Текст книги "Двойной контроль"

Автор книги: Эдвард Сент-Обин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Часть вторая

13

Вместо мокрых кирпичей и скелетных ветвей, которые еще недавно виднелись сквозь стеклянные двери кабинета, Мартин смотрел на белый, как соль, боярышник и темно-розовые цветы вишни, ширмой загораживающие стены, на шпалеру, скрытую спутанными плетями жимолости, и на густую крону соседского каштана, объединившую два сада в цветущую панораму. Пациенты Мартина часто упоминали о прекрасном виде за окнами, то ли противопоставляя его своему внутреннему состоянию, то ли завидуя, поскольку им приходилось возвращаться в свои унылые жилища. Тех, из чьих домов открывались «прелестные» или «вдохновляющие» виды, хотя сами владельцы были не в состоянии ими прельщаться, а тем более вдохновляться, вряд ли утешал крошечный зеленый оазис Мартина, поскольку они разочаровались и в Хэмпстед-Хите, и в Вестминстерском мосте. Некоторые вообще не обращали внимания на зелень, но Себастьян был единственным из пациентов, который не мог удержаться от нападок на пробуждающуюся жизнь в саду, – впрочем, он нападал на все подряд. Он проходил период (если, конечно же, это был период и если его можно было пройти) психической трансференции, в котором Мартину отводилась сборная роль плохого объекта: человека, на которого Себастьян мог перенести свои самые затаенные параноидные страхи, тревогу и отчаяние. Такое явное ухудшение давало повод для оптимизма, демонстрируя, что Себастьян считал кабинет Мартина безопасным местом, где можно было выражать тревожащие мысли, которые обычно отторгали от него людей, тем самым усугубляя его одиночество и ужас. Теперь Себастьян приходил на прием три раза в неделю – по средам, четвергам и пятницам – на дом к Мартину, а не в официальную поликлинику, где они начинали терапию.

Сегодня Себастьян опять опаздывал, но, как подозревал Мартин, намеренно. Простое отсутствие было бы слишком явным способом выразить смятенное состояние пациента, так что если считать опоздание началом нападок, то Себастьян безусловно намеревался предъявить Мартину подробные претензии. Себастьян нередко не являлся на прием, так что в конце концов Мартин выработал способ: звонил в общежитие, представлялся сотрудникам, а они сообщали ему, что Себастьян либо отказывается выходить из дома, либо, если он перед этим уходил, что вернулся без помех. Когда Себастьян пропускал прием, то не мог избавиться от ощущений покинутости, лишений и ненадежности, а встречи с Мартином давали своего рода отдушину этим ощущениям. Себастьян не жаждал устранения симптомов своего расстройства, считая это чем-то сродни ампутации, но хотел выразить их более целенаправленно, атакуя врача, предлагавшего отрезать ему руку. Таким болезненно искаженным умонастроением обладают лишь те, для кого ясность представляет пугающую альтернативу. Даже самый образованный и склонный к сотрудничеству пациент-невротик оказывает некоторое сопротивление, но в тех случаях отказ от устаревшей защиты вызывает лишь волну тревожности или отречение от излюбленного представления о себе; для пациента-шизофреника отказ от психоза видится полным и абсолютным уничтожением. Себастьян раз за разом пытался саботировать терапию. В начале он приходил к Мартину, приняв усиленную дозу нейролептиков, и объявлял себя излеченным. Теперь, полгода спустя, он просто вел себя вызывающе.

Поскольку время приема уже настало, Мартин сел в свое кресло, мысленно представляя пациента и демонстрируя надежную заботу, хотя отсутствующий Себастьян и не мог ее оценить. Если бы он все-таки явился на прием, то обнаружил бы своего психотерапевта за работой. Для Себастьяна такая надежность Мартина была, с одной стороны, сродни надежности палача, поджидающего узника в тюремной камере, а с другой, в разум Себастьяна проникал регулярный ритм, мерно качающаяся колыбель приемов трижды в неделю. То, что в сознание Себастьяна постоянно врывалось бессознательное, не означало, что он способен понять его смысл; его разум больше напоминал «зримую тьму» Мильтонова ада[19]19
  Дж. Мильтон. Потерянный рай. Кн. I. «…Где как в печи, пылал огонь, но не светил и видимою тьмой…» (перев. А. Штейнберга).


