Текст книги "Двойной контроль"

Автор книги: Эдвард Сент-Обин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– С удовольствием, – ответила Хоуп.

Фрэнсис снова вспомнил муравьев-древоточцев. Очевидно, Хоуп завладела его речевым центром и заставляет его произносить совсем не то, что он хочет сказать. С этим надо бороться.

– Ого, это то, что я думаю? – спросила Хоуп, скидывая ботинки и швыряя дубленку на диван.

– Да, если ты думаешь, что это галлюциногенные грибы, – ответил Фрэнсис.

– Давай прямо сейчас их попробуем?

– Не самая удачная мысль. – Фрэнсис сдвинул каминный экран и подбросил дров в огонь. – Но я приготовил пакетик для Джорджа и Эммы, так что вот его и заберешь. Я сейчас принесу, а заодно заварю чай.

– Здесь так уютно. – Хоуп уселась боком в кресло и вытянула ноги к разгоревшемуся огню.

Фрэнсис ушел на кухню, налил воды в старенький эмалированный чайник с толстым носиком и свистком, очень умиливший Оливию в ее первый приезд. Фрэнсис поставил чайник на плиту и зажег газ, гордясь тем, что его вежливые, но прохладные ответы свидетельствуют об определенных успехах в борьбе с Cordyceps Californica, который пытался завладеть его телом и разумом. Он поставил на поднос заварочный чайник с пакетиком чая и две кружки. Сейчас самое время начать дружелюбную, но решительную деэскалацию их напряженных и потенциально разрушительных отношений. Да, они поцеловались, но не поцеловать Хоуп выглядело бы враждебно. А внутренний мятеж, вызванный ее прикосновением, Фрэнсис успешно сдерживал строгим полицейским контролем, хотя ему и было трудно встать на сторону дубинок, щитов и слезоточивого газа, но любая другая сторона была бы вандализмом. Он любил Оливию и ее родных и готовился любить своего ребенка. В данном случае настоящему мужчине следовало отказаться от демонстрации мужской силы.

Он забрал из кладовой пакетик с галлюциногенными грибами для Хоуп, и тут тихонько засвистел чайник. Фрэнсис метнулся на кухню, чтобы свисток не успел вывести самую резкую ноту, залил заварочный чайник кипятком, положил пакетик капсул рядом с молочником, взял поднос и решительно вернулся в гостиную.

– О господи, – вздохнул он, стоя в дверях. – Оденься, пожалуйста.

– Зачем? – удивилась Хоуп. – Ты же меня видел нагишом.

– Для разнообразия приятно поговорить с тобой, когда ты одета, – заметил Фрэнсис. – А то я тебя только и вижу что нагишом. Ну, если не считать браслета.

– Я его никогда не снимаю.

– Похвально, – сказал Фрэнсис. – Не мешало бы выработать такое же отношение к нижнему белью.

– Браслет мне подарил мой единственный любимый человек. – Хоуп уселась поудобнее и подтянула колени к груди.

– А что с ним случилось? – Он бережно опустил поднос на стол, стараясь не смотреть на нее. – Обморозился, катаясь на сноуборде в чем мать родила?

– Он утонул, – ответила Хоуп.

– А… ох, мои соболезнования… – Фрэнсису начинало казаться, что его нарочно ставят в неловкое положение.

– Поэтому я и гоняюсь за тобой как дурочка, – сказала Хоуп. – Вот уже четыре года, как я словно бы онемела… до тех пор, пока тебя не встретила.

– Вот только не надо…

– Чего не надо? Правды?

– Нет, не надо это на меня вешать.

– Я тебе не нравлюсь?

– Да ну тебя! Ты же знаешь, что нравишься. Поэтому тебе лучше уйти. Нечего сидеть тут голышом и напрашиваться на комплименты. – Фрэнсис швырнул пакетик с капсулами на диван. – Я сейчас пойду наверх и подожду, пока за тобой не захлопнется дверь. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Увидимся на вечеринке у Хантера, – сказала Хоуп.

– Боже мой, ты и там будешь? – ахнул Фрэнсис.

– Обещаю вести себя примерно.

