Текст книги "Двойной контроль"

Автор книги: Эдвард Сент-Обин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Хо-хо-хо, – сказала Хоуп.

– Хо-хо-хо, – сказал Фрэнсис. – Всю свою карьеру он играл на публику, изливая интеллектуальное презрение на все сферы человеческой деятельности, не поддающиеся научному методу исследования, однако же не применяя этого метода к самому методу, и отяготил науку «утерянной наследуемостью», сгенерированной генетическими догмами, а не доказательствами, «темной материей», сгенерированной необходимостью уравнять баланс энтропии, «множественными вселенными», опять же без намека на какие-либо доказательства, сгенерированными многомирной интерпретацией квантовой теории. Все было хорошо, когда эмпиризм заменил невежество, но теперь, когда математика узурпировала эмпиризм…

– Ах, ты такой интеллектуал! – вздохнула Хоуп, кладя ладонь на поясницу Фрэнсиса. – И это мне тоже очень в тебе нравится. Не забывай, что вот здесь свернулась спящая змея. – (Раскрытая ладонь скользнула к его крестцу.) – Проснувшись, она взовьется по позвоночнику, – продолжила она, проводя по спине Фрэнсиса, – поднимется к основанию черепа, и весь твой разум озарится сиянием. – (Пальцы с острыми ногтями взъерошили ему волосы, подбираясь к макушке.)

Фрэнсис закрыл глаза и почувствовал, как внутри его черепа, под внутричерепными небесными сводами, вспыхивают огни фейерверков, а затем ощутил, как пульсирующие разноцветные сполохи разлетаются во всех направлениях, не зная границ.

– Не надо… – пролепетал он, все еще смутно сознавая, что находится на приеме и что его окружают десятки гостей, включая Оливию, Люси, Мартина, Лиззи, Джорджа, Эмму, Хантера, Сола – список продолжался бесконечно, – которые могут заметить эту странную сцену и удивятся его экстатическому поведению. – Не надо…

– Извини. – Хоуп быстро убрала руку.

– Нет-нет, – сказал Фрэнсис, – не останавливайся.

Она с легким вздохом опустила руку ему на голову, взъерошила волосы пальцами, и сияние снова заполыхало в воображении Фрэнсиса и, возможно, везде.

Устроившись поудобнее на зеленой бархатной подушке золоченого кресла, Оливия заметила, что под пальмами, в дверном проеме, появился Билл Мурхед. Зал она видела во время экскурсии, устроенной Джейд для них с Люси, чтобы они прониклись роскошью места, выбранного для проведения приема: раззолоченное пространство с колоннами в виде пальм и веерами пальмовых крон на потолке, повторяющимися во внутренней раме золоченого зеркала над камином и в ножках диванов и кресел, созданных специально для зала. Архитектор, чьего имени Оливия не запомнила[51]51
  Первым архитектором Спенсер-Хауса был Джон Варди (1718–1765), принимавший участие в работе над реконструкцией Вестминстерского дворца; его сменил Джеймс Стюарт по прозванию Афинский (1713–1788), известный своими неоклассическими интерьерами.


[Закрыть], вдохновлялся планами Иниго Джонса для королевской опочивальни. Пальмы были символом супружеской плодовитости. С плодовитостью у Оливии все было в порядке, а вот супружество не особо интересовало ни ее, ни Фрэнсиса. Правда, может, он забудется и сделает ей предложение, если, конечно, она сможет перебраться через порог.

Мурхед схватил шампанское с подноса проходящего официанта, осушил бокал с жадностью человека, недавно покинувшего страну сухого закона, и тут же потребовал новый. Очевидно, официант что-то сказал, потому что Мурхед негодующе уставился ему вслед.

– А, вот ты где!

– Привет, Люси. Я тут отдыхаю.

– Да уж, ты у нас труждающаяся и обремененная[52]52
  Аллюзия на Мф. 11: 28.


[Закрыть].

– Я теперь с куда бóльшим сочувствием отношусь к эпидемии лишнего веса, – сказала Оливия. – О, глянь, кто там, в Пальмовом зале, хлещет бесплатную выпивку!