[Закрыть]. Себастьян зашифровал свои секреты с помощью системы, которую на всякий случай сам не знал, чтобы даже под пытками мог честно сказать, что не имеет понятия ни о какой тайне. В данном случае главным было терпение: если слишком быстро развенчивать заблуждения, Себастьян испугается и откажется продолжать работу, и Мартин его потеряет. Зачастую трудно было определить, насколько глубоки эти заблуждения. Когда Себастьян заявлял, что по дороге за ним увязался дьявол, Мартин воспринимал это вполне серьезно, спрашивал, насколько это беспокоило пациента и случалось ли такое раньше, хотя ему самому было ясно, что это просто вымысел. За исключением таких экстраординарных случаев, Мартин пытался сохранять непредубежденный взгляд, даже если многолетний опыт и подталкивал его к той или иной интерпретации. Безотносительно вопросов защиты персональной информации и труднодоступности медицинских карт и биографических подробностей, Мартин, как психоаналитик, избегал знакомства с материалами, выставлявшими пациентов в невыгодном свете, а предпочитал иметь дело непосредственно с фактами, которые можно было установить, и с символическим языком, употреблявшимся во время приема. В поликлинику Мартина Себастьян пришел по направлению, в котором просто говорилось: «Себастьян Тэннер, 34 года, пятнадцать лет назад поступил в психиатрическую лечебницу с диагнозом „шизофрения“ и с тех пор периодически демонстрирует симптомы шизофренического расстройства».

Когда в цокольном этаже наконец прозвучал дверной звонок, Мартин нажал кнопку, впустил Себастьяна в клинику и распахнул дверь в кабинет. Часто Себастьян заходил в туалет, чтобы потянуть время, и появлялся в кабинете лишь тогда, когда час, отпущенный на прием, почти истекал, но сегодня он промчался по коридору мимо Мартина и решительно направился к дверям в сад.

– Вы мне соврали! – воскликнул он. – Корова перескочила через луну гораздо раньше, чем Армстронг там прилунился. Гигант наскочил на человечество.

– Правда? – сказал Мартин. – И как корове это удалось?

– Армстронг дал ей пинка, а может, ей ракету в жопу вставили. Вернер фон Браун, Вернер фон Браун, что вверх улетело, то вниз упадет![20]20
  Строка из песни Тома Лерера «Вернер фон Браун» (1965).


[Закрыть] Проверено на животных. Русские отправили собаку, а Армстронг отправил корову. Чтобы быть нацистом, не обязательно изучать ракетостроение, надо просто всюду вторгаться.

Себастьян распахнул дверь, вышел в сад, вытащил сигарету и заходил по лужайке, неразборчиво напевая что-то себе под нос. Мартин терпеливо сидел в кресле. До конца приема оставалось двадцать три минуты, а потом, скорее всего, придется уговаривать Себастьяна покинуть кабинет, прежде чем появится следующий пациент. Если Себастьян не уйдет с лужайки, надо будет позвать его за несколько минут до окончания приема. А пока Мартин ждал и работал с тем, что было. Каждая интерпретация ставила под угрозу защитные барьеры Себастьяна. У Мартина было не так уж и много предположений, как истолковать фон Брауна, Армстронга и Луну, но следовало считать эти слова попыткой осмысленной коммуникации.

Немного погодя Себастьян швырнул окурок на траву, растер его ногой и ворвался в кабинет, распевая во весь голос:

– Ты говоришь «Зиг», я говорю «Зигги», я говорю «заг», ты говоришь «зиг», Зиг-заг-Зигги-цигарка-сигаретка, давай-ка прекратим! Серьезно, давай-ка прекратим. Ну пожалуйста. Я серьезно. Давай-ка прекратим.

Себастьян спрятался за креслом, безостановочно шепча: «Серьезно, серьезно».

Мартину была видна только рука Себастьяна. Шепот не прекращался. Мартин подождал немного, а потом сказал спокойным, рассудительным голосом, чуть громче шепота:

– Я очень серьезно отношусь к твоим словам, Себастьян.

