Текст книги "Милостыня от неправды"
Автор книги: Ефим Сорокин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
– Я готовлю речь.
– Вы меня напугали, господин! – сказал возница и пристально посмотрел в кошачьи глаза Йота, и взгляд возницы показался Йоту верхом неучтивости. Говорил возница назойливо-услужливым голосом, но уши нагло и вызывающе торчали в стороны. Йот, раздраженный и дрожащий от негодования, крикнул: – Я готовлю речь!
– Да-да, конечно, – закивал возница, натягивая наглавник. Хрящеватые уши возницы растягивали наглавник в стороны нагло и вызывающе. – Я подумал, что в карете еще кто-то… но раз никого нет… – Но возница все же заглянул в нутро кареты.
– Нет здесь никого, говорю, нет! Я готовлю речь!
– Я могу ехать, господин?
– Да, ты можешь ехать! – сказал, успокаиваясь, Йот. – Но если уж очень тебе любопытно, ты можешь заглянуть и под сиденье. – И сердито отворил дверцу. Возница смущенно улыбнулся, но в карету заглянул, заглянул и под сиденье со словами:
– Господин Йот не должен сердиться, господин Йот должен знать, что я отвечаю и за его безопасность. – И, закрывая дверцу, сказал слова, после которых лысина Йота от злости взопрела: – Осторожнее, господин, с этими речами. Сифиты раньше говорили, будто это падшие ангелы заставляют людей вслух разговаривать с собой.
– Ты из сифитов? – строго спросил Йот.
– Я сам не знаю, из кого я, – клятвенно заверил возница. – Я – дите человечества.
40
Жрец Иагу вызвал Йота к себе. Слуга взял его наглавник и повесил на оленьи рога в прихожей. Иагу встретил Йота приветливой улыбкой.
– Я говорил о тебе с Тувалкаином, и он дал согласие на то, чтобы тебя, Йот, посвятить в более сокровенные знания каинитов. – Когда Иагу говорил эти слова, Йот почувствовал в своем теле напряженность.
– Известна ваша забота обо мне, господин! – чужим голосом выдавил сжавшийся Йот, понимая, что заботу Иагу придется отрабатывать. И не ошибся.
– Тувалкаину сообщили, что так называемые дети Света по своей недальновидности воспрепятствовали извлечению останков Сифа. Но не это огорчило Тувалкаина. Его опечалило появление самого древнего сифитского патриарха – Еноса, которого мы считали умершим. Енос стар, катакомбная жизнь неблагоприятно отразилась на его здоровье, дни его на исходе. Но он может успеть рукоположить сифитских священников, если уже не сделал этого, и они не будут подотчетны тебе. Тогда все наши старания по возрождению сифитской церкви, которую мы подаем как преемницу Той, что была уничтожена в годы тиранства, станут тщетными.
Вспотевший от напряжения Йот, слушая, покусывал губы. Спина его вспотела, а зрение утратило ясность. Йот чувствовал себя так, будто его вытолкнули из укрытия, и он, лишенный безопасности, боялся показаться беспомощным.
– Дело не терпит отлагательства! – Иагу долго не мог продолжить, но усилием воли выдавил звук за границу сомкнутых зубов: – Придется помочь Еносу поменять миры! Занятие это мало приятное, но цель оправдывает средства! – от искренности сердца сказал Иагу. – Я надеюсь на тебя, Йот, и думаю, ты меня не разочаруешь.
Стоящий у дверей слуга не слышал, что сказал Иагу, но по тому, как таращил свои круглые глаза Йот, догадался, что господин сказал что-то ужасное.
– Ты не ослышался, Йот! Надо убить патриарха Еноса.
– Заклинаю вас, господин! Все, что угодно, только не это! – взмолился Йот. Круглые кошачьи глаза его породили слезы. Они дрожали в глазных яблоках, но не вытекали. Иагу увидел в них свое искаженное отражение.
– Как-то несерьезно ты ведешь себя! – Иагу поднял за подбородок лицо Йота. – Тебе впервые доверяют серьезное дело, а ты – в слезы! – В голосе Иагу сквозило не столько желание унизить, сколько – удивление. Желание унизить было как бы чужим, а удивление его собственным.
