Текст книги "Милостыня от неправды"

Автор книги: Ефим Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

5

Однажды в нашей трапезной состоялся малоприятный разговор. Я даже представить не мог, что моя кроткая мать способна на подобное! Как оказалось, я придумал ее безропотность. Она представляла собой светлое, бесконечно любящее, малоразговорчивое существо, под добрые руки которой бежали плачущие малыши, обиженные или домашними животными, или пустячными ссорами с братьями и сестрами, или справедливым наказанием отца. Но тут мать возмутилась до удушья, когда Ламех прочитал пришедшую из города депешу от моего деда Мафусала. Это был краткий ответ на наше с отцом пространное письмо.

– Нет, – сказала мать, а мы с отцом удивленно переглянулись.

Мафусал писал, что возвращаются к людям несправедливо забытые религиозные ценности, открываются храмы, в которых богослужение проходит так, как служили праотцы наши, сифиты. И ему, Мафусалу, было бы отрадно видеть среди священников сынов Божиих Ноя – первенца его первенца. Мафусал предлагал походатайствовать за меня перед епископом-сифитом, ибо знаком с ним и знаком не шапочно. И еще дед на время учебы предлагал мне пожить в его доме.

– Отписали Мафусалу в город, мне ничего не сказали – молодцы! – Мать обратилась к отцу: – А тебя я вообще не понимаю! Ной еще молод и пока мало в чем разбирается, но ты-то, ты! Ной хочет в город, потому что в город уезжает Ноема. Но она будет нянчить детей своих родственников, а Ною… Куда ты его толкаешь? – И обвела меня жалеющими глазами. – Сына своего! Первенца! – И, вздохнув протяжно, с вызовом посмотрела на отца. Он вращал на столе поточенную мышами картофелину. – Что ты молчишь? – как можно строже спросила мать и для пущего укора вырвала у Ламеха из рук картофелину. Мать нечасто позволяла себе повышать голос на отца. Ламех иногда собирал в нашем дворе какие-нибудь мелкие железяки и уносил в мастерскую, потому что там всегда чего-нибудь не хватало. Мать иногда выговаривала отцу: «Люди с работы домой несут, а он из дома – на работу!» К этому все привыкли, но в случае с письмом Мафусала ее возмущение было мне непонятно.

– Ной, ты, кажется, собирался к Ноеме, – сказал отец уважительным голосом, предупредительно открыв дверь.

Прихватив глиняные таблички со знаменательными датами, я неохотно вышел из дома. Снаружи заглянул в окно: отец, усадив мать на пальмовый пенек, что-то горячо втолковывал ей. Она покорно опустила глаза и с провинившимся видом теребила в пальцах край фартука.

Я прошел садом и через невысокую каменную стену заглянул во дворик соседнего дома. Ноема в черном домашнем одеянии застыла с опущенными в пенное корыто руками. На фоне сохнувших белых простынь она походила на какой-то древний знак, смысл которого не угадывался. Девушка читала мелом написанный на стене текст. Я очнулся, когда Ноема продолжила стирку и легко перепрыгнул через стену.

– Что это? – спросил я про меловой текст. Ноема смущенно улыбнулась.

– Никак не могу запомнить Енохову молитву, вот и написала ее на стене.

Отец Ноемы у другого угла дома колол дрова. Топор раздавался очень редко. Человек, которому не хватало воздуха, двумя руками поднимал чурбак, ставил его на пень, брал в руки топор, до того прислоненный к дубу, медленно, очень медленно поднимал его и, обессиленный, опускал. Чурбак половинился с сухим трескучим звуком, как-то зигзагообразно, точно невидимая молния, рассекающим воздух, которого так не хватало дровосеку. Он долго отдыхал, поставив топор к дубу и прислонившись к нему спиной, смотрел в небо. Потом брал двумя руками ополовиненный чурбак, тщательно устанавливал на пень и отнимал от дуба топор… Положив два полена в поленицу, отец Ноемы отдыхал, сидя на крылечке. Я слышал тревожное дыхание. Я не раз предлагал свою помощь, но человек, которому не хватало воздуха, всегда отказывался от нее.