У самого пола из-за кресла показалась голова пациента.

– Меня не всегда звали Себастьяном, – как-то по-детски произнес он, будто поведал секрет.

– Правда? – спросил Мартин. – А как тебя звали раньше?

– Мне не сказали. Велели привыкнуть к новому имени, когда усыновили. Мне было всего два года. Два по цене одного. Если бы я знал свое настоящее имя, родители меня нашли бы, но они были нацистами, которые ни перед чем не останавливаются.

– Как Вернер фон Браун? – уточнил Мартин.

– Выпускали ракеты «Фау-один» и «Фау-два» на ни в чем не повинных мужчин, женщин и детей. Разрывали людей в клочья.

Себастьян пронзительно засвистел, но свист не завершился взрывом, а все тянулся и тянулся. Вымышленное усыновление (конечно же, если оно вымышленное, поскольку следует сохранять непредубежденный взгляд, но, пожалуй, все-таки вымышленное) уже являлось своего рода прогрессом. Мысль о приемных родителях возникала у многих пациентов на разных стадиях шизофренического расстройства как способ избежать своей участи или преувеличить отстранение родных и близких. Мартину доводилось иметь дело с больными, страдавшими пограничным расстройством личности и весьма убедительно излагавшими сложные истории своего усыновления, которые на поверку оказывались чистым вымыслом, но для пациентов с шизофреническим расстройством подобные истории, скорее всего, служили заменой запретных ощущений смертельного ужаса перед настоящим источником зла.

– Моя бабушка, – сказал Себастьян, – во время войны, – (пронзительный свист), – сидела на полу в спальне и играла с любимой куклой, – (пронзительный свист), – но тут крышу пробила бомба, выбила куклу из бабушкиных рук, пролетела сквозь все этажи дома, – (пронзительный свист), – и застряла в подвале.

Свист прекратился.

– Она взорвалась? – спросил Мартин.

– Нет, конечно! Не взорвалась? А что, прозвучало, будто взорвалась? – выкрикнул Себастьян.

– Нет-нет, я поэтому и спрашиваю, – сочувственно произнес Мартин.

Себастьян встал и сердито вышел из-за кресла.

– Она всю свою жизнь провела, сидя на неразорвавшейся бомбе. Представляешь, каково ей было, сволочь бессердечная?!

Себастьян заметался по кабинету, хватая книги с полок и швыряя их на пол. Ох, ну вот опять, подумал Мартин. Может, в его возрасте уже не следует принимать пациентов с психозами?

– И что, вот это все случилось бы, если бы бомба взорвалась? – спросил Мартин.

– Вот это? – заорал Себастьян. – Пару книжек на пол сбросило бы? Ты что, издеваешься? Тут невинных мужчин, женщин и детей разрывает в клочья. Вонь горящей плоти. Я тебе говорю про свою бабушку, когда она была маленькой, как ей всю жизнь поломали.

Себастьян повалился на пол, растянулся на ковре и побежал, лежа, так, что его тело описывало взволнованные круги.

– Ты вообще не понимаешь, что живое, а что мертвое! – завопил он. – Ты просто чудовище!

Мартин помолчал, зная, что до конца приема осталось пять минут, и наконец сказал:

– И твои приемные родители дали тебе имя Себастьян, чтобы тебя защитить.

– А про это спросите у Вильгельма Телля, – заявил Себастьян.

– Может быть, он придет к нам в следующий раз и расскажет свою историю, – сказал Мартин.

– Время истекает, время истекает, – выкрикнул Себастьян, лихорадочно кружась по полу.

Внезапно он остановился, встал на колени, сцепил руки за спиной, склонил голову набок и изогнул торс наподобие святого Себастьяна, привязанного к столбу и пронзенного стрелами на картине художника эпохи Возрождения.

– Какое чудовище заставит сына стоять с яблоком на голове, у всех на виду и ждать, пока сигарета не пронзит его тело?

– Что ж, это очень хороший вопрос, и мы его обсудим в среду, – сказал Мартин, давно привыкший к тому, что все самое важное пациенты выкладывают в конце приема.