– Это песчинка в глаз попала, – глупо пролепетал Йот. – Я боюсь не справиться с этим делом.
– Справишься, – спокойно заверил Иагу, и Йот тут же молча покорился. – В молодости я был мягче тебя, Йот, и ничего, научился справляться. – И взглядом подстрекал подчиненного к словесному согласию.
– Я не подведу вас, господин! – заверил Йот не своим голосом.
– Что-то еще? – спросил Иагу, выпуская из своей руки лицо Йота. В простом вопросе сквозил едва уловимый обидный тон.
– Господин, могу ли я задать вам один вопрос?
Иагу строго и пристально посмотрел на Йота и кивнул.
– Я хочу спросить у вас про книгу Еноха, который… якобы… спускался на землю от ангелов.
Иагу долго молчал, точно усилием воли сдерживал звук за границей сомкнутых зубов. Его носовые продухи тяжело выпускали воздух.
– Про наш конфуз у заброшенной штольни ты, наверняка, слышал. Из скалы прорвало воду, а все решили, что наши идолы разлились водой по молитве Еноха. Патриархи собрали совет, и на нем Тувалкаин попросил дозволения собрать все знания каинитов в одну книгу и приписать ее Еноху-сифиту, чтобы привлечь к нашим идеям людей его племени. В то время я был жрецом-священнокнижником и хранителем библиотеки. Естественно, книгой занимался я. Но в годы тиранства нам пришлось усомниться в том, что Енох не оставил на земле книги. Один из его братьев, Гаидад, умирая в каменоломнях, в бреду, говорил, что ангел Раздал передал Еноху книгу, которую он записал на небесах. Мы купились и долго искали книгу Еноха, но, естественно, не нашли. Очевидно, бедняга Гаидад не выдержал изнурительного труда на каменоломнях, и разум его помутился.
– На днях, господин, я посещал храм Ноемы-жрицы в старом городе и узнал от хозяйки одну любопытную вещь… В свою бытность Енох-сифит бывал у нее и говорил про возможный потоп. Енох назвал имя человека, который спасется в потопе – Ной. Енох назвал и имя жены его – Ноема, – проявляя свою полезность, говорил Йот в тон господину, чтобы задобрить его. – Имя жены сифитского священника Ноя, который отказался от экономики любви – Ноема! Я больше чем уверен, господин, что эти двое уверены в своей избранности. – Губы Йота стали тяжелыми, и он с трудом чужим голосом выговаривал слова: – Я больше чем уверен, господин…
– Пора кончать с этим безумием! – твердо сказал Иагу. – И в связи с этим напомню тебе одну сифитскую сказку. Они ждут железнодорожного состава, который повезет истинных сифитов в мучилище. Они уверены, когда их всех расстреляют, в горах растает снег, и на проталинах зацветут сиреневые колокольчики.
– Сиреневые колокольчики? – переспросил растерянный Йот.
– Помоги, Йот, этим несчастным в осуществлении их мечты! Пришло время пускать этот состав! – И, когда Йот говорил эти слова, в зал вошел слуга и доложил:
– Почтовый ворон – от доглядчиков, господин. – И протянул Иагу щепу. Прочитав надпись, Иагу засмеялся и увидел себя как бы со стороны. Его гордый рот произнес:
– Боги щадят тебя, Йот! – клацнув зубами, сказал Иагу. – Этой ночью скончался патриарх Енос. – И презрительно улыбнулся.
41
Когда патриарх Енос вышел из катакомб, мой отец Ламех решил свозить своих детей к нему под благословение, но не успел.
– Мы должны проститься с ним! – с печалью сказал отец, и они с матерью повезли моих братьев и сестер на похороны. Дома остались только я и Ноема.
На другой день после отъезда домочадцев у д-образного моста произошло несчастье: железнодорожному рабочему вагонным колесом отрезало голову. Молва утверждала, что отрезанная голова заговорила, и этому верили, ибо нашлись свидетели, которые видели бегущее за составом обезглавленное тело. Это косвенно намекало, что отделенная от туловища голова могла и заговорить.
