На меня бросились две собаки! Матерь Божия! Конец, подумал я, они меня сожрут, не отобьюсь от них. Я прикрылся торбой. Кричу я, кричит чабан – собаки остановились.

– Ты что, дитя мое, монашек мой, как ты добрался сюда в такой час?

Старец мне велел, чтобы я сказал лишь такие слова: «Я пришел за молоком. Налейте мне бидон. Сколько стоит?» Ничего другого я не должен был говорить.

– Заходи к нам, поешь что-нибудь.

– Налейте мне молока, и я пойду. Сколько стоит?

– Подожди, мы подоим.

Я присел под каливой. Он ушел в загон, принес молоко, дает мне попить. Я не стал пить.

– Попей, паренек.

– У меня нет благословения.

Я с утра голодный, но не пью.

– Сколько стоит?

– Столько-то.

– Я пошел.

Он мне дал молоко, я за него заплатил, поставил бидон в торбу и пошел в монастырь Святого Павла к садовнику. Я достал бидон из торбы, и он мне положил в нее картошку, баклажаны, помидоры. Садовник отец Даниил нагрузил для нас полную торбу всего.

– Скажи-ка, брат, как ты это дотащишь до Старца?

– Молитвами Старца дотащу. Если у тебя есть еще, клади сверху. У нас там, отче, ничего нет.

– Но как ты донесешь? Даже я не дотащил бы это.

Отец Даниил был чудовищного роста, а я – все равно что заморыш.

– У нас там одни кусты растут. Давай еще что-нибудь отнесу Старцу.

Он меня нагрузил и теперь смотрел с жалостью. Я взял все это и отправился в путь. Откуда я знал, что у меня не хватит сил донести все это наверх? В одной руке я тащил бидон с молоком, в другой – торбу с овощами. Но молоко у меня так бултыхалось, что должно было превратиться в масло. «Ох, не доберусь!» – причитал я. И что же сделал благой Бог по молитвам моего Старца? Лишь только я начал спускаться от монастыря Святого Павла к Новому Скиту, как навстречу мне монах, отец Илия из общины отца Артемия.

– Ефрем, откуда ты здесь?

И, к счастью, взял у меня бидон. У него был свой груз, но он был крепким парнем и старше меня. В общем, взял он мой бидон, и мы продолжили путь. Миновали Новый Скит, спускаемся к Святой Анне. Но ему нужно было сворачивать к своему Старцу, а я должен был идти в пустыню. Как же я без него теперь? Мы были у моря.

– Ох, Ефрем, как ты опять все это потащишь?

– Давай сюда все.

Взял я бидон. Как же теперь подниматься? Туда, за молоком, я шел три часа, а возвращался – пять, без отдыха. Начал подниматься по выдолбленным ступенькам горы. Казалось, здесь-то я и отдам концы.

Наконец, сам не знаю как, дотащил я все это наверх. Для Старца у нас был устроен навес от солнца, потому что кустарник совсем не давал тени. Под ним Старец занимался рукоделием, и там, рядом с ним, мы ели. Мы ставили столик и собирались вокруг Старца. Я подошел и рухнул перед ним.

– Старче мой…

– Добрался?

– Добрался, еле жив. Вот, Старче, принимай.

– Ступай отдыхать, а я со всем этим разберусь.

Там были помидоры, баклажаны, дыни, которые нам дал отец Даниил, – все я вручил Старцу. Не знаю, что он с этим сделал, я просто упал. Не помню, сколько я отдыхал и когда проснулся. Не помню даже, что стало с молоком…

Отец Афанасий вернулся через неделю. Он закричал снизу: «Отец Арсений!» Старец сказал: «О, жив отец Афанасий! Слава Богу! Спуститесь к нему. Кто знает, что он там принес». Мы спустились. В монастырях, когда слышали, что пришел монах Старца Иосифа, охотно давали много всего, потому что Старец был известен как подвижник. Иногда люди давали и какую-нибудь одежду, обувь. Но все то, что в этот раз принес отец Афанасий, сгнило и превратилось в кашу. Виноград, сухари, маслины – все, что дали ему в монастырях, через которые он проходил. Помидорам – неделя. Представляете, во что они превратились? Как бы то ни было, мы все это подняли.