– А можно я останусь? – взмолился Себастьян.

– Помнишь, мы же договаривались…

– Погоди-ка, – сказал Себастьян, резко сменив тон. – Если мне изменили имя, то, как знать, может, тебе его тоже поменяли?

– Меня всегда звали Мартин Карр, – твердо сказал Мартин. – И мы продолжим…

– Заткнись, Вернер! Наверное, ты мой отец! Проклятый нацист! – воскликнул Себастьян и решительно, как человек, не терпящий возражений, вышел из кабинета.

Мартин неподвижно сидел в кресле. Себастьян хлопнул входной дверью (хорошо бы за собой). Мартин вслушался, ушел ли пациент на самом деле. В коридоре было тихо. Неужели это правда? Усыновлен в два года, покрыт ожогами от сигарет. А еще он упоминал, что в прошлом месяце у него был день рождения. Для совпадения это чересчур, но совпадения всегда чрезмерны, иначе они были бы не совпадениями, а просто происшествиями. У юнгианцев, с их любовью к синхронистичности, такое наверняка случается сплошь и рядом, но Мартина совсем не прельщала мысль о том, что его самый безумный пациент может оказаться близнецом его дочери. Возможно, все это чистый вымысел, но Мартин не мог не вспомнить бурные семейные дебаты, которые Оливия вела в юности, когда осмысливала историю своего удочерения и обнаружила, что приемные родители имели доступ к информации о социально-экономическом статусе и состоянии здоровья родителей биологических. В одной из статей, где описывались дети из самых неблагополучных семей, прямо говорилось: «Кто захочет усыновить такого ребенка?» Оливия потребовала у Лиззи рассказать, что известно о здоровье и положении ее биологических родителей.

– Мы знали, что беременность была незапланированной и что у отца криминальное прошлое, – объяснила мать.

– Вас именно это и привлекло? – спросила Оливия, словно бы в шутку.

– Я выразилась бы иначе, – ответила Лиззи, улыбнувшись дочери. – Мы просто хотели о тебе заботиться.

– Ну, допустим, – сказала Оливия, изучившая разделы об удочерении в десятках томов на родительских книжных полках. – Значит, я для вас была экспериментом?

– Глупости! – Лиззи поцеловала Оливию в лоб. – Ты была ребенком, которому требовалась помощь.

Мистер и миссис Тэннер наверняка знали историю Себастьяна, если, конечно, его усыновили. Судя по всему, в детстве он подвергался бесчеловечному обращению и физическому насилию, похожему на то, что рассказывала Карен о Ките, брате-близнеце Оливии. Если Тэннеры действительно были приемными родителями, то их – по наивности или из болезненного любопытства – привлекла отчаянная ситуация, в которой оказался Кит, но какими бы ни были причины их поступка, Тэннерам не хватило компетенции заботиться о чрезвычайно травмированном ребенке. Мартин чувствовал, что кто-то из родителей (или они оба) подсознательно считал Себастьяна, с его трудным поведением, своего рода наказанием за бесплодие. Может быть, они усыновили травмированного ребенка именно потому, что сами были травмированы многолетними попытками родить. А Себастьян не перечеркнул, а лишь подчеркнул их неудачи. Плохими их не назовешь, напротив, они, похоже, очень хорошие и смелые люди, которые усыновили почти двухлетнего мальчика из неблагополучной семьи и за его муки переименовали его в Себастьяна. Если он и вправду сын Карен и если Карен сказала Оливии правду, утверждая, что отдала в приют восемнадцатимесячного младенца, то значит, он провел в загоне социальных служб почти полгода.

Да зачем он этим занимается? Все это были исключительно домыслы, но Мартин волновался оттого, что, возможно, сам того не зная, проводил курс психотерапии с биологическим братом-близнецом его дочери, поэтому едва не поддался соблазну нарушить свои правила и позвонить в общежитие, в агентство по усыновлению или в психиатрическую лечебницу, куда отправляли Себастьяна, чтобы узнать о нем побольше. Мартин долго смотрел на телефон и в конце концов передумал. Он не мог бросить Себастьяна на произвол судьбы, в какой бы семье тот ни родился, а профессиональная этика не позволяла ему рассказать о своих подозрениях Оливии. Никакого конфликта пока не возникало, но со временем следовало обдумать этическую подоплеку сложившейся ситуации и рассмотреть встречную трансференцию, которая, вероятнее всего, возникла из-за упоминания усыновления. А сейчас надо было выбросить все эти мысли из головы и подготовиться к приему нового пациента.