Слух добрался и до нашего базара, и, когда я подставил порожний мешок продавцу комбикорма, тот осторожно спросил меня, преувеличивая свою печаль:
– Знает ли Ной, что сказала отрезанная голова железнодорожного рабочего?
– И что же она сказала? – спросил я, не пугаясь слов продавца.
– Ее нашли между шпалами, – не сразу ответил тот. Он пересчитал отданные мною монеты и ласково отправил их в кожаный карман фартука. – Голова сказала, что власти готовят вагон, в котором повезут всех, кто пытается разделить нас на сифитов и каинитов и проповедует исключительность своей веры. Чтобы они не смущали добропорядочных людей, всех недовольных отвезут в мучилище и там расстреляют. Говорят, сифиты сами будут запрыгивать в вагон, ибо по их предсказаниям после этого поезда Бог перестанет принимать от людей покаянные молитвы, и уже никто не умрет до потопа. – Тон продавца был таким, что не оставалось сомнений, что сам он никуда не побежит. – Не верю я во все это!.. Я тебе скажу так, Ной! Пусть гибнет эта вера сифитская, но чтобы у меня всегда еды было вдоволь! Чтоб дети мои сыты были. А после смерти… А есть ли вообще что-нибудь после смерти?
Услышанное чрезвычайно взволновало меня. Я торопился сообщить новость Ноеме, ибо новость не умещалась в земном небе моего сердца. Тачка с мешками казалась неимоверно тяжелой. Колесо то и дело застревало в расщелинах.
– Ной! Ной! – бросилась мне навстречу Ноема. – Сегодня вечером… тот самый состав, о котором говорила Манефа…
– Кто?.. Кто тебе сказал? – Я пытался узнать, каким образом новость стала достоянием гласности. Мой язык спотыкался.
– Не знаю, – растерянно ответила Ноема, – все говорят… – Ее голос дышал тревогой.
Мы суетливо вошли в дом и в нерешительности остановились посреди трапезной. Вдруг дверь резко отворилась. Отец Ноемы, тощий, в белом хитоне, держась трясущейся жилистой рукой за косяк, жадно ловил воздух провалившимся ртом. Длинные блеклые волосы жиденько лежали по ссутулившимся плечам. Ноема усадила отца на лавку и принесла ему в крынке воды.
– Мне не запрыгнуть!.. – решительно сказал он. – Вы успеете!.. Должны успеть!.. А меня Господь, может, приберет до потопа… А, может, и нет… А вы не медлите!.. – И свободно заулыбался. Меня поразили его умные глаза, такие грустные, будто он уже воочию увидел воды потопа.
Ноема опустилась перед отцом на колени и с неуместным рвением стала очищать замаранный подол его хитона. Она плакала.
– Откуда вы узнали? – спросил я с благодарным интересом.
– Приходил один человек из паровозного депо… – неторопливо заговорил отец Ноемы. – Никогда бы на него не подумал!.. Я все время недолюбливал его за преклонение перед каинитами… Поди ж ты!.. Вот как бывает!.. – Его светлые глаза виновато засмеялись. – Я почти не воспитывал свою дочь, Ной, но я научил ее молитве, а наша молитва сама в себе имеет учителя – Бога. И хочу сказать тебе, Ной: женщина любящая и смиренная – это дар Божий!
Он со слезами благословил нас и, сгорбившись, опираясь на свой большущий подог, ушел. Мы смотрели старику вслед, но он не обернулся.
Встали тяжелые сумерки. С виноватой суетливостью мы написали на кипарисовой дощечке меловое послание домочадцам и прибили ее к косяку двери, там, где со стропила свисал фонарь. Было холодно, даже руки зябли. Подмерзла и грязь под ногами. Шли, спотыкаясь. На прижелезнодорожном камне кто-то сидел.
– Отец?! – вскрикнула Ноема, когда мы подошли поближе.
– Я попытаюсь, – сказал старик виноватым голосом. – Может быть, не получится, но я попытаюсь!
– Получится, непременно получится! – Ноема улыбнулась сквозь слезы. – Мы должны быть вместе!
– Только дайте мне слово! Сначала запрыгнет Ной, поможет забраться тебе, Ноема, а потом, если получится, втащит и меня.