Фрэнсис с отчаянием посмотрел на нее, отвернулся и вышел из гостиной.

20

В своих апартаментах на Сент-Джеймс-Плейс Хантер глядел в окно и со смутной тоской вспоминал, как ходил в школу из родительской квартиры на Маунт-стрит, через Конститьюшн-Хилл, видневшийся за безлистыми кронами лип, по залитым дождем тропинкам которого сновали офисные работники, бродяги, чиновники, туристы и, наверное, ученики Вестминстерской школы, торопившиеся на утреннюю службу в аббатстве, или на урок химии, или на собеседование с директором, грозящее исключением, – сам Хантер за свою бурную юность трижды побывал на таких. Про Вестминстерское аббатство он давно не вспоминал, хотя пять лет подряд ходил туда шесть раз в неделю. Правда, он хорошо помнил люстры, подвешенные на шнуры, почти невидимые в сумраке утренней службы. Люстры напоминали хрустальные бомбы, нацеленные на паству и обещающие взрыв света, если им удастся завершить свой полет к каменному полу в нескольких футах от кончиков сверкающих овалов. Хантер прятал в молитвеннике несделанные домашние задания и, притворяясь, что поет гимн, разбирался с переводом на латынь или с уравнениями по физике.

Иногда он шел по Квинс-уок, вдоль восточной ограды Грин-парка, и разглядывал особняки с садами, выходящими на дорогу, думая, что это самое элитное лондонское жилье. А сейчас он оказался по другую сторону стены, в пентхаусе на верхних этажах, а чуть позже в Спенсер-Хаусе, откуда тоже открывается вид на парк, он проведет роскошный прием в честь основания компании. И все же, невзирая на то что он с лихвой удовлетворил свою юношескую жажду грандиозности, у него до сих пор не было чувства, что он достиг цели своего долгого путешествия. Наоборот, новая цель виднелась, хотя покамест нечетко, где-то в противоположном направлении, и путь к ней начинался со странным чувством смутной тоски. Частично Хантер тосковал по вожделению, которое заставило его перескочить через садовую ограду и превратиться из любопытного пешехода в разочарованного жильца. Он не брел на урок химии, но явно присутствовал на каком-то уроке истории: истории о том, как он представлял себе жизнь в те дни, когда привычно ходил через парк, и о смеси отвращения и нежности, питаемой к своему прошлому «я». В то время в нем бурлили подростковые бунтарские настроения, которые до сих пор не успокоились, хотя на будущий год Хантеру исполнится пятьдесят. Они начали закипать, когда ему было четырнадцать, а в пятнадцать он потребовал, чтобы родители отправили его в интернат при Вестминстерской школе, потому что не собирался и дальше терпеть их дебильную компанию и их бесконечные расспросы. Правда, он частенько забегал домой, никем не замеченный, между четырьмя и семью часами дня, чтобы взять еду из холодильника, стащить выпивку, деньги и валиум из материнской аптечки. Из его спальни в Басби-Хаусе можно было выйти на крышу, будто на веранду, и любоваться оттуда зданиями Парламента и Биг-Беном – такой же вид, лишь чуть отдаленнее, открывался с веранды его пентхауса и сейчас. В жаркие дни летнего семестра Хантер уединялся у себя в «кабинете», якобы готовясь к выпускным экзаменам, расстилал на крыше одеяло и курил косячки, следя, как стрелки самых знаменитых в мире часов дробно отмеряют потраченное впустую время. В Вестминстерской школе поощрялось напускное лентяйничанье (хотя это не отменяло необходимости готовить домашние задания в срок, проистекавшей из столкновения между индивидуальной ленью и повсеместно презираемой властью). В действительности культ лентяйничанья сопровождался периодами тайного усердия, чтобы не вылететь из одной из лучших школ в стране, ученики которой поступали в лучшие университеты мира. Иногда воспитательница выглядывала из окна комнаты и спрашивала, не курит ли Хантер, будто не замечая табачного и марихуанного дыма, витающего над парламентским округом.

– Нет, что вы, – отвечал Хантер, с трудом скрывая раздражение, вызванное непрошеным вмешательством в изучение роршаховских облаков через панорамные «рэй-бэны».