– Господи, спаси и сохрани, неужто сэр Уильям Мурхед?! – воскликнула Люси, обмахиваясь воображаемым веером, как девица на выданье в какой-нибудь исторической экранизации Би-би-си.

– Да-да, тот самый джентльмен, коему выпали несказанные тяготы в его странствиях на Востоке, – подыграла Оливия подруге.

– Ага, – сказала Люси. – Он вот уже вторые сутки бомбардирует Хантера мейлами, умоляет пособить ему устроиться на работу в «Гугл». Жаждет стать представителем компании по освещению научно-технических проблем.

Люси с Оливией зашлись хохотом, как часто случалось за годы их дружбы.

– По-моему, Хантеру лучше не засылать его в Кремниевую долину, а учредить специальный приз имени сэра Уильяма Мурхеда за безосновательные наветы.

– Мурхед, должно быть, активный член общества, требующего остановить материковый дрейф, – сказала Люси. – И наверное, подвергает сомнению искренность раскаяния Галилея на суде.

– Как бы там ни было, – сказала Оливия, охваченная внезапным сочувствием, которое то и дело волнами накатывало на нее, будто подготавливая к неустанным заботам материнства, – мне его очень жаль. Под напыщенной важностью его гложет страх, это сразу заметно.

– Не поддавайся жалости, – наставительно изрекла Люси.

– Ох, извини, видно, это вброс тестостерона в мои миндалины.

– Да-да, именно такое объяснение его бы устроило: под великодушие следует подвести целостное физическое основание, – сказала Люси. – Кстати, для проверки действенности этих самых гормонов великодушия… Угадай, кого я только что видела?

– Ну, гормонов у меня в крови хоть отбавляй. Кого?

– Хоуп.

– Что? Откуда она здесь? – спросила Оливия. – Она с Фрэнсисом?

– Нет. Она разговаривала с Хантером, а Фрэнсис просто стоял рядом, и, если честно, его больше интересовал потолок, чем отель «Калифорния».

– По-моему, он решил, что исключительная архитектура требует исключительной дозы галлюциногенных грибов. А что здесь делает Хоуп?

– Ну, она же приятельница Хантера, он ее пригласил…

– Понятно, – вздохнула Оливия, – наверное, это просто…

– Гормоны!

– Совершенно верно.

– Гормоны объясняют все, как гены, кварки и, в общем, все остальное, особенно РНК.

– А ты сейчас следуешь современным тенденциям, – сказала Оливия.

– Ладно, пусть тогда все объясняет все остальное, – сказала Люси. – Какая прекрасная мысль.

– А где ты их видела?

– Вон там, – указала Люси на Пальмовый зал.

– Почему ты так смотришь на этого официанта? – спросил Чарли. – Он что, бывший пациент лечебницы Бродмур?

– Нет, – с облегчением ответил Мартин, поскольку шутливый вопрос сына позволял сказать правду. – Он просто какой-то растерянный. Ты же знаешь, моя профессия заставляет меня постоянно интерпретировать все вокруг.

– Да, знаю, – кивнул Чарли. – Но ты научился это скрывать.

– Ты мне льстишь, – смеясь, ответил Мартин.

– Ты как конституционный монарх – у тебя есть твердые убеждения, но тебе не позволено о них распространяться.

– О да, мы с королевой смогли бы долго говорить на эту тему, если бы нам было позволено о ней упоминать, – вздохнул Мартин.

Фрэнсис услышал настойчивые призывы к тишине, предваряющие речи, и метнулся вверх по лестнице, невзирая на преследовавшие его советы остаться, дабы проникнуться рассуждениями Сола о «Гениальной мысли», которых Фрэнсис наслушался и в Биг-Суре, и в «Ярком солнце». Под воздействием грибов и скорпионов его совести[53]53
  Аллюзия на слова Макбета из одноименной трагедии У. Шекспира: «Мой разум полон скорпионов» (Акт III, сц. 2, перев. М. Лозинского).


[Закрыть] ему ужасно хотелось куда-нибудь спрятаться, даже если бы речей не было. Впрочем, хорошо, что они были, потому что теперь он мог уединиться в одном из опустевших залов, поскольку все остальные из вежливости внимали объяснениям Сола и Хантера о технологиях сознания.