Перечитывать глиняные таблички с историей объединенного человечества никакого желания не было. Мы гуляли по саду. Было ясно, вечернее солнце еще пригревало.

– Ты когда-нибудь думал, Ной, почему Адам возле своего земного дома насадил сад?

– Наверное, Адам тосковал по райскому саду.

Ноема срывала с деревьев яблоки, до которых могла дотянуться рукой.

– Енох насадил свой сад как подобие Адамова сада. Енох знал, какой сад Адам пытался воссоздать.

– Мы с тобой как бы в раю?

– Я хотела угостить тебя яблоками, – улыбнулась Ноема, – но после твоих слов, Ной, мое угощение становится весьма двусмысленным.

– Но этот сад уже не похож на райский. И не потому, что местами запущен…

– В детстве я смотрела на него счастливыми глазами. Я знала, что здесь каждое дерево посажено Енохом в честь новорожденного. Приходя в возраст, дети любили весь сад, но за своим деревом ухаживали с трепетом.

– Мой дед Мафусал, когда гостит у нас, по вечерам уединяется под своим деревом, – поддакнул я Ноеме. – Его дерево – самое старое в саду.

– Но потом я узнала, что в годы тиранства почти все дети Еноха были истреблены. И теперь я не могу без грусти смотреть на деревья.

– Когда мы вернемся из города, мы обиходим этот сад, – восторженно пообещал я Ноеме. – Мы узнаем название его уголков, ибо какое-нибудь хранилище бережет для нас тайну райских названий. Этот сад мы превратим в алтарь и будем служить в нем как в святилище!

– Я стану помогать тебе, Ной, если, конечно, буду нужна тебе. – Ноема грустно улыбнулась и прикрыла веки. И угостила меня яблоками.

– Что значит, «если буду тебе нужна»? – спросил я, принимая яблоки. Одно выпало из моих рук и, когда я поднимал его, выпало другое. Огибая скалу, мы спустились к нашему любимому месту и уселись на поваленное дерево. С него хорошо просматривалась скала, обросшая плющом так густо, что заплетенные им окна угадывались с трудом. До сумерек зубрили мы знаменательные даты в истории объединенного человечества. Яблоки хрустели на моих зубах. Я не жалел их и кидал увесистые огрызки в густые кусты у тропинки.

– Подумать только, со дня вознесения Еноха до моего дня рождения прошло всего-ничего: шестьдесят семь лет, – но как изменился мир! Как прорвало: десятилетиями ковали метеоритное железо, и вдруг… все уже привыкли к железной дороге, будто к чему-то обыденному. – Иногда кажется, что кто-то взаправду нашел книгу Еноха со знаниями ангелов!

Ноема отвернулась, будто ей стало со мной неинтересно.

Я приписал ее обиду своим последним словам и попытался оправдаться:

– Я верю, Ноема, что Енох учил относиться к достижениям каинитов беспристрастно, но все же они впечатляют!

Ноема молчала.

– Что случилось? – спросил я.

– Мне не хочется ехать в город, – доверчиво призналась Ноема.

– Ты не хочешь ухаживать за детьми?

– Дело не в этом… Я боюсь города! Там крадут людей и потрошат их, чтобы добыть здоровые органы для богатых.

– Сказки! – прервал я самоуверенно. – И все-таки ты чего-то не договариваешь.

– Ной, – встрепенувшись, сказала Ноема, – иногда ты ведешь себя так, будто меня рядом нет! Ты даже не угостил меня яблоками!

Я растерялся.

– Что же ты ничего не сказала, – пролепетал я, понимая по голосу Ноемы, что дело совсем не в яблоках, а в чем-то другом. Голос ее стал тоньше, а внутри как бы натянулась невидимая тетива – вот-вот порвется. – Ты можешь сказать, что тебя обижает? – Я пытался быть строгим. Я встал и повернулся к сидящей Ноеме лицом. Тетива внутри Ноемы беззвучно порвалась. Ноема опустила глаза и заплакала. Слезы обильно потекли из ее бирюзовых глаз.