Веранда на крыше также служила пожарным выходом Басби-Хауса, поскольку граничила с высокой покатой крышей Черч-Хауса. Железная лестница вела к площадке на самом верху, с трех сторон огражденной ржавыми перилами. Хантер обнаружил, что если закинуть ноги за нижний прут ограждения, то можно отклониться назад, к скату крыши, под углом шестьдесят градусов, зацепившись лишь носками черных кожаных ботинок. В этом положении, зависнув над гладкой сланцевой черепицей крутого ската крыши, на спор надо было полностью выкурить косячок афганской чернухи, памятуя о том, что если утратить упор, то ничто не остановит стремительный полет вниз головой с высоты сотни футов на Грейт-Колледж-стрит. Хантеру понравилась эта идея, и он пригласил на крышу свою банду умных и рисковых друзей. Продемонстрировав головокружительный трюк, Хантер выпрямился, ухватился за ржавые перила и снова вылез на веранду.

– Ну, кто следующий? – спросил он, показывая еще один косячок.

К его безмерному удивлению, желающих не нашлось. Он словно бы пересек незримую границу, отделяющую показную смелость от чего-то неприемлемо жуткого, лежавшего за пределами представлений о неуязвимости этих самозваных удальцов, готовых без прав на бешеной скорости гонять на машине, сигать с утесов в море, не проверяя глубины, или горстями глотать таблетки, купленные у незнакомцев на рок-фестивалях.

«И где были мои внутренние тормоза?» – размышлял Хантер, отпивая кофе из широкой чашки тонкого фарфора и глядя на унылый зимний пейзаж. Люси еще не проснулась. Несомненно, странная тоска нахлынула не только потому, что в лондонские апартаменты он наезжал редко и считал их чем-то вроде судейского кресла между его бывшим домом и его бывшей школой, между собой прошлым и собой настоящим, но еще и потому, что теперь он жил с недугом Люси, что заставило его сдерживать свою мегаломанию и впервые с юношеских лет серьезно задуматься об умеренном образе жизни. Поначалу ему просто казалось бестактным нюхать кокаин в присутствии женщины, избегающей углеводов. Люси и так висела вниз головой на крутом скате незаслуженного несчастья, и Хантеру хотелось не вручить ей косячок, а, наоборот, спасти ее, уберечь от опасности. Он до сих пор так и не разобрался, откуда в нем эта безудержная страсть к риску. Долгое время он считал, что бесшабашное поведение на крыше было первым признаком его способности, тогда еще не сконцентрировавшейся на достойной цели, к ведению той самой дерзкой инвестиционной политики, которая и превратила его в миллиардера, в главу фонда «Мидас». Клиенты говорили ему, что название фонда «странное» или даже «неподходящее», потому что царю Мидасу было совсем не до смеха, ведь вся его еда и любимая дочь превратились в презренный металл; Хантер с большим трудом сдерживался, чтобы не заявить, что греческие мифы он знал наизусть к восьми годам, и просто отвечал, что берет «проклятье Мидаса» на себя, зато все средства клиентов превратит в золото. В некотором роде он действительно взял проклятье Мидаса на себя. Любовь к деньгам и власти стала заменой настоящей любви, однако Люси открыла для него новую дорогу.

Звонок мобильника был выключен, но Хантер увидел, как на экране высветилось имя «Джейд».

– Привет, – сказал Хантер.

– Эй, Хантер, – откликнулась Джейд, удивленно и обрадованно, как обычно, когда разговаривала с ним. – Прости, что звоню так рано. Тут люди кардинала Лагерфельда требуют, чтобы его тоже пригласили на сегодняшний прием. Я писала тебе на прошлой неделе, но ты не ответил.

– Интересно, родители назвали его Кардиналом, как родители Эллингтона назвали сына Дюком, или он сам себя назвал Кардиналом, как Принс назвал себя Принцем? – спросил Хантер.

– Нет, – ответила Джейд, смеясь чуть громче, чем нужно. – Это настоящий кардинал, тот, который принимал участие в сделке «Святая глава».

– А по-моему, там был какой-то аббат, он еще в «Яркое солнце» приезжал.