– Как скажешь, отец!
– Я пройду чуть вперед по ходу поезда. – Старик поднялся и, опираясь на подог, тяжело пошел по шуршащей гальке.
Вокруг было тихо и пусто. В окнах школы не теплилось ни одного огонька. Пока ждали, стало страшно. Мы вздрогнули, когда затокала полутьма. Пугающий поезд приближался по рельсам. Хищно запыхтел паровоз, совсем рядом с нами. Железно застучали колеса. Шпалы поднимались из крупной гальки и опускались в нее, точно гигантское чудовище дышало под землей. Я запрыгнул на вагонную подножку. Поручня не оказалось, я стоял нетвердо, но протянул руку Ноеме, а она никак не могла за нее ухватиться. Отец с подогом в руке, хромая, бежал за дочерью. Наконец я схватил Ноему и стал тащить ее на подножку. Старик помогал мне, на хромом бегу подталкивая дочь подогом в спину. Я втолкнул Ноему в тамбур и подал руку отцу. Мы коснулись друг друга пальцами, но руки наши стали удаляться. Отец протянул мне подог, но я не достал и до него. Старик сделал несколько неверных шагов и рухнул на щебенку. Ноема вскрикнула у меня за спиной. Железнодорожная дуга была крута, но прежде чем поворот скрыл старика с растрепанными волосами, он успел, стоя на коленях, помахать нам рукой.
Когда мы вошли в переполненный вагон, невнятные голоса смолкли, и все обернулись. На нас посмотрело несколько сотен васильковых глаз. Мы никак не могли отдышаться, и стояли, поддерживая друг друга. Люди на полу потеснились, освобождая нам место. В дальнем конце вагона сидели два охранника. Один из них, увидев нас, лениво поднялся и, давясь от смеха, закричал:
– Мать моя – ведьма! Еще двое! Сами запрыгивают! – Он приседал и хлопал себя по ляжкам. – Я такого дурачья отродясь не видел! Сами запрыгивают! На хо… На ходу!
Когда вагон нырнул под д-образный мост, встал другой охранник, молчаливый и серьезный, двинулся к нам, изображая на лице безразличие. В руках он держал вериги с нашейными печатями. Всем обреченным на выю была наложена особая печать – печать Ламеха-каинита. Ее нельзя было снять самому заключенному, только вместе с головой. Во время тиранства ей запечатывали всех каторжан. И вот она снова появилась в нашей жизни. Охранник запечатал меня и Ноему, и мы уселись на пол вагона. Ноема прижалась ко мне. Мы сидели немного потерянные, совсем не такие, какие бежали за вагоном. Сотни раз я представлял, как нас везут в спасительном вагоне, но все в мечтах выглядело не так обыденно, как наяву. Охранник в другом конце вагона не мог остановить свой разнузданный смех. Поезд разбежался так, что, казалось, остановить его нельзя, казалось, что он взлетит. Перестук колес и печать на вые настраивали на близкую смерть. Кто-то стал читать шепотом блаженства Еноха, и вскоре весь вагон зашептал:
– Блажен, кто оденет нагого ризою и алчущему даст хлеб свой… Блажен, кто сироте и вдовице и всякому обиженному поможет…
Ноема тихо роняла слезы, а смешливый охранник вдруг заорал в яростной злобе:
– Заткнитесь! – Но вагон продолжал шептать блаженства Еноха:
– Блажен, у кого на устах милость, а в сердце – кротость…
– Сказал, всем заткнуться!
Но другой охранник цыкнул на взбесившегося, и он замолчал. Но усидеть на месте был не в силах – пошел по вагону. Глядя на его нагловатую поступь, я почему-то подумал, что он направляется к нам. И не ошибся. И проницательная Ноема сказала:
– Он идет к нам.
– И я, грешная Агада, села голой задницей на четки Сифа. Мне бы потерпеть миг другой, я бы мученицей стала за Господа!.. – вещала в другом конце вагона худая длинношеяя женщина с маленькой головкой. – Так Он обличил грех моего непокорства!
Охранник навис над нами.