– Между вознесением Еноха и моим днем рождения, Ной, тоже шестьдесят семь лет. Мог бы… – Голос ее порвался, как только что порвалась внутри Ноемы невидимая тетива. – Да разве мне хочется яблок? – Она решительно встала и подняла на меня глаза, исполненные слез. – Но неужели я не стою того, чтобы мне предложить яблоко? – Она смотрела на меня сбоку и снизу, и лицо ее было покорным и робким. – Мне пора, пропусти меня, Ной! – Она не хотела уходить, но уже сказала «мне пора» и должна была уйти. И я не хотел, чтобы она уходила, но стоять вдвоем становилось тягостно. Ноема сделала шаг в сторону, чтобы обойти меня.

– Ноема…

– Слава Богу, Ной, ты вспомнил мое имя! Наверное, его очень трудно произнести.

– Хочешь, я нарву тебе яблок? – Я чувствовал себя виноватым. И еще эти писклявые комары! В бирюзовых глазах Ноемы я вдруг заметил робость. Она ужалась и как-то сразу подурнела, а в меня вошла уверенность, хотя я понимал, что за моей спиной происходит нечто странное, может быть, даже жутковатое.

– Мне страшно, Ной! – прошептала Ноема. – Кто-то ходит с факелом по пещерным комнатам!

Я медленно повернул голову и глянул по направлению тревожного взгляда Ноемы, но огней в окнах скалы не увидел. Стало призрачно-тихо, только сверчок обволакивал своим стрекотанием всю округу.

– Проводи меня, – боязливо попросила Ноема.

6

За шестьдесят семь лет до моего рождения, как гласит допотопное предание, Тувалкаин занедужил, и был как какое-нибудь бесчувственное дерево. Жрецы каинитов упражнялись возле его одра, но тщетно. Тувалкаин на глазах хирел, точно яд проник в его тело. Лицо Тувалкаина заметно постарело в болезни, усохло, глаза потускнели.

И был день, и пришли близкие к одру Тувалкаина, ибо жрецы сказали, что он может умереть.

– Что с тобой, сын мой? – спрашивала Цилла, мать Тувалкаина. Он испугался: голос матери казался чужим, ибо говорила она басом. Собравшись с силами, Тувалкаин выдохнул из себя:

– Енох победил меня. И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

Приходила к нему сестра, Ноема-жрица.

– Что с тобой, брат мой? – Но Тувалкаин не узнал голоса сестры, ибо говорила она с гортанной хрипотой. Больной задержал взгляд на плотоядном рту Ноемы-жрицы и испугался, когда до него дошло, что голос не совпадает с движением губ.

– Енох победил меня, Ноема, и я не знаю, как мне дальше жить, – срывающимся шепотом говорил Тувалкаин. – Помнишь, сестра, в юности мы мечтали построить свободный город – город, где прекратилась бы вражда между сифитами и каинитами, город, где религиозные верования объединились бы в одну религию, и все люди стали бы жить как братья. Но вот Енох читает молитвы своему пастушескому Богу, идолы наши разливаются водой, и многие из каинитов кричат: «Бог Еноха, помоги нам!»

Пришел к Тувалкаину брат его, Иавул-музыкант.

– Что с тобой, брат мой? – спросил он, и Тувалкаин не узнал братнина голоса, ибо на его донышке слышался голос чужой.

– Енох победил меня… И дыхание мое, будто не мое, а чужое.

– Музыка в тебе аритмична, Ту! – сказал Иавул-музыкант. – И я сыграю для тебя, чтобы мелодия флейты привела в гармонию мелодию твоего тела.

Иавул играл для брата на свирели, но больной со страхом взирал на обезображенное в натуге лицо музыканта и ничего не слышал.

– Ты хочешь вылечить меня, брат, но твоя флейта не поможет мне, потому что ты не любишь меня. И эта нелюбовь лукаво просачивается через твою музыку.

Приходили к Тувалкаину дети и внуки и вопрошали:

– Что с тобой, отец наш? – И плакали, жалея отца.