14

– Господи помилуй! Господи помилуй! – бормотал отец Гвидо, крепко зажмурив маленькие глазки и сжав подлокотники так крепко, что костяшки пальцев побелели.

По настоянию кардинала отец Гвидо отправился из Рима в Ниццу прямым рейсом, хотя никогда раньше не был в самолете и панически боялся полетов.

– Считайте это наказанием за вашу некомпетентность и испытанием вашей веры, – заявил кардинал Лагерфельд. – Это самый откровенный случай мистического шпионажа на моей памяти.

Департамент интеллектуальной собственности Конгрегации доктрины веры, одной из девяти конгрегаций Римской курии, объявил, что сканирование мозга блаженного фра Доменико иностранными капиталистами-атеистами, совершенное исключительно из алчности, следует считать «пиратским деянием Дьявола».

– Он наш, – вещал кардинал Лагерфельд, расхаживая по своим великолепным апартаментам в Ватикане, – с младенчества вскормленный матерью нашей Церковью. – Он остановился у небольшой очаровательной Мадонны с младенцем кисти Рафаэля, чтобы подчеркнуть масштаб и глубину предательства отца Гвидо. – А вы отдали его в руки насильников, и это еще мягко сказано, в руки служителей Мамоны и Машины.

Эту унизительную отповедь прочел отцу Гвидо самый грозный блюститель порядка в Ватикане. Кардинал вручил отцу Гвидо контракт, составленный Папским советом по интерпретации законодательных текстов, в котором говорилось, что пятьдесят процентов доходов от продаж шлема «Святая глава» компанией «Гениальная мысль» следует перечислять на новый счет, открытый Институтом религиозных дел. Отцу Гвидо надлежало немедленно вылететь в Ниццу и убедить Хантера Стерлинга подписать контракт.

– Если он все подпишет, – объяснил кардинал уже более мягким тоном, – то мы гарантируем ему взаимовыгодную, гармоничную рекламную кампанию. О нашем товаре будут говорить с каждой кафедры, и он будет продаваться во всех храмовых лавках с высочайшей рекомендацией Префектуры экономических дел Святого престола, а может быть, – Лагерфельд выдержал многозначительную паузу, – даже самого его святейшества.

– Было бы чудесно, – с изумленной улыбкой пробормотал отец Гвидо.

– Однако же, – продолжил кардинал более привычным тоном служителя мстительного Господа, – ежели Стерлинг не подпишет, то мы затянем этого хищника в такие бюрократические силки во всех странах мира, что он десятилетиями из них не выпутается. Мало того что у нас накоплен двухтысячелетний опыт расстановки подобных силков, – добавил он, останавливаясь у роскошного гобелена, изображавшего усечение главы Олоферна, – они еще и окроплены кровью Спасителя нашего Иисуса Христа.

По скромному мнению отца Гвидо, это замечание было в какой-то степени бестактно, однако он не решился выступить против авторитетных заявлений кардинала Лагерфельда, хотя тот и был чудовищем, заставившим престарелого аббата презреть свои страхи. По дороге в аэропорт отец Гвидо позвонил своему секретарю, брату Манфреди, дабы сообщить ему, что покинул Ватикан, «поджав хвост».

– Не корите себя, святой отец, – ответил брат Манфреди. – Нам, простым францисканцам, не понять политику Святого города. Вы, движимый чистейшими идеалами, хотели предоставить простым людям шанс заключить высочайший союз, доступный человеческому разуму.

– А где ты сейчас? – спросил отец Гвидо, цепляясь за любую возможность, лишь бы не дрожать при виде диспетчерской вышки аэропорта имени Леонардо да Винчи за окнами такси.

– На огороде, святой отец.