Отец Афанасий, подойдя к Старцу, сопел, как тюлень. Старец, искусный психолог, встретил его тепло. Он знал, что таскавшему тяжести и усталому человеку трудно перенести выговор.

– Отец Афанасий, что с тобой, что случилось?

– Что случилось? Помыслы случились.

– Какие помыслы?

– Как только я добрался туда, устал и лег спать. И помысл мне говорит: «На что им молоко? Ступай за помидорами». Что мне было делать?

– Хорошо, отец Афанасий, приключения тоже нужны.

– Тысяча извинений!

Старец его успокоил. Он, видимо, думал: «Как бы там ни было, а человек трудился. Если я ему еще добавлю, то это будет слишком».

Поэтому и сказал Старец, что отца Афанасия сбили с толку помыслы о помидорах в Каракалле и что затем он пойдет на сбор винограда. Как Старец сказал, так и случилось. Вот какой был у нас Старец! Можно сказать, это был последний святой на Святой Горе.

Отец Афанасий бегал по делам – и старцы пребывали в покое. Я служил.

Отца Афанасия донимали помыслы. Старец подбадривал его:

– Давай, отец Афанасий, настрой свою скрипку. Не вешай нос! Прибавь голосочку!

* * *

Мы много трудились, мы очень много трудились. Целый день переносишь тяжести, а Старец ни на мгновение не прекращает тебя ругать. При этом жестокие условия жизни, бдение, помыслы, война со страстями, нападения бесов во сне и наяву. Ко всему этому, место, где мы жили, – очень суровое. Не так, как у нас сейчас: тепло, и печки, и батареи. У меня у первого все это есть. Тогда же было совершенно иначе. Но весь этот труд заложил фундамент, на котором, по молитвам Старца, я до сих пор стою на своих ногах. У меня, конечно, духовное малокровие, духовно у меня все просело, все пришло в упадок, но молитва Старца до сих пор держит меня на ногах.

И все же, как прекрасны были эти труды! Как прекрасны и благословенны были те годы! Сейчас я вспоминаю о них, вижу наши каливы, думаю о том, какая там была жизнь: Ватерлоо, по тяжести трудов и болезней! Это подвижническое и заполненное трудами время принесло плод благодати, непорочности, чистоты внутри и снаружи, в душе и теле – конечно, по молитвам Старца. Старец нас учил теории, направлял нас, чтобы мы не уклонились ни вправо, ни влево, помогал нам – вот так жизнь и протекала с духовной пользой. Суровое воспитание служило успокоению страстей и приобретению всего того необходимого, чего мы были лишены. Мы были молодые ребята и нуждались в таком суровом воспитании. Оно для нас являлось праздником, ибо мы знали, что этот труд будет снова и снова приносить благодать Божию.

У нас были искушения, помыслы, восстания страстей, но все это находилось под контролем Старца и не ускользало от нашего собственного неослабного внимания. Благодаря наставлениям Старца, наш ум хранил бдительность и всегда был готов прогонять противные Богу мысли сразу, как только они приходили, чтобы они не составили какой-нибудь греховный образ. Старец неусыпно наблюдал за всей нашей жизнью. Мы постились, совершали бдения, молились и старались не позволять уму вернуться назад, в мир. И правда, за пределы келлии, за ближайшие окрестности ум наш не выходил. Он устремлялся только ввысь.

Мы добровольно были лишены многих вещей с единственной целью – преуспеть духовно. Подвизались мы преимущественно ночью. Ибо ночь по своей природе помогает успокаиваться уму и дает время для молитвы.