И пришел к Тувалкаину отец его Ламех, который убил Каина. Наружность у Ламеха была выдающаяся. Казалось, он с трудом несет на плечах свою шарообразную лысую голову. Лицо у него было суровым и спокойным, как у покойника. Он не жалел сына, а сказал:

– Я знаю, как помочь тебе, Ту! – Тувалкаин вздрогнул, ибо ему показалось, что не отец говорит, а Каин с того света. Тувалкаину показалось, что слова идут не изо рта Ламеха, а от кого-то невидимого рядом. Обыденный солнечный луч, пройдя зеленым оконным витражом, окрашенный, ударил в глаза Тувалкаину. – Я не так умен, как ты, но порой и таким, как я, в голову приходят нужные мысли. Твоя болезнь от того, что ты не знаешь, как тебе выйти из создавшегося положения. – Ламех расхаживал перед одром Тувалкаина. – Я помогу тебе! – Голос был крепким и решительным. Слюна кипела в уголках мясистого ярко-красного рта. На иссиня-лиловых недавно выбритых щеках Ламеха играли желваки. – И ты построишь свой город, о котором мечтал всю жизнь, где люди будут жить свободно и творчески (и каиниты, и сифиты), но сперва, Ту, надо все запретить! Все – и каинитских богов, и пастушеского Бога! – Повернулся к родственникам и крикнул не своим голосом: – Всем выйти! – И все, повинуясь гневному окрику, послушно вышли. – А ты, Иавул, останься. Ты – мой сын, и ты должен знать об этом разговоре.

– Мне нужны виновные, очень много виновных, – расхаживая, продолжал Ламех, – ибо твой свободный город смогут построить только люди несвободные. В каждом человеке, если хорошенько поискать, найдется какая-нибудь гадость, за которую можно отправить на исправительные работы. А если этой гадости в человеке нет, его надо поставить в такие условия, чтобы она имела место быть. И тогда за нее отправить на исправительные работы. Понятно, что ты, Ту, не способен на такое, но на это способен я. И я помогу тебе. Многие умрут на строительстве твоего светлого города, в том числе и те, кто видел, что произошло на богослужении у заброшенной штольни. Отныне мой меч – закон! Смятение охватит всех и вся! И будут думать, что жизнь пошла вразброд. А когда твой город будет построен, ты развенчаешь меня и мое правление. Скажешь, что в меня вселился Каин. Чем больше жестокости от меня, тем благороднее будет выглядеть твоя миссия, Ту! А я, твой отец, не могу позволить себе быть добрым, даже казаться добрым, что иногда необходимо для властьпридержащих. Сифиты еще не забудут, что они сифиты, а каиниты не забудут, что они каиниты, но после меня это потеряет значимость. Ты разрешишь им говорить правду! Пусть они захлебнутся в своей правде! А когда они ей пресытятся, можно будет пару хороших слов сказать и про меня, ведь город будет построен, и люди заживут сыто. И поверь, Ту, многие будут вспоминать о железных временах Ламеха с грустью. Потом разрешишь возродить религиозные культы. Естественно, сифиты будут служить под нашим надзором. Пусть твои жрецы, Ту, хорошенько подвигают мозгами. Надо всех – всех! – приучить к нашим ритуалам. Ты задумал объединение с сифитами, а до сих пор не понял, что потянуло их к нам еще до того, как ты задумал объединение.

– Наши женщины? – спросил Тувалкаин своим голосом.

– Женщины? – Усмешка исказила лицо Ламеха. – Ты свой ум совсем потерял! Твои металлические наконечники для стрел! Сифиты сами пришли покупать их! Сами! И просили!!! Ты ковал их тогда своими руками. Я тогда восхищался и гордился тобой! И любой отец гордился бы таким сыном, как ты, Ту! Ты создал вещи, которые будут жить в веках, но ты сам не сознаешь, что в эти вещи вложил себя. И людям нужны не только эти вещи, но и частичка тебя, живущего в этих вещах. Ты нужен и сифитам! Через вещи, которыми они пользуются, они принимают в свою жизнь и тебя. Мне немного странно говорить тебе об этом, Ту, тебе – жрецу высших посвящений. Но иногда разум и таких, как ты, немного замыливается повседневностью. Ты еще не покорил сифитов, но существенную часть их жизни подмял под себя. Не думая и не заботясь об этом. Ты просто делал свое дело. Ты и сейчас не осознаешь всю важность того, что сделал. Твои наконечники для стрел, Ту, больше, чем просто наконечники. Твоя черная металлургия, Ту, больше, чем просто черная металлургия… Сейчас ты немного не в форме. Это ничего, это пройдет… Ту, сделай куплю-продажу ритуалом, введи ее в наши обряды, и тогда твоя власть над людьми станет безграничной. Послушай отца, Ту! Куплю-продажу…

– Может, еще не поздно остановиться, отец? – надломлено сказал Тувалкаин, но сказал неуверенно, даже робко.