– Отец Гвидо. Да, он тоже в этом участвовал, но кардинал привел команду юристов.

– Ох, эти юристы мне весь мозг вынесли, – вздохнул Хантер. – Чуть не сорвали сделку. А Гвидо будет на приеме?

– Да, конечно, – подтвердила Джейд. – Он просто вне себя от радости. Прибывает поездом. Или на осле, или пешком, или на коленях, точно не знаю, но из Ассизи он выехал неделю назад.

– Ладно, давай пригласим этого кардинала Эллингтона, а то Гвидо будет неловко. Я Гвидо просто обожаю, и Люси тоже.

– Ей понравился иммунотерапевт, доктор Сифорд?

– Да, – ответил Хантер. – И очень кстати все совпало с темой ее исследований в «ЭпиФьючерс» по фитоиммунитету и естественным защитным свойствам растений.

– Отлично! – воскликнула Джейд, выказывая большее восхищение борьбой с недугом, чем Хантер или даже сама Люси. – Всегда надо работать совместно с организмом, а не против него.

– Да, конечно, – согласился Хантер, – если не принимать в расчет ампутацию, антибиотики, пересадку органов, антивирусные препараты…

– Ой, тут я, наверное, поторопилась, – смутилась Джейд.

– Ладно, пока Люси еще не проснулась, я, пожалуй, испробую одну из программ «Святой главы», – сказал Хантер. – А то все как-то недосуг. Я был слишком занят «Релаксацией» и «Сосредоточенностью», хочется чего-нибудь мистического. Заодно и проверим, не облапошил ли нас кардинал Эллингтон.

– Ну, приятных развлечений, – сказала Джейд вкрадчиво, на всякий случай, чтобы Хантер не забывал, что она всегда готова ему услужить.

– Безусловно, нам надо поддержать Люси, – сказал Мартин, – но эта «Гениальная мысль»…

– Знаю, дорогой, – ответила Лиззи. – С другой стороны, это, вероятно, эффект плацебо.

– Да, конечно, там много всяких эффектов. Мы уже много лет как воздействуем электричеством на мозг. Мне даже приходилось за этим наблюдать. Медленно, но верно мы отдаем себя во власть технологий с тех самых пор, как ударили врага камнем, а не кулаком. Отдаемся легковерно и сладострастно…

– А вдруг оно действительно работает? – спросила Лиззи. – Может быть, на самом деле существуют такие конфигурации мозговых волн, которые вызывают нужные эмоции?

– Вот это меня и пугает, – вздохнул Мартин. – И без того существует множество способов приравнять удовольствие к благоденствию.

– Ты чересчур консервативен. – Лиззи ободряюще похлопала Мартина по плечу.

Он встал из-за стола, и оба убрали остатки завтрака и сложили грязную посуду в раковину.

– По-моему, вчера Фрэнсис был какой-то странный, – заметил Мартин.

– Наверное, загляделся в бездну отцовства, – предположила Лиззи.

– Возможно. Какая-то бездна в нем угадывалась.

Лиззи сочувственно, но твердо посмотрела на Мартина, давая понять, что ей это тоже ясно, но что без веских оснований об этом не следует думать.

– Мне очень понравился Хантер, – сказала она – Я и не знала, что он тоже консультируется с психоаналитиками.

– Да, – кивнул Мартин, – мне он тоже об этом упоминал.

За ужином, беседуя с Хантером и Фрэнсисом, Мартин, по выражению Лиззи, «оседлал своего конька»: тот факт, что многие отказываются считать психотерапию действенным методом лечения самых серьезных психических заболеваний и утверждают, что она оперирует фантазиями и вымыслом, а не настоящими инструментами научных исследований: картированием головного мозга и биохимией.

– Фантазии и вымысел эмоциональных состояний, – объяснял Мартин Хантеру, – символического языка, психологической адаптации и культурного контекста…

– Минуточку! – притворно возразил Хантер. – О культуре можно говорить, только если распылить ее на атомы мемов, чтобы придать ее частицам особую значимость, вот как генам.