– Ах, – вздохнул Гвидо, сдерживая слезы. – Мне сейчас так хочется оказаться рядом с тобой, на огороде в Ассизи.

После этого он и начал мысленно возносить безостановочную молитву: «Господи помилуй! Господи помилуй!».

Когда самолет наконец приземлился на посадочной полосе аэропорта Ниццы, которая в самый последний момент словно бы чудом возникла из моря, как перст Божий, спасая пассажиров от лучезарных вод Бэ-дез-Анжа, отец Гвидо внезапно осознал, что из-за бесконечной конторской работы, делопроизводства и необходимости принимать огромный поток туристов, посещающих многочисленные святые места Ассизи, в последний раз молился так долго и с таким рвением только в семинарской юности. Шагая по коридору, пронизанному сверкающим сиянием Средиземного моря, аббат понял, что кардинал Лагерфельд вовсе не чудовище, а великий духовный наставник, пославший его в это мучительное воздушное путешествие для того, чтобы он, Гвидо, совершил путешествие духовное, ради спасения своей бессмертной души. Он тихо возрыдал – благодарно, признательно, смиренно и изумленно, – следуя к выходу мимо указателей, все больше и больше расплывавшихся у него перед глазами.

Джон Макдональд прилетел на юг Франции из Эдинбурга по приглашению Сола Прокоша, чтобы провести выходные в «Ярком солнце», поместье легендарного Хантера Стерлинга. Джон надеялся наконец-то получить необходимое ему финансирование. Свою компанию он назвал «Не такая, как мы ее знаем». Название было аллюзией на сериал «Звездный путь» – «Это жизнь, Джим, но не такая, как мы ее знаем», – но Сол хотел его сменить. Джону нравилось старое название, хотя за соответствующую цену он готов был согласиться даже на «Пятьдесят оттенков серого». У Джона была мечта: создание неорганической жизни без углерода. Вместо цифрового компьютера, сводящего мир к бинарной информации и помещающего все во владения математики, Джон собирался создать аналоговый компьютер, вкладывая в него информацию с помощью материи, а не чисел. Ритмы и процессы такого компьютера будут имитировать биологию, одновременно высвобождая концепцию жизни из тисков углеродной тирании. Джон намеревался синтезировать вещества из любых неуглеродных элементов, чтобы сформировать все признаки жизни, ревностно хранимые биологией: клеточное строение, движение, рост и размножение. Если химия пока еще не может объяснить жизнь, то определение жизни необходимо расширить, чтобы оно включало все те процессы, которые химия может описать и экспериментально продемонстрировать.

– Passeport, s’il vous plaît, monsieur.

– Ah, excusez-moi![21]21
  – Ваш паспорт, мсье.
  – Ах, извините! (фр.)


[Закрыть] – сказал Джон, вручая паспорт полицейскому в стеклянной кабинке.

Билл Мурхед стоял у багажной карусели, высматривая свои чемоданы и сожалея о костюме небесно-голубого льна, приобретенном в качестве омолаживающего подарка, потому что обновка, как выяснилось, нещадно мялась и складок на ней сейчас было больше, чем морщин на привлекательном, но измятом жизнью Билловом лице. Кэролайн, судя по всему, сошла с ума. После тридцати лет цивилизованной супружеской жизни он внезапно получил письмо из юридической компании, с перечислением тягот, невзгод и унижений жены, вызванных его неверностью. «О женщины, вам имя – вероломство!»[22]22
  У. Шекспир. Гамлет. Акт I, сц. 2 (перев. Б. Пастернака).