На втором этаже несколько гостей задержались в роскошном зале, задрапированном алым шелком, под зелено-золотыми сводами потолка, который в другое время обязательно привлек бы внимание Фрэнсиса. Но сейчас возможность безудержного визуального распутства и любования каждым фрагментом резных панелей, картин, оконных стекол, дробно отражающих сияние люстр, и золотых змеек, оплетающих дверные ручки, меркла перед смятением чувств, которое гнало его вглубь особняка, подальше от людей. В конце концов он оказался в небольшой, богато убранной комнате. Старинную мебель, сработанную для особняка по особому заказу, отгораживали витые шнуры, на которых висели таблички, вежливо напоминающие посетителям не притрагиваться к предметам, но Фрэнсис углядел стул из тех, что доставили для гостей организаторы мероприятия, и уселся на него отдохнуть. У эркерного окна негромко переговаривалась парочка, а какой-то тип, усиленно делая вид, что привык находиться в такой роскошной обстановке, вглядывался в неоклассические украшения, будто оценивал их по просьбе взволнованного владельца, но нисколько не торопился изречь свое авторитетное заключение. К счастью, больше никого в комнате не было. Очевидно, она располагалась как раз над Пальмовым залом, где чуть раньше сидели они с Хоуп. Фрэнсиса ужасно огорчила безрассудная беседа с Хоуп, равно как и сопровождавшее ее безрассудное поведение, а также тот факт, что сам он невольно пристрастился к прикосновениям Хоуп. Они были наркотиком, доставлявшим особенные страдания. До встречи с ней Фрэнсиса ничто не терзало, и прикосновение Хоуп принесло ему какое-то внезапное облегчение, а потом вдруг нахлынули муки осознания того, что такое ее прикосновение и как уныло обходиться без него. Вообще-то, все было даже глубже, они с ней словно бы существовали как части единого организма, а не отдельно взятые индивидуумы, решившие вступить в какие-то отношения. Будучи экологом, он всегда утверждал, что жизнь возникает в мире процессов, а не предметов, но это касалось биологии, а не любви, поэтому его слегка ошарашило, что беспорядочно взаимосвязанная жизнь, которую он наблюдал в бинокль, анализировал в образцах почвы и страстно обсуждал, делая заметки о ходе возвращения дикой природы в Хоуорт, внезапно ворвалась в то, что он тайно считал своей личной сферой. Как выяснилось, это оказалось не личной сферой, а тропической экосистемой, не обладающей ни индивидуальным контролем, ни даже индивидуальным существованием. Нет-нет, такие мысли совершенно неприемлемы. Одно дело – обдуманно шинковать морковь, размышляя о магазине, где она куплена, о водителе грузовика, который ее доставил, о фермере, который ее вырастил, о детях фермера, о микроорганизмах в почве, о семенах, об истории растения, о дожде, об облаках, об испаряющихся океанах, о бесконечном распространении взаимозависимых причин и условий, но тот, кто осознает все это с помощью тренированной логики и рассеянного чувства сопричастности, ощущает себя совсем не так, как микроорганизм в почве другого процесса, в котором поглощаются и растворяются все его суждения и решения. Грибы не помогали, если смысл в том, чтобы сохранить хоть какой-то контроль, или помогали, если смысл заключался в том, чтобы понять, что лелеять эту иллюзию – пустая трата времени.

Ох черт, к нему устремился знаток, с педантичной улыбкой человека, всегда готового высвободить какой-нибудь шедевр из рук его невежественных и глупых владельцев.

– Кристофер Спандрал, – представился знаток.

Фрэнсис, не в силах вымолвить свое имя, уставился на него.

– Как вы знаете, – сказал знаток, бесцеремонно отметая общеизвестные исторические факты, – эта комната пострадала во время войны, но, не стану скрывать, мне больше нравится…

– Простите, – с трудом пролепетал Фрэнсис, – не сочтите за грубость, но мне хотелось бы побыть одному. Мне только что сообщили ошеломительную новость.