– Да-да, мемы – величайшее изобретение человечества после пороха, – сказал Мартин. – Заявлению, что эмоции и психологическую адаптацию необходимо искоренить из науки, а если и сохранить, то только в самых захолустных провинциях Поднебесной, подальше от столицы, адронного коллайдера в ЦЕРНе, самое место в какой-нибудь сатире Джонатана Свифта, но, к сожалению, написать ее он больше не сможет.

– Достойное замечание, – изрек Хантер, достойный гость. – Наука – часть человеческой природы, а не наоборот. У нее своя деспотическая социология финансирования, экспертных оценок, публикаций и прибылей, и она обладает всем тем эмоциональным спектром соперничества, подчинения, интуиции, беспокойства и щедрости, который присутствует в любом другом поле деятельности.

– В начале моей карьеры, – сказал Мартин, – я проводил много времени в психиатрических клиниках, где к моему подходу не питали особых симпатий. Один из пациентов, госпитализацию которого раз за разом возобновляли в соответствии с Законом о психическом здоровье, принятом в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году, пожаловался, что ему, как Христу, вбивают гвозди в ступни, не в ладони, а в ступни. Лечащий врач терпеливо – он не был жестоким человеком, просто воспринимал все слишком прямолинейно – объяснил, что это доказательство продолжающихся галлюцинаций и, следовательно, содержание пациента в лечебнице вполне оправданно. Пациент обернулся ко мне, зная, что меня интересует ход мыслительных процессов, и сказал: «Некоторые врачи, очевидно, не знакомы с понятием метафоры».

– Это и смешно, и очень трагично, – сказал Хантер.

– По большей части трагично, – вздохнул Мартин.

– Вы – последователь Рональда Лэйнга?

– Безоговорочно следовать Лэйнгу очень трудно, – сказал Мартин. – Он ведь был горьким пьяницей, но не без всплесков гениальности, особенно при анализе динамики отношений в семьях шизофреников. Его рискованные и зачастую некорректные опыты необходимо рассматривать в контексте той эпохи, когда принудительная госпитализация, седативная терапия и варварское обращение считались единственными действенными методами лечения.

Мартин надеялся, что Фрэнсис примет участие в обсуждении; Фрэнсис понимающе кивал и вроде бы внимательно слушал, но именно тогда Мартин заметил в его поведении что-то непривычно отстраненное и неестественное.

– Ты, наверное, будешь счастлив повидаться с Люси, – заявила Лесли. – Ей наверняка добавило привлекательности то, что она подцепила миллиардера.

– Если верить моей сестре, они с Хантером очень счастливы, – сказал Чарли.

– Ну, моя сестра соврала бы мне, лишь бы меня помучить, – возразила Лесли.

– Знаю, – кивнул Чарли, напомнив себе, что вместо тщетных попыток понять Лесли гораздо легче разорвать с ней отношения. – Но меня вполне устраивает моя сестра, мой верный союзник во всем.

– Вообще-то, меня больше волнует не счастье Люси, а твои фантазии о том, как ты будешь с ней счастлив.

– Знаешь, я не настолько ошалел, чтобы возбуждаться при мысли о женщине, довольной своей жизнью и своим избранником, – сказал Чарли, радуясь, что не пристегнут к детектору лжи.

– Это потому, что вас всех досконально пропсихоанализировали, – вздохнула Лесли. – Ой, извини. Ты же знаешь, что я из-за этого становлюсь совершенно иррациональной, ведь я так тебя люблю!

– Разумеется, – устало ответил Чарли. – Но давай попробуем получить удовольствие от сегодняшнего приема.

– Все, молчу, молчу. – Лесли правой рукой закрыла рот на воображаемый замок и выбросила воображаемый ключ куда подальше.