Глава седьмая. НАШЕ БДЕНИЕ

Главным делом нашего дня было бдение. Все совершалось ради того, чтобы нам было удобно творить ночную молитву. Тогда, в пустыне, наш устав велел вставать ото сна после захода солнца и приступать к молитве. После пробуждения мы выпивали по чашечке кофе – лишь для того, чтобы это помогло во время бдения. Пить кофе перед ночной молитвой велел нам Старец. Исключение составляли те, кто кофе пить не мог. Немощным братьям разрешалось немного перекусить для подкрепления сил. После кофе мы клали поклон Старцу и молча, не говоря ни одного слова, расходились каждый в свою келлию. И там, по методу и способу, которым нас научил Старец, мы приступали к молитве и бдению. Мы произносили Трисвятое, затем садились на скамеечки и предавались скорби, памяти о смерти, воспоминанию о Христовом распятии. Ничего другого нам на ум и не приходило. После пробуждения у нас все время была память смертная.

Старец нам говорил, что ум сразу после сна – отдохнувший, чистый. И поскольку он находится в таком состоянии чистоты и покоя, это самое подходящее время сразу дать ему, как первую духовную пищу, Имя Христово. Садись на свою скамеечку и, прежде чем начнешь творить молитву «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!», на несколько минут задумайся, поразмышляй о смерти. Так нас учил блаженный Старец, вся жизнь которого была ничем иным, как непрестанным побуждением себя к молитве.

Так мы все сидели по келлиям, затворившись в темноте. У нас были только четки и поклоны, поклоны и четки – больше ничего. Я закрывался иногда на два, иногда на три часа, творя умную молитву. Часто я сидел и пять часов. Лишь только мой ум затуманивался и меня начинало клонить ко сну, я выходил во двор. Когда мы уставали от умной молитвы, Старец нам советовал читать, размышлять о духовных вещах, вспоминать свои грехи и вновь возвращаться к умной молитве.

Давал он и такое наставление. «Смотри, – говорил мне Старец, – когда я не нахожу утешения от молитвы, я пою заупокойные тропарики, один, другой, и плачу. Вспоминаю смерть и тому подобное. И ты, дитя мое, если не идет молитва, если она не действует сама и не сильна, обратись к плачу, чтобы получить пользу от него. Не находишь пользы от плача, обрати ум к Распятию Христову. Не можем получить пользу от этого, обращаем ум к нашим грехам. Если и при этом ничего не выходит, вспоминаем наши немощи, отмечаем, в чем они проявляются, чтобы на следующий день подвизаться в борьбе с ними». Исчерпывающее поучение. Не вокруг да около, а по существу. Не в бровь, а в глаз.

* * *

Зимой было холодно, кости мои ныли, но ни спирта, ни керосина у нас не было. [31]31
  Спирт и керосин, в данном случае, – народные средства борьбы с простудой, употреблявшиеся в виде растирки, в которую могли быть добавлены также перец и горчица.


[Закрыть] Бдение давалось нам с боями, но это было настоящее бдение: восемь-десять часов с молитвой, с поклонами, со злостраданием и удручением не души, но тела, ибо не было у нас комфорта, который есть сейчас.

Когда нужно было что-то написать, мы зажигали масляный светильник. Посреди келлии у каждого была деревянная подпорка в виде буквы Т, опираясь на которую, чтобы не уставали наши руки, мы совершали службу. Наклоняли голову и так молились. Если нас начинал бороть сон, мы становились прямо и брались за четки. А когда наступало время для сна, мы брали подушку и там же засыпали.

Летом у каждого был свой пост во дворе. И сначала каждый молился, сколько хотел, у себя в келлии, а затем, ночью, выходил во двор и молился там. У каждого из нас бдение длилось не менее восьми часов. Только после восьми часов бдения можно было идти спать.

Каждый старался как можно больше пребывать в умной молитве, закрывшись в своей келлии, без четок, без света. Один – два часа, другой – три, иной – четыре, сколько позволяла телесная и духовная сила каждого. Я, конечно, как младший и слабый, выходил во двор раньше всех и молился по четкам на площадочке, на камнях.

Старец пребывал в умной молитве семь-восемь часов. Затем совершал службу по четкам, с поклонами.