Знаток кивнул и слегка изогнул бровь, давая понять, что в свое время и сам был не чужд эмоциональных всплесков, но давным-давно растоптал эту плюющуюся кобру, однако же ничуть не удивлен, что она по-прежнему раздувает свой капюшон в жизнях простых смертных. Он выскользнул из комнаты, которая перестала его интересовать; парочка, шептавшаяся у округло выпяченного окна, тоже решила удалиться, и Фрэнсис неожиданно остался в одиночестве. Он закрыл глаза, чтобы усилить уединение, но вместо желанных темноты и покоя под веками вспыхнуло яркое мельтешение, как на экране. Он словно бы несся через некий клин пространства к вечно удаляющейся точке конвергенции, пролетая сквозь сонм напряженных, но неразборчивых кадров, вырезанных в монтажной лаборатории, сквозь скрытую рекламу несуществующих товаров, которых было невозможно желать.

– К черту все это, – сказал Фрэнсис, открыв глаза, но так и не избавившись от беспокойства.

А беспокоиться было о чем. Как выяснилось, Хоуп собиралась в Португалию, к матери, чтобы убедить ее завещать все свое внушительное состояние организации «Только не в нашу смену» – консорциуму богатых защитников окружающей среды, скупавших тысячи квадратных миль Амазонии, чтобы сохранить первозданные джунгли и населяющие их племена. Хоуп хотела, чтобы Фрэнсис принял участие в управлении организацией. Она хотела, чтобы они вместе отправились в Восточный Эквадор, где находился один из филиалов, потому что Эквадор был первым в мире государством, включившим в свою Конституцию охрану прав природы. Фрэнсис жаждал поехать с Хоуп, заняться с ней любовью на экваторе, в водоворотах инфохимикатов, под знойным гнетом целого мира. Она говорила, что его жизнь станет богаче, что ему не придется никого обманывать, что она не украдет, а разделит его с другими, но, в конце концов, он ведь даже не знал, правда ли то, что она рассказала ему о своем браслете. Он метался между паранойей и обожанием, между этими двумя крайними формами доверчивости, так и не находя ничего, чему можно было бы поверить. На самом обыденном уровне он совершенно не представлял, как одновременно управлять некоммерческой организацией в Амазонии и растить ребенка в суссекском домике в лесу.

– А, вот ты где!

– Привет. Да, привет. Извини, я переусердствовал с грибами.

– Понятно, – сказала Оливия. – Ты поэтому здесь прячешься?

– Ага. Внизу слишком многолюдно. Хорошо, что ты пришла. Извини.

– С тобой все в порядке?

– По большому счету – да, как только усвоятся излишки псилоцибина.

– И это все? Потому что Джордж с Эммой говорят, будто Хоуп Шварц собирается тебя умыкнуть и увезти в Амазонию, чтобы ты там работал над каким-то проектом…

– Нет-нет… то есть да, есть такой проект, в Амазонии, Хантер в нем тоже участвует, и Хоуп, и еще всякие богатеи…

– А ты что там будешь делать?

– Заниматься технологиями, – храбро признался Фрэнсис. – Все участки, принадлежащие организации, патрулируются беспилотниками, которые оборудованы сенсорами для отслеживания загрязнения окружающей среды, незаконной добычи золота, лесных пожаров и так далее.

– Гм, – сказала Оливия. – И всю эту информацию ты будешь обрабатывать на своем мобильнике «нокия-кирпич», сидя без интернета в экологическом Лэнгли, именуемом Ивовый коттедж.

– Ну, в чем-то придется пойти на компромисс, – сказал Фрэнсис.

– А на какие еще компромиссы ты готов? – спросила Оливия.

– Вроде бы ни на какие…

В комнату стали заглядывать гости.

– Увидимся внизу, – сказала Оливия. – Когда у тебя все усвоится.

– Да-да, обязательно. Я все обдумаю.

Да что это он делает? Ему вовсе не хотелось разделять свою жизнь. С другой стороны, он ее уже разделил. Разделил своим ошеломительным влечением к Хоуп. В самом влечении не было ничего плохого; а вот то, что он цеплялся за Хоуп, раскалывало его пополам. Нельзя, чтобы его отвлекало влечение к Хоуп, но и верность Оливии тоже не должна его отвлекать. Решение скрывалось не в том, чтобы принять одну из сторон; нет, оно пряталось глубже.