Мир – информация, а жизнь – собрание информации, которая позволяет ей расти, реплицироваться и достигать определенного уровня интерактивной чувствительности к своему окружению; все это было яснее ясного, во всяком случае, для Джона Макдональда. Очевидно, что человеку суждено создавать машины, которые будут гораздо разумнее гомо сапиенс. Эти машины и станут трехмерными принтерами будущего, в свою очередь создавая любые необходимые человечеству машины путем осознанной перестановки атомов, которые, как известно, существуют в неограниченном количестве. Человечество освободится от постоянных тревог о доступности ресурсов, терзающих всех тех, кто, в отличие от Джона, не обладает способностями к предвидению и скрупулезному научному подходу. На начальных стадиях побега с планеты Ограниченных ресурсов, которую Джон предпочитал называл планетой Паникеров, информация, накапливаемая с помощью «Гениальной мысли», будет представлять определенную ценность, но лишь до тех пор, пока романтики не избавятся от привязанности к биологическому субстрату, порожденному эволюцией, к мозгу, который вот уже сто тысяч лет не изменил формата «три фунта, пятнадцать миллиардов нервных клеток», хотя за этот период церебрального застоя познание совершило невероятный прорыв. Несмотря на все доказательства того, что способности разума не заложены исключительно в структуре мозга и что рассудок может эволюционировать, не изменяя физической основы своего существования, у Джона были обширные планы по усовершенствованию этого устаревшего двигателя и превращению его в нечто куда более мощное и эффективное, однако же не идущее вразрез с интересами человечества, насколько их можно вообразить на этой стадии величайшего усовершенствования за всю историю Вселенной.

Как ни огорчительно, но приходилось признать, что для такого усовершенствования требовалось очень много денег, а значит, необходимо было более тесное сотрудничество с «Дигитас», чего Джону не очень хотелось, но, если все пойдет по плану, на сегодняшнем приеме он добьется всего, что наметил.

Отец Гвидо не удержался и, потянувшись к прикроватной тумбочке, в очередной раз нажал кнопку пульта дистанционного управления, чтобы опустить и снова поднять сиренево-коричневые жалюзи гостиничного номера, с раскаянием сознавая, что это не самое подобающее занятие для францисканского аббата. Однако же это занятие вызывало в нем не только радость ребенка, заполучившего новую игрушку, поскольку подъем жалюзи в его воображении странным образом связывался с чудесной силой Господа нашего, воскресившего Лазаря из мертвых, хотя, как укоризненно напомнил себе отец Гвидо, Христос воскрешал Лазаря не трижды, а единожды, да и то не сразу. Гвидо положил пульт на место и поклялся не прикасаться к нему до сумерек, которые в это время года наступали быстро и смягчали его суровый отказ обещанием почти немедленного удовольствия.

Кардинал Лагерфельд остановился в гостевых апартаментах роскошной резиденции апостольского нунция с видом на Уимблдон-Коммон. Отцу Гвидо сняли номер в гостинице «Хоспиталити-инн» за углом, с видом на гостиничную парковку. Поездка в Англию была в некоторой степени траурной. Несколько недель тому назад, в конце ноября, когда резко похолодало, блаженный фра Доменико скончался. Манфреди нашел его с «лучезарной улыбкой» на лице, в хижине, где он провел тридцать лет в суровом молчании. Кардинал Лагерфельд должен был отслужить торжественную благодарственную мессу в частной часовне на территории резиденции апостольского нунция, а потом такую же торжественную мессу в Бромптонском оратории, где широкой публике предстояло услышать еще и проповедь, дабы паства утешилась, что мозг величайшего мистика современности был своевременно отсканирован и теперь фра Доменико станет внимать молитвам грешников не только на небесах, как обычно, но будет доступен и в виде «Святой главы», способной, как утверждалось, погрузить владельца в глубочайший мистический транс, стимулируя соответствующие центры мозга нейровизуализацией блаженного фра Доменико. Первая сотня шлемов «Святая глава» с автографом его высокопреосвященства поступит в продажу сразу же после мессы, а затем отец Гвидо с кардиналом немедленно отправятся к синьору Стерлингу, на прием в честь открытия компании «Гениальная мысль» в палаццо Спенсер, принадлежащее семейству очаровательной принцессы Дианы, женщины столь же прекрасной, сколь и добродетельной. Какой изумительный день! Пора было идти в резиденцию, но сначала, решил отец Гвидо, беря в руки пульт управления, надо сделать еще одно важное дело.