– Нам тут разрешили незнакомую доселе забаву! – противно улыбаясь, проговорил охранник. – Как бы это сказать на вашем благочестивом языке? С разрешения начальства можно совершать блудодейственное поругание узниц. – От охранника пахло свежим вином. Он попытался поцеловать вывороченными губами Ноему, но мы отшвырнули его. От неожиданного сопротивления он протрезвел. Лицо его отвердело и посерело от злости.
– До вас, милые, видно, не дошло, куда вы прибежали. – И улыбнулся, предвкушая отмщение в недалеком будущем. И от улыбки охранника, и от слов его стало жутковато.
Поезд, пшикнув, остановился.
– Всем встать! – рявкнул охранник. Его голос разбил напряженность. Все зашевелились. Никакой станции за окнами не было. У вагона нас встречали охранники с лающими псами. Охранники были в белых одеждах, очень похожих на богослужебные одежды сифитов. Из окон других вагонов выглядывали люди и испуганно смотрели на нас. Мне показалось, что в одном из окон мелькнула лысина Йота.
– Что они себе позволяют? – возмущался мужской голос в соседнем вагоне. – Сейчас не… Вы ответите!..
– Вы можете совершенно свободно присоединиться к ним!
– Это неслыханная дерзость злых мужчин и злых женщин! – кричал из соседнего вагона свободолюбивый пассажир.
– Мужчина, уймитесь!
Псы брехали, не утихая. Бедную толпу под лай погнали в горы. Охранники зажгли факелы. Под нашими ногами вилась недобрая тропа. Мы шли довольно долго среди каменистых нагромождений. Впереди – длинный подъем над самой кручей. Ноема держала меня за руку ниже локтя. Она как бы притаилась возле меня. Кто-то наизусть читал блаженства Еноха:
– Блажен человек, который не направит сердце свое злобою на всякого человека…
– О чем думаешь, Ной? – спросила Ноема.
Я грустно улыбнулся.
– Я всегда говорил, что я – не тот самый Ной, но в глубине души, где-то очень глубоко-глубоко, мне хотелось, чтобы я был тем самым Ноем…
– И мне хотелось, чтобы ты был тем самым Ноем, – поспешно сказала Ноема.
Я узнал местность, по которой вели нас, и спросил Ноему:
– Знаешь, где мы?
– Нет.
– Это наше пастбище, только мы подходим с другой стороны. Посмотри туда…
Над скалами на фоне луны замерла каменная тигрица с котенком в зубах.
– Они уже установили идола скульптора Нира.
Легкое облако поплыло над нами. Но, похоже, заметили его только я и Ноема. Собакам надоело лаять. Шли в тишине, только хруст снега уносился к луне и звездам, да время от времени задний охранник окриками подгонял отстающих. Взглядом я искал жертвенник, на котором мне посчастливилось служить, и вдруг неподалеку от заледенелого пруда увидел блестящий при луне купол.
– Они восстановили и храм, Ной!
У подножья Нирова идола нам велено было остановиться. Перед нами кружком воткнули факелы. Снег под ними стал таять. Пламя завораживало. Охранники с вымазанными мелом лицами выстроились за факелами в линию и вложили стрелы в арбалеты. Я почувствовал жалость к стоящим рядом со мной соузникам и огромное желание оказать им хоть какую-то поддержку. Многие плакали, потому что пришло время слез. Были слышны слабенькие вопли.
– Братья и сестры! Бог сифитов неведом злым!.. – И я заговорил о том, что жившие не по лжи и погибшие до потопа ценны в очах Господа и будут спасены для жизни вечной. Я говорил о том, что все знали и без меня, и когда говорил, увидел, что снег под факелами растаял, и на проталине, влажные и неуверенные, дрожали сиреневые колокольчики. Охранники подняли заряженные арбалеты. Языкозлобный голос выкрикнул:
– Перед вами – сволочи и дерьмо! Расстрелять! – В наших рядах раздался яростный вопль, а за ним – взрыв смеха. И обреченные с хохотом бросились на палачей, обняли их, потом взялись за руки и закружили хоровод вокруг меня и Ноемы. Кто-то сквозь смех с издевкой выкрикнул:
– Помолись, Ной, чтобы идол Нира разлился водой!