Он попытался взять себя в руки и сосредоточиться. Подспудное влечение надо не подавлять, а расширять, вот в чем все дело. Он полностью отдался на волю своего влечения, чувствуя, как оно отталкивает Хоуп все дальше и дальше, будто бутон, надрывающий клейкую оболочку, чтобы скрытый в нем цветок распустился и подставил себя солнцу.

Ух ты, какое чувство!

Разумеется, он все еще хотел с ней переспать, от этого никуда не денешься, но ему больше не нужно было прикрываться щитом вины, потому что он стал открыт более волнующим ощущениям, чем ее касание.

Уф. Отлично. Все пришло в норму. Посмотрим, долго ли так продержится. А теперь самое время спуститься в зал.

– Эй, Сол! – подозвал приятеля Хантер. – Прекрасная речь! Я хотел об этом сказать, прежде чем тебя уволить.

– Уволить? – хохотнул Сол. – Я обожаю твое чувство юмора. Ты же сам только что сказал, что это прекрасная речь.

– Да, речь сносная, – кивнул Хантер. – А уволен ты потому, что я ознакомился с твоими мейлами Джону Макдональду.

– Между прочим, это личная переписка, с личного адреса и на личном компьютере! – возмутился Сол. – А если ты взломал мой личный почтовый ящик, то что бы ты в нем ни обнаружил, – кстати, в моих мейлах нет никакого криминала, я Джона просто прощупывал, – суду это не предъявишь, а вот я тебя засужу за вторжение в мою…

– Никто ничего не взламывал, Сол. Макдональд сам прислал мне вашу переписку и спросил, нельзя ли получить от меня лучшее предложение. Я и предложил. Так что мы с ним подписали контракт. А ты уволен.

– Хантер, погоди. Эти изобретатели иногда такие странные, что вообще за пределами странного, ну, ты же понимаешь, что я имею в виду. За гранью. С ними нужно особое обращение и…

– Сол, – сказала Джейд, – Крисси стоит в вестибюле, под наблюдением двоих охранников. Приуныла, совсем как магазинная воровка, на которую в универмаге надели наручники при детях. Чем дольше ты все это затягиваешь, тем больше она расстраивается и в конце концов тебя возненавидит.

– Хантер! – умоляюще воскликнул Сол.

– Уведи его отсюда, – сказал Хантер Джейд.

– Хантер! – обрадованно воскликнул Уильям Мурхед, занимая освободившееся место. – Какой роскошный прием! Великолепная обстановка, все превосходно организовано, а приглашенные – выше всяких похвал. Кстати, не могли бы ли вы замолвить за меня словечко вашим знакомым из «Гугла»? Там как раз открылась вакансия, которая прекрасно мне подошла бы, а заодно и помогла бы мне сохранить Малый Сортингтон.

– Далась вам эта усадьба, – сказал Хантер. – После развода надо было переехать в дом поменьше. Там по соседству нет какого-нибудь Мелкого Сортингтона? Или Крохотного Сортингтона?

– Не пинай упавшего, – проворчал Мурхед.

Хантер положил руку на плечо Мурхеда и очень ласково сказал:

– Послушай, Уильям, с тех самых пор, как в моем присутствии один из руководителей «Гугла» заявил: «Мы намерены управлять всеми знаниями мира», мне хочется подрезать им крылья. Одной-единственной корпорации не под силу вынести такой тяжкий груз. И хотя ты, безусловно, станешь обузой для любой компании, которая возьмет тебя на работу, для того, чтобы обрубить эти гигантские крылья, мне понадобится не ржавая пилочка для ногтей, а приличного размера бензопила.

Хантер чувствительно хлопнул Мурхеда по плечу и отошел, не дав профессору возможности ответить.