Раковые клетки есть у любого человека в любое время, как уяснила Люси на приеме иммунотерапевта доктора Сифорда. Иммунная система того, у кого выявили рак, просто-напросто не смогла эффективно справиться с этими клетками и остановить их злокачественный рост. Опухоль, сформировавшаяся в мозгу, генерировала химические вещества, подавляющие иммунную систему организма, и находила способы маскировать свое существование. Под воздействием опухоли Т-лимфоциты, солдаты иммунной системы, постепенно ослабевали, однако же опухоль не гомогенна, в ней присутствуют как раковые, так и другие клетки, иммунитет которых можно повысить.

Иммунотерапия в настоящее время считается самым многообещающим направлением современной онкологии. Она применяет коллаборационный, а не состязательный подход, что увеличивает шансы пациентов на благоприятный результат лечения. Там, где хирургу пришлось бы удалять опухоль целиком, чтобы избавиться от недуга, и предполагать, что он «выигрывает время», принимая во внимание риски операции, если удаляет 90 % опухоли, иммунная система всего-навсего должна быть эффективнее рака на 49–51 %, чтобы исцелить организм – исцелить самостоятельно, без радиационного выжигания, яда или хирургического вмешательства. Доктор Сифорд любезно согласился включить Люси в свое клиническое исследование, начинавшееся в январе. Ему удалось раздобыть некоторое количество очень дорогого ипилимумаба. Исследования рака мозга страдали от недостатка финансирования, потому что крупные фармацевтические компании отказывались принимать в них участие из-за сравнительного малого числа пациентов. Как объяснил один из ассистентов доктора Сифорда, пациенты, перенесшие другие онкологические заболевания – например, рак груди, рак простаты или рак прямой кишки, – с готовностью принимают участие в сборе средств на исследовательские нужды, а вот тех, кто выжил после рака мозга, не так уж и много, да и тех вряд ли удобно использовать для рекламной кампании.

– А вот я готова, – с вызовом сказала Люси.

Ассистент попытался замять свою бестактность, упомянув, что обычно имеет дело с глиобластомами и что у Люси перспективы гораздо лучше, но она все равно очень расстроилась, и на приеме ее правую ногу свела судорога.

За прошедший год шок первоначального диагноза несколько развеялся, но Люси все равно казалось, что она, тридцатипятилетняя женщина, выпадает из общепринятых поведенческих норм. Подростковые страхи и волнения, которыми она терзалась в юности, давно остались позади, а до болей, усталости, артрита и ограниченных возможностей искупить жизненные разочарования – завуалированных милостей старости, способных вызвать у человека желание поскорее встретить смерть, – было еще далеко. Известие о своем диагнозе она получила в то время, когда у нее вообще не возникало ни малейшего намерения «со всем покончить».

И все же, хотя она должна была стать участницей клинического иммунотерапевтического исследования как раз тогда, когда ее лучшая подруга должна была стать матерью, Люси чувствовала, что ей необыкновенно повезло, поскольку ее окружал океан любви. Ободряло и то, что сейчас онкология стояла на пороге революционных преобразований, а не просто пыталась хоть немного улучшить старые методы борьбы с «царем всех болезней», как назвал рак знаменитый американский онколог Сиддхарта Мукерджи[48]48
  Сиддхарта Мукерджи. Царь всех болезней: биография рака (2010, перев. М. Виноградовой).


[Закрыть]. Независимо от того, свершится ли революция в онкологии или нет, Люси следовало, как часто повторял Фрэнсис, отринуть и соблазны чрезмерного оптимизма, и страхи, и смирение с неведомым. Как ни странно, именно этим она сейчас и занималась, глядя из апартаментов Хантера на сумеречный парк, и на удивление спокойно воспринимала и свой недуг, и то, что она вообще была жива.

Сол и Крисси Прокош сидели в баре отеля «Дьюкс»; Крисси сказала, что «Нью-Йорк таймс» назвала этот бар одним из лучших в мире.

– Привыкай к лучшему в мире, детка. – Сол чокнулся запотевшим бокалом чудесного мартини с бокалом мутно-желтой «маргариты» Крисси и сгреб горсть орешков из серебряного блюдца на элегантном столике.

– Это любимый бар Йена Флеминга, – сказала Крисси.