* * *

Старец всегда держал нас в состоянии трезвения. Мы не знали, что такое нерадение, что такое спать во время бдения. Это нашей общине было неизвестно. Старец сделал нас стальными. Потому что он первый был – чистая сталь. Я был самый последний, так как был самым слабым душевно и телесно. Братья мои были намного лучше меня.

По нашему уставу бдение совершалось всю ночь. Смог ли ты поспать накануне вечером, не смог ли из-за искушения или по другой причине – бдение ты должен был совершить! Таков был устав. Нельзя было сказать: «Я устал, отдохну-ка, потому что таскал груз, работал». Это не могло отменить устав. Какой бы ни была дневная усталость, бдение происходило всенепременнейше. Поспали мы в положенное время или нет – мы обязательно должны были подняться на закате солнца и начать бдение. Тебя борол сон, ты мучился, борясь с ним? «Бдение свое ты совершишь!» – говорил Старец. Он не допускал никакого снисхождения, брат не мог быть освобожден от бдения.

У нас не было беспорядка в расписании дня, не было такого, чтобы мы поднимались то в один час, то в другой или не отдыхали в положенное время. Если кто-нибудь так не мог, он шел в другое место. То есть каждый должен был соблюдать этот распорядок, иначе он не мог здесь оставаться: или сам уходил, или его прогонял Старец. Здесь надо было исполнять его устав, совершать этот подвиг.

* * *

Когда к нам приходил священник, мы, после шести часов уединенной молитвы, служили литургию в полночь. Зимой, когда она заканчивалась, была еще ночь. Мы шли спать, а когда вставали, все еще было темно. Летом же, когда мы поднимались, было уже светло. Всю ночь каждый из нас пребывал один, и только на литургию и трапезу мы собирались все вместе. Это было очень здорово, всем это очень нравилось.

Я на бдении сильно уставал и должен был поспать перед дневной работой. Утром – снова перенос тяжестей, походы за дровами и водой. В те дни, когда трапеза у нас была дважды, я должен был встать до восхода солнца и приготовить еду, чтобы отцы перед работой поели. Затем я убирал со стола, мыл посуду и готовил обед. Отцы шли заниматься рукоделием и другой работой, а я отправлялся в резерв. Хорошая была жизнь! Днем, во время работы, мы молились. Мы были простодушны как дети. «Пустынным живот блажен есть. Непрестанное Божественное желание бывает мира сущим суетнаго кроме». [32]32
  Степенны антифоны 1 и 5 гласов.


[Закрыть]

Часто я вечером просыпался, садился и чувствовал, что не отдохнул. «Который сейчас час? Ночь? День?» Мы ведь закрывались, когда спали. «Какое сегодня число? Еще можно поспать, ведь я спал только полчаса. Как я сейчас осилю десять часов бдения?» Я смотрел на предстоящую ночь и говорил себе: «Мука мученическая! Как мне ее осилить, когда я не выспался и не отдохнул?» После литургии, опять же, сна было очень мало, а затем – работа, работа, работа. Вот поэтому мы шли прямиком к туберкулезу. Но наше послушание Старцу было абсолютным. Непрестанные труды, выговоры, нагоняи. У меня совершенно не было покоя: с одной стороны – работа, с другой – взбучки, упреки. И рот на замок. Какое там заговорить! Говорить было строжайше запрещено. Разве что с отцом Арсением, когда мы были у себя.

* * *

Старец нас учил, что тот монах, который не совершает бдения и который не сделал своим достоянием Иисусову молитву, не может называться монахом. Монах без бдения, не ставший нощным враном на нырищи (Пс. 101:6), как бы птицей, которая не спит и поет, монах, не приобретший трезвения и молитвы, монахом, по сути, назван быть не может. Он монах не по душе, а лишь по внешности. Он еще не возродился, он еще не познал особой благодати монашеского жительства.

Благодаря сознательному бдению, монах приобретает, как говорят отцы, херувимские очи. Он приобретает такое трезвение, что издалека видит бесов, ополчающихся на него со злобным лукавством, стремясь сделать подножку монаху-подвижнику. Он замечает даже малейшее движение страстей и таким образом успевает принять необходимые меры.