[Закрыть] Она явно дожидалась продажи оставшейся половины акций «ЭвГенетики». Коварная стерва! Она прекрасно знала, что всю жизнь он хотел выйти на пенсию и жить в особняке, приличествующем оксфордскому профессору, возведенному в рыцарское звание (или хотя бы с великолепной деловой хваткой). Когда представился шанс приобрести «Литтл-Сортингтон», обанкротившуюся гостиницу, которую надо было отреставрировать, чтобы она вновь стала величественным особняком на окраине очаровательной котсуолдовской деревушки, Билл Мурхед мигом ее купил. К гостинице прилагались земельные участки: деревенское крикетное поле с черно-белым павильоном, бóльшую часть года пребывавшее в вечной спячке, безмолвно ожидая звонких ударов биты по мячу и восторженных возгласов из-за выведенного из игры бэтсмена или разрушенной калитки; три обширных луга, отданных в аренду местным фермерам под выпас скота, и, разумеется, великолепный сад; роща в дальнем конце сада и речушка, почтительно струящаяся по территории поместья, а затем разносящая сплетни и слухи по деревне, под двумя живописными каменными мостиками, пригодными лишь для одностороннего движения. Кэролайн требовала у мужа половину совместного капитала, прекрасно зная, что этим подрывает мечту всей его жизни. Нет уж, Литтл-Сортингтон он отдавать не собирался. Он по-прежнему оказывал консультационные услуги «ЭвГенетике», сохранил за собой кабинет и преимущественные права члена совета управления колледжем, а также решился на довольно дерзкий шаг, который намеревался хранить в тайне до тех пор, пока не завершится бракоразводный процесс, – выразил свою готовность занять, за весьма внушительную сумму, пост заслуженного приглашенного профессора в Эр-Риядском университете, сроком на пять лет. Почему бы и не проводить унылые британские зимы в столице Саудовской Аравии, а потом возвращаться к звукам биты и мяча, к долгим летним вечерам и к великолепным воскресным пирушкам с великолепными друзьями в великолепном особняке.

«Ничего у тебя не выйдет, Кэролайн, – думал Мурхед, волоча дребезжащий чемодан по пустынному таможенному коридору. – Может, я и окровавлен, но не склонен»[23]23
  Парафраз вошедшей в поговорку строки из стихотворения английского поэта Уильяма Эрнеста Хенли «Invictus» («Непокоренный», 1888).


[Закрыть].

В зале ожидания частной авиации аэропорта Ниццы Джейд встречала важных гостей Хантера в сопровождении двух молодых людей из обслуживающего персонала «Яркого солнца» – их легко было отличить по форменной одежде: рубашки цвета хаки с коротким рукавом и алым солнечным символом, вышитым на кармашке. Обычно она не ездила в аэропорт, но Хантер попросил ее позаботиться о Люси и ее приятелях из Англии. Джейд знала всех многочисленных женщин Хантера; они были переменными, она – постоянной. С новыми увлечениями босса она держала себя вежливо, дружелюбно, но без фамильярности, по-родственному обходительно, но без назойливости, а если считала, что с одним из них покончено (в этом она никогда не ошибалась), то жестко, но без грубости. С теми, кому не давали полную отставку в том или ином часто посещаемом городе, Джейд была неизменно вежлива, но не забывала напоминать, что, учитывая строгое расписание Хантера, бесполезно ожидать от гениального человека сколько-нибудь постоянных отношений, тем более на равных. Сама Джейд переспала с Хантером, но не предъявляла никаких требований и не выказывала ни ожиданий, ни излишних проявлений чувств, ни ревности. Однако же медленно и постепенно она его захомутает и окажется единственной женщиной, на которую он во всем может положиться.

– Люси! Привет, я Джейд. После нашего обмена мейлами кажется, что мы давным-давно знаем друг друга. Я так рада! Добро пожаловать во Францию! А вы, наверное, Оливия и Фрэнсис. Очень приятно познакомиться. Хантер прислал за вами свою личную машину, поэтому давайте-ка пойдем отсюда поскорее, пока другие гости не взбунтовались, узнав, что их повезут не в кабриолете «бентли». Жиль ждет на стоянке. Не волнуйтесь, ваш багаж доставят отдельно.

Джейд надела темные очки и повела всех к выходу. От нее было трудно оторвать взгляд: блестящие черные волосы, белая футболка с прорехами в стратегически важных местах, демонстрировавшими промельк совершенного тела, узкие черные джинсы, искусно обтрепанные у щиколоток, и винтажные кремовые кроссовки.

– Ah, Gilles, voici les invités spéciaux de Monsieur Sterling.

– Enchanté[24]24
  – Жиль, это гости мсье Стерлинга, по особому приглашению.
  – Очень приятно (фр.).