По миру витала зараза: эбола выжимала кровь из Западной Африки; бешеные собаки с пеной у рта бродили по Индии; больничные стены кишели супербактериями. По вящем размышлении, думал Себастьян, больницы заботятся о микробах, а не о людях, делают все возможное, чтобы микробы научились не бояться любых антибиотиков, известных человеку. Нет людей, которые бы выжили под стопроцентной лавиной обид и оскорблений, зато супербактерии вот-вот обретут бессмертие. Им суждено стать богами следующей эпохи, когда люди будут динозаврами. На самом деле возникла необходимость, острая, как кончик иглы, иглы шприца, которым делают прививку от гриппа, а вирус гриппа в этом году был жутким, и многие товарищи Себастьяна по работе заболели. Теперь они лежат в кровати, а с потолка супербактерии десантируют прямиком в их ослабленные иммунные системы. Мистер Моррис, потерявший сына из-за трагического душевного расстройства, употребил слово «коллеги», но Себастьяна оно слишком взволновало. Он не мог себе представить, что достоин иметь «коллегу». Если у тебя есть «коллега», то он может быть твоим напарником, а если есть напарник, то тебя могут устранить, вычеркнуть, сожрать, как в видеоигре, или поглотить, как антивещество, – Себастьян не очень понимал, что это такое, но звучало пугающе, особенно с точки зрения вещества, а сейчас он всегда старался занять вещественную точку зрения, хотя было время, когда его ум был полон антивещества.

– Мой напарник в Вашингтоне, – произнес Себастьян негромким голосом с аристократическим выговором и поглядел в зеркало, на костюм Эрика, но Вашингтон был далеко, что очень пугало. – Мой напарник в Долстоне, – сказал он, чтобы бояться поменьше, но тем же голосом, иначе было бы нечестно. Доктор Карр говорил, что все эти разные голоса – голоса самого Себастьяна, который должен научиться с ними обращаться.

Чего не скроешь, того не скроешь, он очень, очень нервничал. Сегодня утром позвонил мистер Моррис, сказал, что многие «коллеги» заболели гриппом, и попросил Себастьяна помочь разносить канапе на сегодняшнем приеме. А еще он сказал, что Себастьян зарекомендовал себя как ценный «член команды» и что он прекрасно справляется с мытьем посуды, а поэтому мистер Моррис «совершенно уверен», что Себастьян будет чувствовать себя «в своей тарелке», если поручить ему разносить угощение гостям. Себастьян на минутку растерялся, потому что думал о посуде и представил себя на блюде с канапе, но мистер Моррис привел его в чувство, добавив, что пришлет ему костюм Эрика, потому что Себастьян с Эриком «навскидку одного размера».

Ну, можно было сказать и «навскидку», хотя на самом деле костюм Эрика скользил и шелестел, а пиджачные плечи съезжали с плеч Себастьяна, и рукава свисали до самых костяшек пальцев, так что даже навскидку размер был не один, а совсем другой. Себастьян стал похож на мальчишку в школьной форме на вырост, которую купила для него фальшивая мать, сказав, что нет смысла тратить деньги почем зря. Но Кэрол, очень хорошая Кэрол, скомкала папиросную бумагу, которой обматывали вешалки, и запихнула ее в наплечники, отчего рукава немного укоротились, а пиджачные плечи сравнялись с плечами Себастьяна.

К обеду он так разнервничался, что решил принять свои старые таблетки. Доктор Карр сказал, что Себастьян и без таблеток прекрасно справляется, но пусть они лежат в аптечке, для страховки. В последнее время Себастьян с доктором Карром часто обсуждали побочные эффекты. Он рассказал доктору Карру про сухость во рту, хандру, излишний вес и дрожь в конечностях, а еще они поговорили об исследовании долговременных эффектов – он всегда искал в интернете статьи об этих лекарствах. Доктор Карр избегал негативных отзывов про таблетки, поскольку знал, что по сравнению с приступом лекарства – как пачка сигарет и мороженое в парке. Эти статьи были негативными, утверждали, что нейролептические препараты снижают продолжительность жизни, что само по себе было нехорошо – конечно, если ты не собирался совершить самоубийство. Как говорят, «исключения подтверждают правило». Но для тех, кто собирался совершить самоубийство, таблетки не приносили ничего хорошего, потому что не убивали сразу, а просто вызывали кардиоваскулярные осложнения и всякое другое, из-за чего твоя жизнь в среднем становилась короче. Некоторые хотят жить долго, а некоторые хотят совершить самоубийство, но надо очень долго искать тех, кто хочет сделать свою жизнь короче и хуже, в среднем за очень долгий период. Некоторым это удалось.