Старец, этот философ нынешнего времени, знал, что такое бдение ради Бога. Это не то бдение, когда всю ночь ловят рыбу или шатаются по улицам и дискотекам. Бдение – то, что я совершаю в Боге. Что значит «в Боге»? И что значит «бдение ради Бога»? Это значит, что ум восходит, проходит через Небеса, видит Слово Божие, Которое выше ума и понятия, на Престоле и в Славе превыше Небес, и там собеседует с Ним. А сердце радуется, и человек восклицает: «Блажен тот, чей ум в Боге! Он счастлив и блажен». Так говорят и отцы: «На монаха, совершающего бдение с ведением, то есть молящегося с трезвением, смотри не как на человека, но как на ангела Божия». Вот какова истина, вот что такое монах!

Мой Старец настаивал на бдении, на прекрасном бдении, на том бдении, которое очищает ум и делает его боговидным. Бдение дает возможность уму подниматься до третьего неба и осязать духовно неизреченные тайны горней жизни. Совершая под водительством Старца бдение с молитвой, мы вкушали в нашей душе эту горнюю жизнь, Царство Божие, горний Иерусалим. И думали: «Когда же мы уйдем отсюда и станем его вечными причастниками?» Ночью, на бдении, когда нас посещали благодать и милость Божия, мы воспринимали множество Небесных явлений, представляя их, конечно, на суд Старца, дабы не ошибиться в их истинности, – и все они духовно преображали нашу душу. Днем, на послушаниях, мы летали от радости и душевной бодрости.

Старец нам говорил, что осеннее время особенно хорошо подходит для умного делания, потому что сама природа ему помогает.

Не слишком холодно, не слишком жарко, природа неким образом меняется – и все это помогает подвижнику. И правда, мы бдели ночью, и когда Бог давал благословение, мы становились немного причастными полету Старца к Богу. Но разве мы могли познать всю глубину, высоту и широту молитвы этого человека, многими часами удерживавшего ум в сердце? Нет, нисколько. Мы страдаем неведением молитвы и созерцания. Мы не можем понять ценности монашеского жительства, ибо не понуждаем себя жить согласно правилу отцов, учивших нас этому.

Без чина бдения и внимательной монашеской жизни монах останется лишенным высоких и исключительных дарований Божиих. Речь идет не просто о бдении в узком смысле слова, но о бдении в духе, бдении в ведении, бдении в Боге, бдении с трезвением и молитвой. Такое бдение дает великие дарования монаху, прилагающему труды. Бдение – это труд. Монах бьется со сном, с бесами, приходящими разрушить молитвенное бдение. Они возбуждают страсти, особенно рассеяние. Монах трудится, совершая земные поклоны, собирая рассеивающийся ум и приводя его к соприкосновению с Высочайшим Умом. Цель монаха – соединить свой ум с Богом, чтобы благодаря этому соприкосновению человек в глубине души – превыше всякого постижения – ощутил Бога.

Старец рассказывал нам о бдении и говорил, насколько оно обогащает человека, какой духовный прибыток приносит, как держит человека в трезвении, каковы дары умной молитвы. Все это и многое другое он рассказывал нам. И как после этого нам было не совершать бдения! Ведь с какой целью мы пришли в пустыню? Не пришли ли мы сюда обогатиться? Или мы просто пришли провести время? Мы подчинились Старцу, сознавая, что он хранит этот порядок и чин. Поэтому и старались подвизаться в том, чтобы с охотой просыпаться, браться за четки, начинать благословенную молитву, приступать к постижению Божественных вещей и заниматься всем этим с большим смирением и в простоте сердца. Мы знали, что благодать Божия, всегда сопровождающая человека и готовая осенить и преобразить его внутренне, эта благодать придет, осенит, придаст молитве смысл и чувство.