– Я делаю это ради тебя, сын мой, ради всех каинитов! А ты продолжай двигать свою науку – терпеливо, скромно, незаметно, без помпы, к которой ты стал уклоняться. Внедряй науку в сознание людей, чтобы со временем они (и сифиты, и каиниты) привыкли к ее благам, чтобы они не могли представить себе жизни без нее. Открывай школы!!! Я тебе помогу. Наши школы! Только без богов и без Бога! Не смущайся, что подавляющему большинству людей эти знания в жизни никогда не пригодятся. Все должно быть подчинено одной цели: строительству нового города, воспитанию нового человека. Тебе потом легче будет отпускать узду. Временно установится власть грубой силы. Да, разрушится современный миропорядок – ты потом восстановишь. Позови всех сюда! – грубо приказал Ламех Иавулу, точно слуге, и Иавул позвал родственников.

Когда они робко вошли, Ламех осмотрел всех приветливым взглядом, будто любил их чистой грустной любовью: жену свою Циллу, дочь свою Ноему-жрицу, ее мужа Ксанта и всех остальных.

– Повторяйте за мной! – приказал Ламех взволнованной кучке. – Нет никаких богов! Есть только один бог – Ламех-каинит!

Все молчали.

– Или вы не согласны со мной? Ты, Ксант, почему не повторяешь?

От обиды и унижения все тело Ксанта дрожало.

– Потому что вы не бог, господин. – При этих словах Ксанта все как-то приободрились. И женщины негодующе подняли подбородки. Быстрый меч Ламеха перерезал Ксанту горло.

– Повторяйте за мной, – тихо сказал Ламех голосом Каина: – Нет никаких богов…

– Нет никаких богов, – повторили люди с поглупевшими лицами.

– Отныне есть только один бог…

– Отныне есть только один бог…

– Ламех-каинит!

– Ламех-каинит!

– Хорошо, что вы быстро поумнели… Все свободны! Да, кто не согласен с тем, что он здесь говорил, но не решился высказаться, может идти по правому коридору. Моя охрана сделает с вами то же, что я сделал с Ксантом. А кто согласен с тем, что он здесь говорил, может идти по левому коридору. – И устало прошептал шепотом Каина: – Вон отсюда!

Родственники засеменили к дверям.

– Ты, Иавул, останься! – приказал Ламех, застыв над трупом Ксанта. – Вот так-то, Ту, на одного свидетеля твоего позора у заброшенной штольни стало меньше. Слишком много он болтал о том, как по молитве Еноха водой разлились идолы каинитов.

Вошла бледная Ноема-жрица. Ламех оглянулся на запах ее духов. Она благоухала, как благоухает увядающая роза. В ее лице, уснащенном пудрой, – растерянность и мольба. Дрожь ее тела передавалась тканям, в которые она была завернута.

– Отец, – с нудной учтивостью сказала Ноема. – Левая дверь заперта! – Она смотрела на отца через вогнутое стенное зеркало, и оно искажало лицо Ламеха. Его отражение расплывалось, расплывалось, и вдруг к страху своему Ноема угадала, что стоит с отцом лицом к лицу.

– Идите по правому коридору. Никто вас не тронет. – Ламех вытер лезвие об одежду убитого, высоко поднял меч и его рукоятью почесал себе затылок. Слышно было, как родственники двинулись по правому коридору. – Поверь, Ту, мне не придется убивать всех, кто имел глупость прийти на праздник у заброшенной штольни. Скоро они сами будут клясться, что не были там. И очень скоро страх заставит их забыть, что они видели. Кого – страх за себя, кого – страх за детей. Им, кстати, они точно уж ничего не расскажут. Ту, я еще не получил твоего согласия!