Кэрол объяснила, что надо лишь держать поднос, улыбаться и говорить: «Не хотите ли канапе?» А когда поднос пустел, надо было возвращаться на кухню за новым. Себастьян уже трижды ходил за новым подносом, но всякий раз сильно напрягался, появляясь в зале. Еще надо было знать, из чего приготовлена еда на подносах, потому что сейчас в общественном питании самое главное – аллергии, и надо было говорить, что в копченой семге нет арахиса, чтобы никто не пускал пену изо рта и не корчился в судорогах на полу, как тот мальчик на своем дне рождения в ресторане, которого показывали в новостях. Сейчас на подносе Себастьяна была спаржа, туго перепоясанная ремешками особой испанской ветчины, черные салфетки в уголке и рюмка, полная зубочисток. На подносе Габриеллы, очень хорошей и доброй, были черные фунтики из сушеных водорослей с какими-то нашинкованными овощами, а на подносе Джона – крошечные блинчики со взбитым кремом и черной икрой (без арахиса) и ломтики лимона. Особая ветчина называлась «хамон иберико», что было трудно произнести и запомнить, но Себастьян придумал «хам» и «он», а потом, потому что на нем был костюм Эрика, а ветчина была испанская, поэтому «эрико». Вот только «иб» выпало, так что надо не забыть его вставить.

Итак, он вышел в зал следом за Джоном и Габриеллой, наблюдая за каждым их движением. В зале стояла огромная статуя, изображавшая наполовину лошадь, наполовину человека, как в «Гарри Поттере». Прежде Себастьян, наверное, растерялся бы, увидев волшебного зверя у подножья лестницы, но теперь он знал, что зверь помогал Гарри, поэтому бояться было нечего. Вообще-то, он наверняка растерялся бы. Как странно: «наверное» обозначает неуверенность, а «наверняка» – уверенность, хотя они так похожи. Одинаковые противоположности.

Себастьян знал, что все они должны разойтись в разные стороны по залу, и очень волновался, но тут, как будто прочтя его мысли, Габриелла обернулась, подмигнула и прошептала: «Вперед, Себастьян!» – и это его очень подбодрило. Она такая добрая. Вот если бы он жил с ней.

А потом оказалось, что он стоит перед высоким сухопарым типом в ярко-красном платье и с огромным крестом на цепи. Дурацкий наряд, как на Рождество, но живи сам и давай жить другим. В стеклянных домах. Кто он такой, чтобы что-то говорить? Про его внешность тоже много чего говорили, так что он не будет делать замечаний про чужую одежду, а просто скажет, как велено.

– Не хотите ли канапе?

– А что это? – поинтересовался с французским акцентом господин, похожий на китайца, который стоял рядом с трансвеститом.

– Хам он, эрико и спаржа, – сказал Себастьян.

– После вас, монсеньор, – сказал француз.

– А, хамон иберико, – сказал монсеньор. – В Испании с помощью этой ветчины отыскивали среди евреев-выкрестов тех, кто сохранил иудейскую веру, а иногда подвешивали к окну кухни целый окорок, показывая, что таких здесь не жалуют. Прекрасная традиция. – Он пронзил спаржу зубочисткой и отправил в рот.

– Мне достаточно, – сказал француз, что, по мнению Себастьяна, было чересчур хвастливо и вовсе не к месту.

– Ты в первый раз обслуживаешь гостей? – спросил монсеньор с восковой улыбкой.

– Да, – ответил Себастьян.

– Превосходно, сын мой, – сказал монсеньор, пронзая третье канапе. – А теперь лучше унеси их, иначе я не устою перед соблазном и съем все. Такая прекрасная традиция, хамон иберико!

И он продолжил разговор с французом, совершенно не обращая внимания на Себастьяна, будто того и не было, как отец никогда не отрывал взгляд от газеты, когда Себастьян, в своей огромной школьной форме на вырост, спускался к завтраку.

– Как видите, я не успел переодеться, – сказал монсеньор, – а ряса делает меня весьма заметной мишенью, но главный вопрос заключается в том, необходимо ли священникам сейчас, в эпоху терроризма, пуленепробиваемое облачение. По-вашему, его невозможно отличить от обычного?