Все непрестанные наставления, советы, побуждения, вся тактика и вся цель Старца сводились к тому, чтобы мы произносили молитву Христову и доблестно совершали бдение. И он внимательно и неусыпно следил за этим. Он очень глубоко привил нам понимание того, что молитва и трезвение обретаются благодаря бдению. Старец постоянно меня спрашивал:

– Малой, как идет молитва? Как идет бдение?

Я ему отвечал:

– То так, то сяк.

Старец следил, молимся ли мы непрестанно.

Также он нас учил, что бдение не должно пройти без слез. Слезы должны стать неразлучным другом монаха. Монах должен плакать постоянно, когда о своих грехах, когда о других людях. Он должен достичь такого состояния, чтобы плакать от любви к Богу.

* * *

Старец подчеркивал, что без бдения не бывает преуспеяния, без бдения нет фундамента в жизни монаха. Свои наставления он оживлял историями из жизни святых отцов и знакомых монахов. Также он нам советовал, чтобы во время бдения у нас было и немного духовного чтения, ибо такое чтение просвещает ум и помогает в молитве. Он говорил, чтобы мы прочитывали пару глав из Священного Писания, а затем что-нибудь святоотеческое: «Лествицу», Авву Дорофея, «Евергетин», преподобного Макария, жития святых. Особенно же Старец советовал читать писания Аввы Исаака Сирина. Об Авве Исааке он говорил так: «Если бы были утрачены все писания святых отцов-пустынников о трезвении и молитве и сохранились бы только подвижнические слова Аввы Исаака, их было бы достаточно, чтобы научить человека жизни в безмолвии и молитве с начала и до конца. Эти творения раскрывают подвижническую жизнь от А до Я, и их одних достаточно, чтобы с первых шагов наставить человека и привести его к совершенству».

Я, смиренный, хотя и был самым никчемным в общине, непоколебимо верил, что слово Старца было словом Божиим и что он не ошибается. У меня были доказательства и свидетельства того, что Старец, благодаря молитве, непорочной жизни и смирению, был, насколько это возможно для человека, непогрешим в суждениях о том, что знал из опыта. Он прошел и испытал все, его путь был проторен святыми. Здесь прошли тысячи подвижников, и про каждый шаг на этом пути ему было известно, к чему он приведет. Доверять ему было можно и нужно.

С таким отношением я и следовал, спокойно и сосредоточенно, по его стезе, соблюдая тот чин, который он нам дал. Мы должны были в определенный час быть на своем лежачке. Затем в определенный час – подъем. И когда звонил будильник, мы, по благодати Божией, вскакивали, как подброшенные пружиной.

От лишений, трудов, скорбей, болезней у меня часто страшно болели грудь и легкие. Даже и теперь это нередко бывает. А тогда боль была очень сильной. Как только со звонком будильника я открывал глаза, так сразу чувствовал адскую боль. Несмотря на это, исключительно по молитвам Старца и по благодати Божией, не было ни одного раза, ни одного дня, когда я уступил бы искушению остаться в постели и не вскочил бы как пружина. Зачастую, во время чтения входных молитв перед литургией, от боли в груди моя голова, мой ум, мой внутренний голос не могли произнести те слова, которые требовалось сказать. Я садился, приходил в себя и продолжал.

Старец, как зачинатель всего этого порядка, не позволял нам от него отступать. Но мы уже не отступали от него не потому, что Старец так повелевал, а потому, что он этот порядок нам привил.

* * *

Старец дал мне послушание готовить ему кофе перед бдением. Я должен был это делать сразу после подъема. По дороге от моей каливы к Старцу я собирал дровишки. Из собранных сухих веточек делал вязанку, зажигал огонь между двумя камнями и ставил на них турку, сделанную из консервной банки, к которой в качестве ручки была прибита деревяшка. У него не было ни стакана, ни кружки. Кофе он пил прямо из этой консервной банки, которую мы никогда не мыли. Однажды я ее вымыл, но он, заметив это, сказал:

– Больше не мой ее.

– Буди благословенно.