– Оно уже ни к чему!.. Ты показал, отец, как избавиться от тех, кто видел падающих водой идолов, но ты не сказал, как избавиться от самого Еноха, – слегка заискивая, проговорил Тувалкаин.

– Енох исчез, и, думаю, у него хватит ума не показываться никому на глаза. Сифиты твердят, что он вознесся на небо с ангелами, которых, впрочем, никто не видел. Думаю, сифиты спрятали Еноха и спрятали хорошо, если уже придумали легенду о его вознесении.

– А если Енох взаправду вознесся?

– Не смеши меня, Ту! Ты – серьезный человек, правда, сейчас не в лучшей форме, но это пройдет. Охрана!..

Охрана цинично поволокла труп. Тувалкаин успел заметить среди суетливых ног удивленное выражение на лице покойника. Ламех вложил меч в ножны и, усталый, присел на край ложа больного. Глядя невозмутимыми глазами на скрючившегося Тувалкаина, сказал другому сыну:

– Ты, Иавул, ступай! И на твоем месте я начал бы писать гимн, посвященный Ламеху-богу.

– Вряд ли у меня получится, – в раздумье ответил Иавул.

– Если бы у тебя не получилось, я бы к тебе и не обращался, а раз обращаюсь, значит получится, – с нарастающей угрозой в голосе заговорил Ламех, не глядя на Иавула. – Я же не обращаюсь к твоему брату Иавалу-скотоводу и не прошу написать слова к твоему гимну, потому что он все равно не напишет. Даже если я прикажу ему, даже если буду угрожать смертью, даже если униженно буду просить его. А знаешь, почему, Иавул?

Позеленевший от волнения Иавул молчал.

– Потому что, когда я убил Каина, из всех вас только Иавал ушел из города, оставил удобные покои и поселился в шатрах со скотом. И стал пасти этот скот и писать свои писульки на пергаментах. Ему было тяжело, ему и сейчас тяжело, и, похоже, он скоро окончательно сопьется. Но он один не захотел жить со мною после убийства Каина. Кстати, приютил его жену Савву… – Цвет лица Ламеха оставался мерзким. Вывороченные губы Иавула дрожали, но слова оставались в гортани, и все же рот Иавула выродил:

– Я постараюсь. – Иавул ушел.

– И я покидаю тебя, Ту. Наверное, ты проведешь еще одну бессонную ночь, может быть, и не одну, но однажды ты проснешься и почувствуешь, что здоров. – Ламех ласкал рукоять меча. Ламеху приятно было прикасаться к полированным граням драгоценных камней, а Тувалкаина не покидала мысль, что отец хочет прикончить и его.

– Ламех, там, у штольни, когда Енох шел по свету, один из каинитов крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!»

– С ним будет то же, что и с Ксантом!

– Но этот человек, Ламех, – твой отец, Мафусал-каинит.

– Пусть тебя это не волнует, Ту! Это мои проблемы!.. Я слышал, что за богослужением у заброшенной штольни наблюдали и сифиты.

– Да, сестра Еноха Манефа и его сын Мафусал.

– Мы оставим в живых не только моего отца, который крикнул: «Бог Еноха, помоги нам!», – но и Манефу с Мафусалом-сифитом. И никто не заподозрит нас в том, что мы избавляемся от людей, видевших твое посрамление чудесами Еноха. Кстати, о чудесах. Говорили мне, что наш отщепенец Иавал-скотовод, когда еще пил умеренно, мог тоже преодолевать притяжение планеты и летал по воздуху, точно космос не прижимал его к земле. Может быть, Иавал отрывался от земли не так эффектно, как Енох, но ни одной частью своего тела ее не касался… Теперь о Мафусале-сифите: сделай его лучшим стрелком из арбалета! Поставь ему памятник как лучшему стрелку из арбалета! Жени его на богатой каинитянке!

– Но Мафусал уже женат на сифитке.

– Это не проблема, Ту! Считай, что ее уже нет в живых.