– Совершенно верно, – сказал француз. – Керамические нити вплетают в шелк или в любую другую ткань. Новейшая технология, которую мы разработали на базе нашей керамической брони. Вы сможете опробовать его на коллегии кардиналов и, разумеется, на его святейшестве.

– Невероятно! – воскликнул монсеньор, который, судя по всему, был шопоголиком.

Войдя в следующий громадный зал, Себастьян зачарованно уставился на пару золотых львов, у которых из ушей вились лозы, а под крыльями свисали виноградные грозди. Головами львы поддерживали огромную плиту розоватого мрамора, и Себастьян решил, что им давно пора отдохнуть, но если они улетят, то весь стол обрушится и все перепугаются. Он представил себе, как подставляет спину под плиту, а львы выходят сквозь большие стеклянные двери и кружат над парком. Вряд ли он долго выдержит такую тяжесть. Пока он разглядывал львов, гости, очевидно, без стеснения угощались канапе, потому что на подносе осталось совсем немного. Он собрался с мыслями и пошел дальше по темно-синему ковру с запутанным узором, в котором так легко потеряться, если не сосредоточиться: раскрытые белые цветы с красными серединками и красные цветы с белыми серединками, соединенные перевитыми стеблями, будто экзотический сад, где по ночам прячется Аладдин. Совсем один. Двинулся мозгами от одиночества. Дэвид Боуи. Зигги. Хорошо бы выкурить сигаретку на террасе, чтобы успокоить нервы. Надо пересечь ковер, чтобы тот его не затянул своими запутанными связями и перевитыми стеблями, цепляющимися за лодыжки. Себастьян направился к большим стеклянным дверям, где ковер заканчивался и начинался твердый деревянный пол, но это был Хайберский проход, и канапе исчезали, уничтожаемые одно за другим. Себастьян не мог остановиться, потому что должен быть единственным, кто остался в живых, как врач, которого представили лично королеве Виктории. Завтра он встречается с доктором Карром лично, слава богу.

Уф, проход закончился. На деревянном полу Себастьян чувствовал себя гораздо увереннее. Мистер Моррис «совершенно уверен». Осталось три канапе. Может быть, это его коллеги и они все вместе остались в живых. «Позвольте представить вам сержанта Хам Он Эрико, ваше величество, – сказал бы он королеве Виктории, – который проявил необычайную доблесть в Хайберском проходе». И тут послышался чей-то голос:

– Можно мне канапе?

Себастьян опустил взгляд и увидел на золотом кресле очень беременную даму с очень приятным лицом.

– Не хотите ли канапе? – спросил он, вспомнив о своей задаче.

– Хочу, – ответила она и засмеялась, но не обидным смехом, а будто шутя, потому что сама уже попросила канапе.

– Вам нужно два, – сказал Себастьян. – Одно для вас, и одно для ребенка.

– Спасибо. Я так проголодалась!

– Или три, если вдруг у вас близнецы.

– Нет, у меня не близнецы.

– А вы вообразите, будто у вас близнецы, и тогда я унесу пустой поднос на кухню.

– Не хотите присесть?

– По-моему, мне нельзя, – признался Себастьян.

– Прием устроили мои хорошие друзья, так что, по-моему, мне позволено вас пригласить, – сказала Оливия. – У вас такой вид, будто вам очень тяжело.

– Да, тяжело, – кивнул Себастьян. – А откуда вы знаете?

– Я знаю, каково это, – вздохнула Оливия, положив руки на выпирающий живот.

– Спасибо. – Себастьян сел рядом с ней, и поднос угрожающе накренился.

– Что ж, вы меня уговорили. – Оливия взяла с подноса последнее канапе. – Для моих воображаемых близнецов.

– Как хорошо! – Себастьян улыбнулся и опустил поднос на колени. – Я никогда еще не был в такой красивой комнате.

– Когда-то здесь был обеденный зал.

– Обеденный зал, – повторил Себастьян. – Это сколько же у них было друзей?

– Особняк построили как храм любви, гостеприимства и искусства.

– Откуда вы знаете?

– Для «Гениальной мысли» устроили специальную экскурсию.

– Любовь, гостеприимство и искусство, – задумчиво повторил Себастьян. – Неплохо.