В этот час он мне не позволял сказать ему ни одного слова: ни про помыслы, ни про дела, ни чего-либо подобного. Старец совершенно не желал разговаривать, даже если бы к нему пришел не я, а мой ангел. Иногда я ему приносил письма. Принеся их в первый раз, я обратился к нему:

– Старче, вам письма.

Он приложил палец к губам:

– Тихо! Ни одного слова. Ступай.

Он делал так, потому что это было время подготовки к бдению. После он объяснил мне:

– Если мы заговорим, то потеряем сливки ума. Мы должны сливки ума приносить в жертву Богу. Мы не должны говорить. Поэтому не будем разговаривать и расходовать их то на одно, то на другое, то на третье. Лишь только проснемся, сразу будем наш ум – тихий, спокойный, чистый – обращать к Богу. А после того как мы отдадим Богу самое лучшее, сможем разговаривать о разных вещах, о чем захотим. Поэтому ты не должен говорить ни одного слова.

* * *

Из-за беспокойства о том, чтобы встать вовремя, я спал чутко, как заяц. Я никогда не спал спокойно. Чтобы вовремя приготовить Старцу кофе, я клал часы под подушку. У меня не было будильника, который я мог бы завести и быть спокойным, что проснусь вовремя. Все мои мысли были о том, чтобы не проспать. Все время думая об этом, я не мог отдохнуть: постоянно заглядывал под подушку и смотрел, не наступило ли двенадцать часов. Это было сущим мучением. Без четверти двенадцать у нас был подъем, в двенадцать заходило солнце, в двенадцать я должен был быть у Старца в его каливке.

Только один раз за все эти годы я не поднялся вовремя. Я проспал на двадцать минут, потому что всю ночь воевал со сном. Я подумал: «Как я теперь пойду и помешаю его молитве?» Утром мне досталось. Старец спросил:

– Почему ты не пришел?

– Старче, проспал, простите.

– Лентяй! Вы только послушайте! Соня! Бездельник! Как ты мог оставить своего Старца без кофе?!

Ох и влетело мне! Больше со мной такого не повторялось.

* * *

Так мы подвизались. Бдение восемь часов каждую ночь, без разговоров. Затем один, в своей каливке, я ложился и спал спокойным сном с Иисусовой молитвой. Зачастую от вещей, которыми я укрывался, исходило благоухание, духовное благоухание. Ах! Блаженный сон! Я сейчас думаю об этом и говорю себе: «Смогу ли я когда-нибудь еще насладиться таким сном?» Эта мысль вызывает у меня боль. С ней я и умру.

По ночам мы слышали крик птичек, тявканье лисиц. Как нам было хорошо! Кричали дикие птицы: белоголовый сип, бедняга сова и другая птица, которая зовется пастушок, – ту-ту-ту. И если была луна, она их освещала. Пела птичка, а я во дворе, с четками. Ах!..

В течение дня, во время трудов, мой ум был занят ожиданием, когда придет ночь. Радость наша приходила ночью. Какой прекрасной была та наша радость: ночью, с четками, в безмолвии, во время бдения! В этом заключалась красота нашей жизни. А после бдения, когда наступала легкая прохлада, приходил отдых.

«Одного безмолвия уже достаточно для утешения», – говорит святой Исаак Сирин. Лишь безмолвие способно дать человеку утешение, и оно особенно велико, когда его (безмолвие) посетит благодать. Тогда ум восходит прямо на Небо, ведь тогда открываются и ум и небо и они становятся одним.

После этого совершенно не хотелось идти спать. Спать сейчас – все равно что душу у тебя вынуть. Как сейчас идти спать? Безмолвие и снежок вокруг! Но ты должен был ложиться спать, потому что таков устав. Старец говорил, что в такой-то час надо ложиться спать. И ты забывал обо всем. Так сказал Старец? Так сказал Бог! Разговор окончен! Мы и хмыкнуть не могли. Слово Старца было для нас законом.