[Закрыть], – ответил Жиль, открывая заднюю дверцу для Люси.

Оливия обошла машину и села на заднее сиденье с другой стороны, а Фрэнсис устроился на переднем сиденье.

– До встречи в «Ярком солнце», – сказала Джейд. – Приятной поездки.

– Значит, керамический тип летит сам, – уточнил Хантер, просматривая список гостей в тени глициний на уединенной веранде.

Воздух был неподвижен, а далеко-далеко, за краем огромного газона, моторная лодка медленно вспарывала шелковистую поверхность залива.

– Да, – ответил Сол. – Это не тот, который прибывает коммерческим рейсом, и не тот, который прибывает частным самолетом. У него есть удостоверение пилота и свой собственный аэроплан.

– Знаю, – сказал Хантер. – А он унаследовал капитал или до брони изобрел что-то еще? И вообще, странное имя – Марсель Цин. Он китаец?

– Да там странная история, – сказал Сол. – Марсель – всем французам француз. Окончил престижные учебные заведения: Лицей Генриха Четвертого, Высшую нормальную школу, носит черные вельветовые костюмы, круглые очки в черепаховой оправе, замысловатые шарфы и все такое, но его дед-китаец в молодости был поваром французского семейства в Шанхае. Когда японцы вторглись в Маньчжурию в тысяча девятьсот тридцать третьем году, французы бежали, прихватив с собой повара, потому что не могли жить без его цыпленка генерала Цо. Пять лет дед Марселя служил у них в Париже, но однажды глава семейства расстался с любовницей, а та знала, что от потери повара он не оправится, поэтому профинансировала первый ресторан деда Марселя. В конце восьмидесятых годов прошлого века старик был владельцем пяти первоклассных парижских ресторанов. Отец Марселя, из уважения к памяти родителя, дождался его смерти, а потом превратил древний тайный рецепт цыпленка генерала Цо в замороженный полуфабрикат, который пользуется огромным успехом в любом супермаркете.

– То есть больше сорока девяти процентов компании он не продаст.

– Все зависит от стоимости производства, – объяснил Сол. – Марсель хочет доказать отцу, что можно сколотить состояние не на замороженных продуктах, а на чем-нибудь погламурнее, но вряд ли ему хватит средств построить завод и запустить полный производственный цикл.

– Понятно. А что с Джоном Макдональдом? Его можно перекупить? И если да, то нужно ли?

– С ним прямо противоположный случай, – сказал Сол. – Приобрести его компанию можно по цене заброшенной лачуги батрака. Проблема заключается в том, что до практического применения там пока далеко, но инвестиционный потенциал искусственной жизни может быть огромен. С другой стороны, если окажется, что это модель самой жизни, то мы попадаем на территорию Генома Человека. Если помнишь, Клинтон не позволил Крейгу Вентеру запатентовать гены и генетические структуры, так что вложенные триста миллионов долларов пропали зря. Правительство на словах ратует за бизнес, но когда дело касается секрета жизни, то капитализм – просто попрошайка на обочине, которого все обходят стороной.

– Да, особенно когда ему ежедневно доступны результаты трехмиллиардной научно-исследовательской программы, финансируемой за счет налогоплательщиков, а результаты его собственных исследований публикуются раз в год, – проворчал Хантер. – Всех вводит в заблуждение то, что результаты чьих-то исследований патентуют совсем другие люди. Кроме того, американский социализм придумали не для того, чтобы мошенники копировали самый значимый научный проект в мире; ярые противники социализма в Пентагоне и на Уолл-стрит провели его идеологическую очистку. Если кому-то хочется начать незаконную войну или безнаказанно обрушить мировую экономику, то да, конечно, мы способны показать всему миру, что такое государство всеобщего благоденствия, особенно если те, кому это пойдет на благо, и без того обладают богатством и властью. – Хантер взглянул на свой мобильник, вибрирующий на широком подлокотнике его кресла. – А вот и гости. Жиль только что свернул на мыс. Везет трех амигос. В общем, так: если у Макдональда есть для нас что-нибудь получше, чем сады кристаллов, и не настолько из области «общественного достояния», как секрет жизни, то мы его перекупим.