Я растерянно глянул на Ноему. В ее оленьих глазах – беззвучный крик. И до меня начало доходить, что все оказалось понарошку: и последний вагон, и узники, и расстрел… По хороводу пошли мехи с вином. Дурачились на славу, обращаясь с речами к идолу. На лица надели маски из долбленой коры и стали похожи на сынов супротивного.
– Дерни за бечевку, Ной, печать с шеи и отвалится! – Опьяневшие женщины, имея помощником беса, визжали, жестами изображая то, о чем срамно и писать. Я не мог не пошевелиться, не произнести слов, и слезы катились от горького бессилия. Мужчины в хороводе тоже дурачились. Горы хотели рухнуть на меня. Но тут висящий клочок тумана спустился на нас с Ноемой, и стало тихо, хотя хоровод продолжал бесноваться. Звуки долетали до нас как бы из далека. Казалось, голоса и смех доносились из времен, канувших в небытие. Ноема с берегущей нежностью обняла меня, точно тело у меня было беззащитное, как у новорожденного. Печаль Ноемы породила слезы. Она уткнулась в мою грудь и плакала тихо-тихо, будто не хотела, чтобы я услышал ее плач. Но ее безмолвное горе рвалось наружу. Ноема что-то говорила мне, и я прислушался.
– …мы будем жить надеждой и ожиданием… и только сон будет разлучать нас… И еще те дни, когда ты будешь выходить к людям для проповеди. Им будет нужна твоя проповедь, Ной! Чтобы их не питали только земные помыслы, чтобы не забывали, что все их земные заботы порождены чуждой силой падших ангелов, чтобы не привыкали к подобному ходу вещей и не удалялись от Божественной неги. И многие послушают тебя, Ной, и убоятся Господа. – Ее голос согревал меня, но на сердце моем лежал гнет. Влажные глаза Ноемы были исполнены ясности и все лицо ее делали ясным. Ноема улыбнулась преданной улыбкой и немного отстранилась от меня. – Хочешь, я скажу тебе, что говорила мне Манефа, когда мы впервые увидели ее в скальных комнатах? – От этих слов Ноемы губы мои дрогнули в улыбке. Но душа моя еще не улыбалась. Я только подумал, что Ноема, чтобы подбодрить меня, хочет открыть мне маленькую тайну, может быть, даже не тайну, а так, какую-нибудь женскую пустячность. – Это было давно-давно, когда праведный Енох спускался на землю от ангелов. Енох и Манефа посетили дом вдовы Сапанимы, чтобы научить ее и детей ее погребать. Вдова Сапанима имела во чреве, и по малодушию своему подобно каинитянке, хотела вытравить из тела своего плод, ибо умер кормилец. Енох вразумил Сапаниму. Енох сказал ей, что зачатое в ней ценно в очах Господа, ибо в потомстве даст жену праведному Ною. – Ноема посмотрела мне в глаза. – В скальных комнатах Манефа передала мне слова Еноха о том, что Господь долго не будет давать Ною детей. Но настанет время, когда ты, Ной, возьмешь меня не сладострастия ради, а ради чадородия. И я рожу тебе трех сыновей, а ты, Ной, построишь ковчег, и мы спасемся в очистительных водах потопа.
– Все, что ты говоришь, Ноема, очень красиво, но… – Призывая к молчанию, Ноема прикрыла своими озябшими пальцами мои уста.
– Тебе, Ной, будет откровение от Господа, которое изменит всю нашу жизнь. Ты, Ной, из тех, кого Господь ищет. Но ты сам, Ной, должен протоптать молитвенную тропинку к Богу. За людей молиться – все равно, что кровь проливать! Но поверь мне, будет час, и Господь заговорит с тобой! Я говорю не от себя, мне сказала Манефа, а Манефе сказал Енох…
Звуки беснующегося хоровода вдруг стали громче: облако, которое защищало нас, поднялось. Кощунники веселились как-то натужно.
За скоморошество стали выплачивать деньги. Появилось много недовольных. Раздраженные, унылые, угрюмые поплелись обратно на станцию.
На земле был слабый, предшествующий восходу солнца свет.