Потихоньку, спокойно, без суеты, без разговоров, устроив себе постель, я падал и засыпал счастливым сном. Да и с кем бы я разговаривал? Со стенами? Рядом со мной никого не было. И засыпал, и просыпался я в одиночестве, место было пустынное. Рядом была только каливка Старца да лисицы с их тявканьем.

Ах! Помянух дни древния (Пс. 142:5). Я вспоминаю о тех днях и оплакиваю себя, дожившего до того, что на моих плечах теперь груз тысячи забот. В то время душа моя часами напитывалась столь многими благами, точнее сказать благодатью Божией, что слезы у меня не прекращались ни днем ни ночью. Моя душа была настолько исполнена любви к безмолвию, что, даже идя в уборную, я плакал. Я не знал, почему я плачу. Часто от изобилия безмолвия в моей душе был такой покой, столь любимый мною, что у меня не было слов. Душа моя чувствовала отдохновение, и от этого отдохновения начинали литься слезы – конечно, без какого-либо особого помысла, а только лишь от безмолвия. Поэтому тот, кто знает цену безмолвию, тот, безусловно, должен был перед этим познать его пользу.

Я тянул четочку, клал поклоны; если заходил в келлию, то зажигал лампадку и читал несколько страниц Аввы Исаака. А затем – вновь во двор, опять поклоны, опять молитва. Пустыня. Ни души. Даже комар не пролетит. Страх и ужас мог бы охватить. Я видел звезды. Мой ум восходил, проходил первое небо, второе небо, третье, достигал Престола Божия и поклонялся, а душа взывала: «Иисусе Сладчайший, Иисусе мой Сладчайший, Иисусе, сладкая моя любовь!» Человек падает ниц пред Христом, отдавая себя Его любви. После этого как помыслу обратиться вниз, если он был всецело захвачен горним? После этого как я могу задуматься о том или о другом? Никак.

Если бы мне сказали: «Мы тебя сделаем императором, дай нам хотя бы пядь от того, что имеешь», я бы и сантиметра не отдал.

* * *

Когда мы были новоначальными, я каждую ночь открывал Старцу помыслы. После полуночи, когда Старец выходил из своей каливы, завершив восьмичасовую умную молитву, я приходил к нему рассказать, как провел день и ночь, была ли у меня какая-нибудь брань, какие-нибудь помыслы, было ли диавольское нападение. Я ему поверял все. И когда он видел, что необходимо меня духовно укрепить, тогда рассказывал о том, что бывало с ним, о бывших ему видениях, о посещениях благодати, о различных бранях, случавшихся с ним. Он передавал истории о подвижниках, живших тут до него, истории, слышанные им от своего старца, истории о различных чудесных подвигах святогорских отцов. Он был славным рассказчиком. Когда он говорил, хотелось его слушать непрестанно. Он нам рассказывал очень много, ибо хорошо знал многих старых монахов. Чистейшее предание – можно было написать новый патерик. Так он поднимал мой дух, готовил меня к битвам, так укреплял мою веру.

Иногда Старец рассказывал нам о своей жизни, начиная с детских лет, рассказывал, что он повидал за свою жизнь. Все это приносило нам большую пользу, укрепляло нас. Мы узнавали о том, чего не знали и что, как Старец думал, могло принести нам пользу в будущем, когда он уже отправится в иной мир.

Он не устраивал обсуждений и огласительных бесед, но приводил примеры из патерика и из жизни. Он не излагал нам множества теорий – я имею в виду длинные многочасовые лекции. Нет. Поучение краткое, но насыщенное и попадающее в самую точку, полное личного опыта, столь драгоценного для нас, новичков, подвизавшихся ради духовного преуспеяния.

В этом поучении было несколько истин. Чтобы Старец нас нарочно собирал и беседовал– где там! Мы говорили один свой помысл, он нам излагал пять святоотеческих мыслей и давал пару советов. «Вперед! – говорил он нам. – Увидите эти истины на деле». Не требуется много философских рассуждений, потому что человеку, если он подвижник, не требуется много слов. Монашеская жизнь не нуждается в теоретизированиях, она нуждается в немногих истинах, но они должны осуществляться на деле.