– А это его любимый коктейль. – Сол сделал большой глоток. – Ух ты, отличный мартини!

– А почему я должна привыкать к лучшему в мире? – с лукавым вызовом спросила Крисси.

– Потому что у меня большие планы. – Сол опустошил бокал, притворно содрогнулся и попросил официанта: – Повторите, пожалуйста.

– Планы? – Крисси подалась вперед. – Ты же говорил, что хочешь дождаться завершения контракта, чтобы ускользнуть из цепких лап кровожадных юристов Хантера.

– Я тут кое-что прощупал и подготовил почву, так что, когда придет время решительных действий, им будет не к чему подкопаться.

Крисси подняла бокал:

– За это надо выпить.

Она откинулась на спинку темно-синего кресла и одарила мужа восхищенной улыбкой с примесью коварства, напоминая ему, что в такой завидной позиции он оказался лишь благодаря ее настояниям вести себя по-мужски.

– И каково же заниматься сексом с беременной? – поинтересовалась Хоуп, изумленная резными сводами Пальмового зала Спенсер-Хауса; ее обостренному зрительному восприятию они напоминали выгнутые соты, словно бы сочащиеся золотом.

– Весьма реалистично, – ответил Фрэнсис. – Спасибо, что спросила, мне вот прямо сразу стало легче.

– А если бы мы с тобой занялись сексом, то это было бы виртуально? – не унималась Хоуп, легонько коснувшись ногой его ноги, что тут же разрушило все защитные механизмы Фрэнсиса.

– Безусловно, – ответил он. – Как только разработчики «Гениальной мысли» закончат «Сосредоточенность» и «Релаксацию» и приступят к «Флирту», то станут умолять нас сделать скан.

– Ах, как романтично! – Хоуп отодвинулась.

– Возвращаясь к твоему первому вопросу о сексе с беременной, особенно с той, которая забеременела от тебя, хотя, конечно, опыт у меня небольшой, – сказал Фрэнсис, отчаянно скрывая разочарование, вызванное прерванным эротическим контактом, – но, по-моему, это как если бы художник смотрел на картину, которая больше ему не принадлежит, висящую в доме, который ему никогда не принадлежал, на почетном месте, над камином – одновременно и желанную, и утраченную. В этом есть и интимная близость, и узурпация. Некоторые женщины испытывают постнатальную депрессию, а некоторые мужчины – пренатальную депрессию.

– Хорошо, что я здесь и могу тебя развлечь, – сказала Хоуп, возобновляя контакт.

– Да, – кивнул преступно обрадованный Фрэнсис. – По-моему, мы перебрали грибов, но эти золотые пальмы просто великолепны.

– И потолок прекрасен.

– Да-да. Ну, пора двигать.

– Бедрами или языками? – уточнила Хоуп.

– Нет, это невозможно! – вздохнул Фрэнсис.

– Кто это? – спросила Хоуп, зачарованная ярким контрастом багровой физиономии, седых волос и льдисто-голубых глаз какого-то типа, схватившего бокал шампанского с подноса проходящего официанта. – Он похож на неонового человечка, который проглотил французский флаг.

– Точно подмечено, – сказал Фрэнсис. – Хотя Оливия назвала бы его не tricolore[49]49
  Триколор, сине-бело-красный французский флаг (фр.).


[Закрыть], a bêtenoire[50]50
  Букв.: черный зверь (фр.), переносн.: предмет неприязни или отвращения.


[Закрыть]. Это Уильям Мурхед…

– А, тот самый…

– Он недавно распрощался с Риадским университетом.

– И поэтому он такой несчастный?

– Его с позором изгнали за то, что он плеснул в лимонад виски из своей фляжки, а потом начал приставать к жене одного из профессоров. Для него это типичное поведение, но это заметил заместитель начальника полиции нравов, а профессорская супруга оказалась ярой салафисткой, презирающей спиртное и обожающей мужа, вице-канцлера. Мурхеду ужасно повезло, что его не отстегали плетьми и не бросили в тюрьму. Если верить ему самому, то все произошло из-за того, что он «забыл поменять SIM-карту в аэропорту».